Текст книги "Красные перчатки"

– Если все в Габсбургской империи было так чудесно, – нерешительно возразила Мария, – то почему тогда ее называли «тюрьмой народов» и почему после восемнадцатого года все народы, которые в нее входили, добились самостоятельности? И не забудьте, как же быть с вопиющими социальными противоречиями? В центре Европы господствовали феодальные отношения.

Мария замерзла. Мы поменялись местами, и она стала греться, прижимаясь к нам. Какие же чувственные у нее были бока и бедра по сравнению с Руксандой… Я незаметно отодвинулся, прислонившись к замковой стене.

Я обещал свозить квартирную хозяйку Клотильду Апори в Дялу. Услышав, куда занесет меня на практику, она стала канючить: «Возьми меня с собой, милый Хлородонт! Там, у тети Кристины, до замужества, я провела самые счастливые дни своей жизни». Подобная формулировка оставляла открытым вопрос, ушло ли счастье из ее жизни вместе с заключением брака или, наоборот, только воцарилось. На каменной скамье я стал обсуждать с Руксандой, как провести операцию доставки. В Клаузенбурге все устроит княгиня Пальфи вместе с Аннемари, которая ожидала, что в ходе этого предприятия соберет немало оригинальных наблюдений над психологией участников. Дешевле и удобнее всего, по мнению княгини, было доставить прикованную к постели подругу на вокзал на тележке, запряженной ослом.

– По возвращении ее вечером встретят на вокзале кузены. Мне только надо будет послать телеграмму, и она прибудет сюда дневным поездом. А дальше-то как быть?

– Laşă pe mine[71]71
  Предоставь это мне (рум.).


[Закрыть], – сказала Руксанда.

Напротив, в домике с окошком, в дверном проеме показалась рука с керосиновой лампой. Появилась женщина. Она поставила лампу на стол. За ней вошел мужчина. Они с явным удовольствием стали раздеваться.

– Посмотри, какая у него чудесная волосатая грудь. А какие груди у нее, они просто полны жизненной силы, она ласкает их, предвкушая объятия.

Руксанда переместилась ко мне на колени.

– Почему у тебя так сильно бьется сердце? – прошептала она, прижавшись щекой к моей груди.

– Не знаю, – хрипло пробормотал я, чувствуя, как пересохло в горле.

Мужчина медленно подошел к жене. Прижался к ней всем телом. Она слегка наклонилась, чтобы полнее ощутить его прикосновение. Тем временем он обхватил ее обеими руками. Она подвинулась, подставив груди под его ладони. Они надолго застыли в этой позе. Свет лампы озарял их замершие лица снизу, глаза их словно запали, погрузившись в тень. Между ветвями клена, низко свисающими над замковой стеной, скользили мимо звезды. В конце концов те двое задули огонь. Комнатку окутал мрак.

Спустя несколько дней я послал в Клаузенбург телеграмму: «Операция Клотильда послезавтра среду Хлородонт». Поскольку телеграмму требовалось подписать, я присовокупил к прозвищу «Хлородонт» собственную фамилию.

Княгиня Пальфи как раз замешивала шестопером тесто для хрустящих ржаных хлебцев, а ее бывшая камеристка Юлия, ныне прислуга, поддерживала латунный котел, чтобы тот не перевернулся, и тут по лестнице в подвальный этаж дворца, спотыкаясь, спустился посыльный. Он попросил хозяйку дома получить на главпочтамте телеграмму из Дялу.

– Разве я не говорила вам, дорогая Юлия, что пролетарии весь мир поставят с ног на голову? Где это слыхано, чтобы адресат сам отправлялся за телеграммой? Проводите меня, я же не говорю по-румынски. Кто знает, чего они от меня потребуют.

Юлия вымыла и вытерла шестопер, княгиня взвалила его на плечо, и они двинулись на почту.

В пышно убранном директорском кабинете на верхнем этаже роскошного почтамта, возведенного во времена Королевства Венгрии, их поджидали двое господ. Они забыли предложить запыхавшимся посетительницам сесть. Главный почтмейстер в галунах и позументах протянул княгине депешу, и та быстро пробежала ее глазами:

– Хорошо, очень хорошо. Клотильда обрадуется. Она провела в тамошнем дворце самые прекрасные каникулы в жизни.

