Текст книги "Красные перчатки"

Вне себя от ужаса горничная бросилась на улицу, пронзительно крича: «Из водопровода течет бычья кровь!» Ей повезло: она наткнулась на целителя Марко Зотериуса, в ту пору только начинавшего свою карьеру.

– Дорогой сосед, – зарыдала служанка, – из водопровода хлещет кровь! Я хочу домой к маме! Я всего-то три дня в городе служу!

– Пойдем со мной.

В кухне она с громким плачем примостилась на деревянном сундуке.

– Выпей воды. Успокойся.

Три раза он качнул золотой маятник у нее над головой, и бедняжка погрузилась в глубокий сон.

– Да, сегодня у меня удачный день! – бодро напророчил себе целитель и ясновидящий. Однако сколько он ни запускал маятник, вычерчивающий над безжизненными телами узор из сложнейших восточных арабесок, ему не удалось остановить кровотечение. Тогда он снова растолкал горничную:

– Беги к доктору Флехтенмахеру, первый дом слева за углом.

Девица перепутала лево и право и привела ветеринара Буллингера.

– Сударь, пожалуйте скорей со мной! У нас из стены бьет кровь. Пожалуйста, быстрее, господин доктор!

Увидев, что произошло, ветеринар тотчас понял, что нельзя терять ни секунды. Он выудил из шкатулки со швейными принадлежностями штопальную иглу, согнул ее, накалил на свечке и, как придется, сшил вены, жилы и нервные стволы. Тем временем Марко Зотериус ожесточенно качал маятником над распростертыми неудавшимися самоубийцами, однако единственным следствием этой процедуры стали пятна крови, которые не удавалось смыть со стены и спустя несколько десятилетий.

Кое-как подштопанная супружеская пара рассталась, вилла «Тубирози» была продана с молотка. В тысяча девятьсот сорок восьмом году ее реквизировали в пользу государства. Много лет она простояла без хозяина. Хотя подобные дома буржуазного толка пользовались большой популярностью у пролетарских начальников, никто не хотел туда переезжать, несмотря на то что из окон виллы открывался романтический вид на старый город, и Черную церковь, и дальше – на поросшую лесом гору Цинненберг; жить там отказывался даже глава Секуритате, в сущности, рыцарь без страха и упрека.

Передав виллу «Тубирози» сумасшедшим, партия убила двух зайцев: она избавилась от «дома с призраками». А поскольку речь шла о небольшом особняке, то число его обитателей изначально было ограничено, совершенно в духе партийной доктрины: если социализм приносит человеку счастье, а у счастливого человека нет повода терять рассудок или наносить ущерб собственной душе, то нескольким беззаконным исключениям требуется не больше места, чем было им предоставлено.

Так, значит, из бывшей виллы «Туберози» сюда вызвали доктора Шейтана. Помнит ли он еще разговор с глазу на глаз, который состоялся у него со мной прошлым летом? Он утверждал, что навязчивые идеи и прочные решетки обеспечивают надежную защиту… Что ж, в таком случае я, по его мнению, тем более нахожусь здесь в безопасности.

В комнате, где проходят допросы, полным-полно офицеров, как в то первое воскресенье после моего ареста. Точно так же сверкал снег за зарешеченным окном. Однако я прищуриваюсь, еще не привыкнув к резкому свету. Даже глава Секуритате Крэчун будет присутствовать при моем освидетельствовании: когда он сидит, то складывает руки на коленях, как православный поп, а когда стоит или ходит, демонстрирует всем зажатую под мышкой папку, на которой красуются напечатанные крупными буквами слова: «MINISTERUL DE SECURITATE».

Он подходит к моему столику, склоняется надо мной, почти раздавливая своим весом. Он безапелляционным тоном инструктирует меня, веля отвечать строго на задаваемые врачом вопросы, да и тогда не особо распространяться:

– Придержи язык! Это самое лучшее. Domnule doctor и так все знает. Он с самого начала понимает, с кем имеет дело и какой вердикт вынесет в конце. Его не проведешь. – И добавляет с язвительной ухмылкой: – Domn’ doctor разбирается не только в психах, но и в нормальных.

К моему столику придвигают стул, ставят стакан воды. Тем временем я разглядываю офицеров, ища руки, покрытые раскаленными добела волосками, или руки в замшевых перчатках.

Когда в комнату входит директор клиники в сопровождении главного следователя подполковника Александреску, некоторые офицеры, помедлив, встают. Я, сам того не желая, вскакиваю и кланяюсь. Все недоуменно уставились на меня. Никто не произнес ни слова. Врач в белом халате и в шапочке подошел к моему столику и подал мне руку. Полковник Крэчун, не поднимаясь из-за стола, попросил доктора сесть рядом со мной:

– Пожалуйста, туда, товарищ доктор.

По вопросам врача я понимаю, что он знаком с моим делом. Я отвечаю кратко, без лишних подробностей, так что наша беседа завершается быстро, к заметному облегчению «ассистентов». Врачу остается только проверить мои рефлексы. Чтобы подойти ко мне, он пытается отодвинуть столик. Столик остается нерушим. «Lăsaţi, domnule doctor»[79]79
  Здесь: Не трогайте, господин доктор (рум.).


[Закрыть], – угрюмо произносит полковник. Тогда доктор просит меня подвинуться к нему со стулом. Стул привинчен к полу.

– Стул! – командует полковник.

Встает какой-то лейтенант.

– Сядь! – грубо приказывает мне полковник.

Я подтягиваю штаны, прижимаю их к себе, чтобы они не упали. Сажусь между двумя офицерами и кладу ногу на ногу, как мои соседи.