Другой «товарищ» вырвал у нее из рук листок и набросился на нее:

– Говорите по-румынски и объясните мне, что скрывается за «операцией “Клотильда”» и кодовым названием «Хлородонт»! Да еще и телеграмма написана по-немецки, на проклятом фашистском языке! А что это за адресант с непонятным именем?

Между тем княгиня успела сесть в одно из удобных кресел и велела своей камеристке занять второе. Дамы сидели, а «товарищи» перед ними стояли.

– Ее сиятельство княгиня Пальфи плохо понимает по-румынски, – сказала Юлия.

– Товарищ княгиня, – объявил почтмейстер по-венгерски, что звучало куда более дружелюбно, – Вас подозревают в том, что вы поддерживаете связь с бандитами, окопавшимися в горах.

– Я? С бандитами? Да никогда в жизни! Я о них только читала в журналах: о Чикаго, об Аль Капоне и тому подобное…

– Милостивая государыня, бандитами называются уголовные элементы буржуазно-помещичьего происхождения, которые ведут борьбу в горах против народно-демократического режима.

– Ах, так вы, господин директор, имеете в виду мужественных партизан?

– Хватит болтать! Я забираю обеих этих боярынь. У нас рано или поздно все выяснится …

– Постойте, товарищ! – вмешался почтмейстер и, обращаясь к княгине, добавил:

– Ваше сиятельство, вы в большой опасности. Шифрованная телеграмма…

Тут только даму осенило: роковым, непостижимым, словом-раздражителем оказалось «Хлородонт». Она звучно рассмеялась, а потом сказала:

– Как забавно. И для этого вы заставили нас сюда явиться! Последним желанием моей прикованной к постели кузины Клотильды Апори было перед смертью еще раз почистить зубы доброй старой пастой «Хлородонт». Мой племянник, который проходит практику в Дялу, обнаружил там в потребительском кооперативе несколько завалявшихся тюбиков. Операция «Клотильда» должна начаться в среду.

– И цель этой операции – покупка зубной пасты?

– Сегодня все превратилось в трудную операцию, – с достоинством произнесла княгиня. – Даже спичек не найти. А если и раздобудешь их, само собой, по блату, то они не зажигаются.

– Это детские болезни социализма, – успокоил ее почтмейстер.

– А у вашей кузины вообще еще есть зубы? Сколько, собственно? – недоверчиво спросил товарищ в штатском.

– Достаточно, чтобы нуждаться в пасте, – холодно ответила княгиня.

– Мы все проверим: и зубы, а пасту! Телеграмма останется у нас.

«Товарищ», стоявший рядом с почтмейстером, спросил у княгини:

– А вот этим оружием, что у Вас в руках, можно убить человека?

– Nu. – Это было единственное румынское слово, которое она знала, однако в последние годы от этого слова ей было мало проку. Хотя она и повторяла «nu! nu!», все равно ее переселили в подвал ее бывшего дворца.

– Мы вынуждены конфисковать эту булаву.

Юлия перевела. Княгиня спрятала устрашающее оружие за спиной.

– Nu! – И добавила по-венгерски:

– Это не то, что вы думаете, мы его с этой целью уже не используем.

– То есть не используем в качестве орудия убийства, – перевела госпожа Юлия. – Теперь это мешалка, мы им месим тесто для выпечки.

– Какой выпечки? – спросил почтмейстер.

– Ржаных хрустящих хлебцев, – пояснила княгиня. Название она произнесла по-немецки – кнэкеброт. – Вон тому господину они бы точно не помешали, – заметила она, показав на «товарища» в штатском. – Таким негалантным и бестактным может быть только человек, страдающий запором.

Она достала из расшитого жемчугом ридикюля пачку хлебцев и протянула «товарищу» напротив.

– Вы меня не обманете, – пригрозил товарищ, пряча хрустящие хлебцы. – Мы еще встретимся! Кто знает, какие коварные замыслы вынашивают бояре в своих подвалах.

Дамы двинулись в обратный путь. Еще на лестнице камеристка раскрыла расписанный летучими рыбками зонтик от солнца с рубиновой ручкой.

У входа в почтамт княгиня подозвала извозчика с ослиной тележкой.

– Прикованная к постели дама должна прибыть на вокзал в четверть пятого. – Она назвала адрес. – Доезжаете до конца Matyas-Király-utca,[72]72
  Улицы короля Матьяша (венг.).


[Закрыть] поворачиваете направо, мимо кладбища…

– Бульвар теперь не имени короля Матьяша, а имени Молотова, – проворчал погонщик осла. – Дама не встает? Тогда я положу ватное одеяло поверх сена.

– А вы, Юлия, продайте-ка несколько пачек хлебцев, да побыстрее, торопитесь, а то не на что будет билеты купить. Дневной поезд невредимой доставил даму Клотильду в Дялу, где двое рабочих благоговейно приняли хрупкий груз.

Наши девушки вручили ей букеты полевых цветов, а Руксанда – крест, сплетенный из цветов ярко-желтого зверобоя, кое-где перемежающихся темно-розовой смолкой. Такие цветочные кресты украшали ворота румынских деревенских домов. Происходило это в конце июня, в пору волшебных ночей, выпадающих между Ивановым днем и днем Петра и Павла, когда Сэнзьене, дочери Лесного Царя, чаруют незамужних девиц, сея в сердцах тревогу и томление уклончивыми обещаниями будущего блаженства. Как же смутило дух всех присутствующих предсказание графини: «Запомните, девушки, величайшее счастье всегда ждет в будущем». Позя и Бута вызвались доставить графиню во дворец на «императорском троне»: они понесли даму на скрещенных руках. Они еще никогда воочию не видели ни одной аристократки, а тем более ни к одной и пальцем не прикасались. На политзанятиях им сообщали, что это мерзкие создания, кровопийцы или даже хуже. Все идеологические конструкции в их сознании зашатались, когда они понесли на руках хрупкую сморщенную старушку.

– Она похожа на мою бабушку, – сказал Позя. – Как она жалела в старости, что не может больше работать в поле, ухаживать за садом, держать кур! И никогда не сидела без дела! А под конец, когда силы у нее совсем уж иссякли, рассказывала правнукам истории из Библии. Ее очень задевало, что в школе больше не преподают закон Божий.

– Да, именно так, всегда можно найти себе какое-нибудь осмысленное занятие, – подтвердила графиня, покачивающаяся на скрещенных руках патриархов, словно в паланкине. – Например, молиться за близких, до последнего вздоха.

– Так же говорила и моя бабушка Амалия, – вмешался Бута. – Сидела под липой с почерневшей от угольной пыли листвой, вязала лоскутные ковры, распускала старые свитеры и шерстяные кофты, никогда не жаловалась и под конец уверяла: «Теперь, когда я пальцем пошевелить не могу, я делаю самое важное в жизни. Я денно и нощно молюсь за вас, не верящих ни во что на свете».

Во дворе замка, напоминавшего отчасти дворец, отчасти крепость с зияющими оконными проемами и выломанными дверьми, где ныне располагалось колхозное правление, уже ждал председатель в выходном костюме. Он поприветствовал графиню, поцеловав ей руку и произнес речь: «В юности подобная цветущей розе, ее сиятельство графиня и по сей день прекрасна, как цветок душистого табака».

Он говорил по-венгерски. Начал он с панегирика покойному графу Кинижи: он-де заботился о своих крестьянах, как отец родной, учил их современным сельскохозяйственным методам, прощал долги арендаторам, а в дни поминовения всех католических святых устраивал в деревне настоящие пиры, сиятельный господин! «Да здравствует господин граф, где бы он сейчас ни был!» Старая графиня Кристина тоже попала на небеса, восседает себе поди на облачке да взирает на деревенскую суету, которую оставила здесь. Она не только лечила больных крестьян и при необходимости вызывала из города врача, но заботилась даже о падших женщинах и внебрачных детях, которых все всегда сторонились. «Замок часто бывал похож на детский сад. А как хорошо жилось незамужним девицам! Если в мае нападала на них охота поозорничать, то они могли не сдерживаться! Какие же прекрасные были времена!»

Не забыл он и товарища Георге Георгиу-Дежа, бухарестского лидера. «Наш мудрый вождь в Бухаресте обещал нам, крестьянам, лучезарное будущее. Нам, собственникам земли, работающим на этой земле и создающим на этой земле сельскохозяйственную продукцию, принадлежат плоды нашего труда. Все отныне равны, все общее, все владеют всем. Однако всех этих что-то ныне много развелось вплоть до районной администрации в Колошваре, до Центрального комитета в Бухаресте и даже до нового батюшки Сталина в Москве, как бишь его? Хрущёв. Так много ныне развелось этих равных, с которыми надо делиться, что нам, бедным, в Дялу почти ничего не остается. Это как с коровой: мы ее кормим спереди, а доят ее сзади».

– Товарищи студенты, будущее ведь это что-то, что еще не наступило, что еще когда-то потом настанет, то есть мы его не увидим? – печально спросил он. – А ведь лучше станет только в будущем. Значит, никогда.

Даму Клотильду он попросил не пугаться. Замок еще какое-то время должен послужить и хлевом, и складом, и конторой. Еще не скоро сможет колхоз построить собственную ферму, современную, по образцу великого Советского Союза.

Тут из просторной гостиной, покачиваясь, вышла корова, шмякнув на наборный паркет увесистую лепешку, и замерла в воротах, обратив ко двору лик, исполненный достоинства и торжественности.

– Мы еще не сняли паркет, – извиняющимся тоном произнес председатель, – потому что коровий навоз легко убрать. Его так приятно лопатой сдвигать по зеркальному паркету и выталкивать из помещений.

Приходили деревенские жители, выстраивались в очередь и целовали графине руку. Нарядные девицы делали графине книксен и дарили букеты. Шесть наших студенток взяли у графини цветы, в том числе розы, и взвалили эти букеты на руки доктору Хиларие.

Графиню пронесли по комнатам, она, как дитя, держалась за шеи силачей. В северных анфиладах ссыпали пшеницу.

– С тех пор как было основано наше хозяйство, это уже второй урожай, – с гордостью сообщил председатель. – Храним зерно в лучших условиях. Партия нас похвалила.

– Здесь были наши с кузиной Антонией спальни, – вспомнила графиня. – Сейчас на отделанной деревянными панелями стене висела на гигантских крючьях конская упряжь. – Что мы тут только ни творили, как только ни проказничали! Помню, однажды кузина показала мне здесь новые подвязки из Парижа, вот это была сенсация! Она рано умерла из-за разбитого сердца.

– Как? – удивился Позя. – Аристократка умерла из-за разбитого сердца?

– Конечно, у нас тоже есть сердца, – заверила его графиня. – Мать Антонии, моя тетушка, не разрешила ей выйти за деревенского учителя.

– Вот, значит, как, – сказал председатель. – А вышла бы и была бы сейчас важной коммунистической дамой. Учитель-то теперь в Колошваре живет, во дворце. Большой человек в партии.

– Если бы он на ней женился, – прошептала Руксанда, – то высокий пост никогда бы не занял.

Доктор Хиларие, увешанный цветочными гирляндами, как магараджа, кисло улыбнулся:

– Парижские подвязки. Да за них крестьянину приходилось три дня работать на барщине.

Позя и Бута посадили даму Клотильду на подоконник, поддерживая под спину. Она погрузилась в созерцание вида, открывавшегося из окна: пойменного луга, поросшего ивами и ольхой и простиравшегося вплоть до пологих склонов Западных Румынских Карпат.

– Ее первой большой любовью был лейтенант, наш дальний кузен. В мои обязанности входило передавать ему ее письма, ведь моя строгая тетушка никогда не оставляла их наедине. И вообще за нами постоянно следили. С двенадцати лет нам, девочкам, запрещалось голыми мыться в ванне. За этим наблюдали гувернантка и камеристка. Раздеваясь, мы должны были закрывать глаза. Прежде чем мы забирались в ванну, горничная надевала на нас мерзкий банный халат. Мы в этих халатах были похожи на кающихся грешниц…

– Зачем это? – вставил Позя. – Мне что, прикажете стыдиться самого себя?

– Так было принято в наших кругах. Нагота была под запретом, даже собственная.

– А замуж выходили? Как же было с мужем? – спросила Мария.

– Еще хуже. Пуп – единственная часть тела моего покойного супруга, что мне довелось рассмотреть, да и та не очень-то интересная. Да, о чем это я: однажды я спрятала billet d’amour[73]73
  Любовная записка (франц.).


[Закрыть] в десерте. Пирожное с запиской по ошибке досталось отцу Антонии, который был посвящен в наши планы. Он подмигнул нам и проглотил десерт вместе с запиской. Как-то ночью я заметила, что adoré[74]74
  Возлюбленный (франц.).


[Закрыть] Антонии выскользнул из комнаты горничной. Скажите, барышни, вы бы рассказали об этом своей подруге или промолчали бы, окажись вы на моем месте? Догадайтесь, как поступила я!

Никто не ответил, но обсуждали это потом еще несколько дней. И не только это.

В комнате, где хозяева некогда завтракали, теперь обитали куры. Сыроварня разместилась в бывшем будуаре хозяйки, где потолочная лепнина повторяла очертания декоративных форм для сыра. Под свинарник вполне логично отдали курительный салон. «К сожалению, хозяйственные постройки подожгли, когда пришли русские, пардон, когда отступили немцы».

Могилы в глубине парка под соснами были разорены, склеп взломан, фрагменты дубовых гробов вытащены из ниш.

– Здесь проходила линия фронта, – пояснил председатель.

– Но это было целых десять лет тому назад, – сказала дама Клотильда. – А что сталось с останками? Вы перезахоронили их на кладбище?

– С останками… – смущенно промолвил председатель. – Не знаю точно. Нас перевели сюда всего три года тому назад.

Какая-то крестьянка зарыдала, следом за ней другие, поднялся вопль и причитания, огласившие всю округу. К председателю кинулась старуха в черном платке, схватила его за галстук и заголосила:

– Ах ты, большевик, безбожник, лгун несчастный! Точно не знаешь? Пусть тебя постигнет такая же судьба, что и господ, когда ты испустишь дух. Пусть собаки растащат твои кости…

Воцарилась мертвая тишина.

– Не собаки, – поправил председатель. – Это были дикие звери из леса.

– Да, говорят, такое случается, – произнесла графиня.

Вечерним поездом она возвращалась домой. «Спасибо, мой дорогой Хлородонт. Но, может быть, мне не следовало приезжать». На вокзале в Клаузенбурге, прежде чем графиню успела встретить делегация аристократов, сотрудники Секуритате конфисковали ее имущество. Ее сумочку обыскали. «Смотрите, и правда “Хлородонт”!»

Слава богу, я нашел в кооперативном магазине несколько тюбиков окаменевшей пасты этой марки и даже липучку от мух со штампом «D. R. P.» – «Запатентовано в Германской империи».

Домой ее привезли на машине Секуритате. Шофер и фельдфебель перенесли ее в подвал и уложили на шезлонг. Тем временем офицер осмотрел комнату и чуланчик в передней, где я обитал летом. Вернувшись, я не досчитался двух книг: «Священного» Рудольфа Отто и «Голодного пастора» Раабе.

11

Я сижу по-турецки, забившись в свою утреннюю нору, и делаю то, что рекомендовал мне майор и чему я сам изо всех сил противился: я думаю о смелых девушках, о женщинах-подпольщицах и снова, и снова – об Аннемари. Гремят засовы. Вечерняя река, клен, взволнованная женщина рядом со мной, крик «Давай»! Я прыгаю… и ударяюсь головой о столик, который служит мне крышей. В этот час меня никогда еще не вызывали на допрос. Лицом к стене. «Налево кругом!» Солдат показывает на меня. Неужели на меня? Майор Блау хочет побеседовать со мной в такую рань? Надеюсь, что только о Фрейде и Адлере, о Гауссе и Бернулли… Или меня выпустят. Меня уже охватывает страх: куда же меня поведут… Ночной дежурный недовольно тащит меня вперед: «Осторожно! Одиннадцать ступеней вверх!»

Чей-то грубый голос приказывает: «Сними очки!» Снимаю очки. Из угла, где стоит письменный стол, на меня обрушивается волна света. Невыносимого света… Я поднимаю руку, закрываю лицо. Чей-то бестелесный голос взрывает тишину: «Что это ты себе позволяешь? Ты что, осмеливаешься поднять на меня руку? А ну убирайся за дверь. И не стой тут с идиотским видом».

Ослепленный, я ощупью пробираюсь к себе в угол. В потоке света чрезмерно резко выделяются очертания стола и стула. «Смотреть на меня!» Я пытаюсь различить фигуру говорящего, теряюсь в сияющем мареве. Голос не облекается плотью.

Глядя в источник ослепительного света прямо перед собой, я начинаю жаловаться:

– Меня надолго лишили медицинской помощи. Я плохо себя чувствую, я должен вернуться в клинику. Прежде всего я хочу поговорить с майором, который меня прежде допрашивал. Ему хорошо известно мое состояние.

Его имя я предпочитаю не называть.

– Не на того напал, с сегодняшнего дня я тебе рога-то пообломаю, – раздается резкий голос откуда-то из тумана. – Плохо тебе? Уж будь уверен, я позабочусь, чтобы тебе стало хуже некуда. Ты здесь не для того, чтобы благоденствовать, вроде буржуа на загородной вилле, как в прежние времена твоя семейка на курорте в Рорбахе, а для того, чтобы признаться в том, что вы, ты и твои дружки-бандиты замышляете против народно-демократической власти.

– Вы напрасно меня обвиняете, я ничего не знаю, – говорю я, обращаясь к слепящему свету.

– Вовсе нет, ты слишком много знаешь! И мы хотим узнать, что именно. И рано или поздно узнаем.

– Меня привезли сюда из клиники. Вы не можете рассчитывать на достоверность моих показаний.

– Это просто уловка, ты хотел нас обмануть. В ту субботу, когда мы тебя арестовали, там собирался пойти в кино со студенткой музыкальной школы Герлиндой Хертер.

Он произносит «Джерлиндой», и это само по себе ужасно. Еще хуже, что он это имя вообще произносит.

– Больные лежат в постели, – констатирует бестелесный голос. – Кстати, тебя обследует психиатр, знаменитый доктор Шейтан. Так что бросим этот пустой разговор. А тебе мы еще покажем, так что света белого невзвидишь!

Я слышу хлопок в ладоши, которым здесь вызывают караульного. Из светового водоворота на миг выныривают две руки, покрытые раскаленными добела волосками.

Солдат открывает дверь. Автоматически надвигает на лоб козырек фуражки. Едва я успеваю надеть очки, как он берет меня под руку и тащит прочь. Тьма словно компрессом окутывает мои истерзанные глаза. На дне моего сознания брезжит цитата из Библии: «…единый имеющий бессмертие, Который обитает в неприступном свете, Которого никто из человеков не видел и видеть не может»[75]75
  Первое послание к Тимофею 6:16.


[Закрыть]. Я прихожу в себя во мраке «ниши для статуи святого». Когда меня приводят в камеру, на столе уже стоит обед.

– Через несколько дней меня обследует врач-специалист, а потом меня выпустят, – заявляю я егерю.

Я изо всех сил цепляюсь за эту мысль. Доктор Шейтан достаточно профессионален и смел, чтобы настаивать на моем освобождении. Однако я предчувствую, что сцена, разыгравшаяся сегодня утром, не сулит ничего хорошего. Эти световые эффекты, грубый тон…

Пока я расхаживаю туда-сюда по камере, егерь сидит на своей койке. Глаза у него покраснели, как будто он только что побывал на охоте в ветреную, ненастную погоду.

За ним приходили, пока меня не было в камере. Следователь в офицерском звании сообщил ему, что ему предъявлено обвинение и грозит срок от пяти до семи лет. У егеря на глазах выступили слезы:

– Значит, я увижу своих девочек, когда они уже вырастут и научатся дерзить.

– Ты бывший партиец, а воешь как старая баба, стыдись! – набросился на него лейтенант. – Смотри, вот здесь, на твоем стуле, вчера сидела восемнадцатилетняя девица, сражавшаяся против нас среди легионеров. Когда я сказал ей, что ее ждет смертная казнь, она рассмеялась и плюнула мне в лицо.

– A fi legionar este moarta sigură![76]76
  Быть легионером – верная смерть! (рум.).


[Закрыть] – не унимается егерь. – И все-таки уже новое поколение вступает в Legiune Arhanghelul Mihai[77]77
  Легион Михаила Архангела (рум.).


[Закрыть], даже женщины!

Спустя несколько дней меня показывают директору кронштадтской психиатрической больницы, но предварительно дежурный офицер посредством благодушных угроз дает мне понять, как себя вести.

С доктором Эусебиу Шейтаном я познакомился прошлым летом. Тогда я посетил его заведение вместе со своей тетушкой Паулиной, приехавшей из Германии.

Он принял нас лично. Усталые, слегка воспаленные глаза придавали его лицу выражение вселенской скорби. Тронутые сединой волосы курчавились на висках под высокой белой шапочкой. В городе он пользовался двусмысленной славой: одни восторгались им как духовным наставником, другие проклинали в полном соответствии с его фамилией: Шейтан – черт, дьявол, князь тьмы, шайтан.

Тетушка Паулина, которой исполнилось сто лет, хотела еще раз увидеть свой фамильный дом – виллу «Тубирози» на горе Шлосберг, где теперь в тесноте кое-как размещалась кронштадтская психиатрическая клиника. Только там она, прожившая столь долгую жизнь, изведала счастье, став третьей женой моего двоюродного деда Франца Карла Иеронима. Их брак, который продлился всего несколько лет, виделся тетушке непрерывным праздником, хотя ее супруг быстренько промотал все ее приданое. К тому же в Германии даме не хватало цыган и бродяг, нищих и босяков, старух, курящих трубки, и венгерских служанок, которые в узеньких переулках отплясывали чардаш со своими ухажерами-солдатами. По всему вышеперечисленному тетя Паулина мучительно тосковала в чистеньком, уютненьком, тихоньком Гаутинге, где жила в богадельне с видом на Штарнбергское озеро.

Я провожал ее на гору, овеянную для нее причудливыми воспоминаниями. Легко, словно облетевший одуванчик, возносилась она вверх по извивам дороги, в сером шелковом платье, в завязанном под подбородком чепчике с желтыми помпонами. В правой руке она держала раскрытый зонтик от солнца, через равные промежутки времени подрагивавший у нее в ладони, словно больная бабочка. Пальцы другой руки периодически конвульсивно сжимались, образуя птичью лапку.

Доктор говорил с нами по-немецки. Обнаруживая благовоспитанность, он избегал обязательного обращения «товарищ» и называл тетушку Паулину сударыней. Дважды он даже величал ее «госпожа фон Зилах». Меня тетя Паулина представила не как племянника, а как «внучатого племянника моего дорогого супруга, который развелся со мной и, к сожалению, умер».

Врач попросил разрешения обследовать престарелую даму. Хотя душевнобольные в принципе известны своей живучестью, он еще ни разу не сталкивался с тем, что дама столетнего возраста не только пешком поднимается на Шлосберг, но и помнит, что совершила такое восхождение. «Ведь тот, кто укрывается в клетке из стальных ли прутьев, из навязчивых ли идей, надежно, ха-ха! защищен от несчастий и бед, но постепенно теряет рассудок». Он спросил:

– Сударыня, у вас есть какие-либо жалобы на состояние здоровья?

– Конечно, – ответила тетушка Паулина.

– Например? – с любопытством осведомился врач.

– В настоящее время меня мучает зубная боль.

– Зубная боль? Сударыня, у вас остались собственные зубы?

– Один. И он ноет.

Врач благоговейно обработал этот уникальный экземпляр ваткой, пропитанной спиртом.

– А кроме этого?

– А в остальном умираю от скуки, только и делаю, что зеваю. Смертельная скука – вот недуг древних стариков. Нет ровесников, с которыми можно было бы ругаться до хрипоты, которым можно было бы вцепиться в волосы. Или по крайней мере поделиться воспоминаниями.

Врач попросил даму раздеться до пояса.

– К сожалению, вынуждена разочаровать вас, господин доктор. В сущности, у меня ничего не болит. Часто я с беспокойством спрашиваю себя, удастся ли мне умереть.

– Несомненно, сударыня.

Меня тетушка отправила вон из комнаты.

– Вид обнаженных женщин слишком возбуждает молодых мужчин.

Потом врач подтвердил:

– Удивительно! Нервные рефлексы и мыслительные способности, как у шестидесятитрехлетней!

– Когда пастор хотел на столетие моей тети произнести псалом, то запнулся. Тетушке пришлось подсказать, прошептать ему на ухо, – с гордостью добавил я.

– Идиот выбрал для меня, бездетной, сто двадцать седьмой псалом, к тому же обращенный к мужчине, – пояснила тетя и процитировала: «Блажен всякий боящийся Господа, ходящий путями Его! Ты будешь есть от трудов твоих: блажен ты, и благо тебе!»[78]78
  Псалом 127:1–2.


[Закрыть] – Она помолчала, а потом повторила, больше для себя: «Блажен ты, и благо тебе, надеюсь!» – и продолжила: – Мой муж ходил только по кривым дорожкам, хотя, возможно, это и были пути Господни. Но ел ли он от трудов своих? Да он никогда в жизни и пальцем не пошевельнул. Даже наше состояние уплыло у него из рук и перешло в чужие карманы. Ему даже шнурки завязывала горничная. Он только меня носил на руках вплоть до нашего забавного развода. А какой чудесный он был танцор! А обаятельный, никто и близко не мог с ним сравниться! Настоящий венгерский аристократ до мозга костей.

Тетушка Паулина сидела, держась абсолютно прямо, на обитом белой кожей табурете, а я тем временем застегивал ей платье на спине.

Доктор Шейтан не мог отказать себе в удовольствии лично провести нас по вилле с привидениями. В комнате с зарешеченным окном, выходящим на восток, на гору Хонигберг, тетя Паулина остановилась как вкопанная, широко открыла глаза, достала из ридикюля театральный бинокль. Осмотрела стену и глухим голосом констатировала: «Все еще видны следы крови». И опустилась на железную кровать наголо обритой женщины, которая с быстротой молнии принялась расстегивать на ней платье.

– А ну, хватит! – одернул ее врач.

Больная тут же оставила тетю Паулину в покое, стащила с себя через голову ночную рубашку и показала доктору свою иссохшую грудь.

– Мы не можем выбирать времена, в которые нам приходится жить, – сказал доктор Шейтан, – но вполне можем выбрать время, в которое хотели бы жить.

Он указал на сумасшедшую, которая тотчас же залезла под свое грубое одеяло и молча уставилась взглядом в беленую стену.

– Прошло несколько десятилетий, а кровь все еще видна! – провозгласила тетя.

– Действительно странно, – согласился доктор. – Мы уж ее и отмывали, и заново красили это место, и несколько раз соскабливали штукатурку, – пятна все равно проступают. Видимо, кровь глубоко просочилась. Я подумывал было снести эту стену. Но моих питомцев это совершенно не беспокоит. Вы же понимаете… – Доктор с обреченным видом махнул рукой. – А санитарки крепкие создания, их этим не удивишь.

Отчего у тети Паулины конвульсивно дрожат руки, врач спрашивать не стал.

– Она пыталась покончить с собой, вскрыв себе вены, – вполголоса заметил он мне. – А заштопал ее какой-то мясник.

И это было именно так и напоминало историю из отрывного календаря: давным-давно в кронштадтском юмористическом листке, издававшемся на масленицу саксонскими крупными коммерсантами и промышленниками, появилось странное объявление, подписанное «Пьеро и Пьеретта». Всякий знал, кто скрывается за этими именами. «Мы расстанемся, не расставаясь. Как же это возможно? Кто пришлет правильный ответ до востребования до предпоследнего дня карнавала, в качестве вознаграждения получит в первую среду великого поста особняк, расположенный в красивой местности».

Когда в первую среду великого поста горничная, встревоженная клокотанием и бульканьем в опочивальне, около полудня проскользнула туда через ванную комнату – господа очень поздно вернулись с последнего маскарада сезона в танцзале, – дядя и тетя в костюмах Пьеро и Пьеретты лежали в супружеских постелях, скрестив руки друг у друга на груди. В стену фонтаном била кровь. Очевидно, он оказал последнюю услугу ей, а она – ему.