Врач нагибается ко мне и ударяет меня резиновым молоточком. Моя правая нога столь молниеносно взвивается в воздух, что он не успевает отпрянуть. Носком ноги я задеваю его шапочку. Она сдвигается и теперь сидит у него на голове криво и косо, и это очень смешно. Никто не смеется. Врач ее не поправляет.

– Рефлексы несколько повышены.

Доктор Шейтан снова садится за мой столик.

– Чего ты ждешь! А ну, возвращайся на свое место! – напускается на меня полковник Крэчун.

Психиатр, обращаясь к главе Секуритате, говорит, что миссия его завершена, выводы он представит в виде врачебного заключения в самое ближайшее время и передаст в соответствующие органы в виде служебного письма, разумеется, секретного. Ни одним жестом, ни одним взглядом, ни одним движением доктор Шейтан, сидящий так близко, что я мог бы до него дотянуться, не выдает, что меня помнит. Я мог бы поправить его криво сидящую шапочку. Однако я послушно держу руки на коленях.

Colonel Крэчун встает из-за письменного стола, держа под мышкой увесистую папку. Его офицерская гвардия, как по команде, тоже поднимается. Собирается уходить и доктор Шейтан. У двери он быстро оборачивается ко мне, с грустью смотрит на меня воспаленными глазами и произносит: «Lux ex oriente!»[80]80
  Свет с Востока! (лат.).


[Закрыть] Дежурный офицер распахивает дверь, гостю приходится сделать небольшой шаг назад. При этом он наталкивается на живот начальника, и тот с сопением отступает. Эусебиу Шейтан произносит по-немецки, обращаясь к пустому коридору: «Времена не можем, а свое собственное время – да». Он едва заметно мне кивает: «La revedere».

На меня набрасывается какой-то капитан. Я узнаю его мясистый нос: когда я учился прикуривать через глазок, я случайно ткнул ему сигаретой в глаз, попав мимо носа. А руки? Нет, руки у него покрыты обычными волосами.

– Что тебе прошептал этот старый лис? А ну, говори!

Марксистский лозунг?

– Грядет свет с Востока.

– На каком языке?

– На латыни.

– Латынь – язык римских рабовладельцев.

И тогдашнего румынского народа, думаю я.

– А потом что? На другом языке. Говори!

– На немецком. Но это был бессмысленный набор слов: времена, время… По-румынски timpul, timpurile…

И тут меня осеняет, я словно вижу перед собой истощенные сосцы безумной пациентки, тогда, прежде: «Мы не можем выбирать времена, в которые нам приходится жить, но вполне можем выбрать время, в которое хотели бы жить», – сказал тогда доктор Шейтан.

– На немецком. На языке Гитлера…

– И Гете, и Энгельса.

– Закрой рот, мерзавец. Это был тайный пароль. Ну, подожди, дорогой доктор. Мы и до тебя доберемся. – И добавил, обращаясь ко мне:

– Теперь всем этим бредням про твою болезнь конец, можем начинать серьезную работу. Мы тебе такое устроим, что и в Париже жарко станет!

В Париже… Я сижу на краешке койки и прислушиваюсь к звукам, которые доносятся из коридора. Еще и солнце не взошло, но те, сверху, могут ворваться сюда в любой момент. Я пытаюсь спастись от своих воспоминаний, которые больше не только не оберегают меня, но и ставят под удар других. Меня неумолимо влечет к тайному, сокровенному, тщательно таимому от самого себя, к тому, что следовало бы забыть. Лето у реки еще не прошло.

Вечер. Мы с Руксандой сидим под шелковицей, прислонившись к теплой стене. Сюда мы пришли босыми, увязая в нагретой солнцем теплой пыли.

– Я здесь долго не выдержу, – в слезах сказала она.

– Но ты же румынка! Это твоя родина. Мы, саксонцы, чужаки, нас здесь только терпят. Но ты-то почему хочешь уехать?

– Это уже не моя родина. И я здесь всему чужая, и мне все чужое. Душа все время словно в маске.

И продолжала:

– Либо скоро придут американцы, либо…

С самого конца войны я непрерывно слышу эту фразу: когда придут американцы! Многие так и умерли, не дождавшись.

– А если они никогда не придут? – жалобно спросила она. – Партизаны в горах десять лет ждут их прихода. Если этого скоро не случится, то… то тогда я уплыву в Америку. Да, ты не ослышался. Думаешь, мне это не по силам? От Вама-Веке на крайнем юге, на болгарской границе, до Стамбула. Ночью плыть, держась вдоль побережья, идти по шесть-семь часов. Днем прятаться. Говорят, в Болгарии много прибрежных лесов.

– А что будешь есть? Пить?

– Если здесь крестьяне и священники повсеместно поддерживают партизан, которые прячутся в горах, то наверняка и там найдется немало добрых и мужественных людей.

– А как же береговая охрана?

– Для них я не больше муравья. А сейчас я доверю тебе страшную тайну. Знаешь, это наши последние дни у реки. Мы никогда не будем больше так близки, как сейчас, ты и я. Я это чувствую. Но будем вспоминать это время. А я буду тосковать по тем дням, что провела здесь с тобой. Как говорит твоя графиня Клотильда: «Величайшее счастье всегда ждет только в будущем».

С этими словами она обняла меня, поцеловала и погладила по голове. И снова села.

– Мой двоюродный брат Мирча, о котором я тебе рассказывала и которого люблю всей душой, хотя не видела его уже много лет, – прошептала она, – с тех пор, как король отправился в изгнание, бежал к партизанам, в отряд Шушмана[81]81
  Теодор Шушман-младший (1923–1958) – деятель антикоммунистического движения, командир партизанского отряда, сражавшегося в Западных Румынских Карпатах.


[Закрыть]. Они сражаются в Западных Карпатах, власти их боятся. Секуритате даже карателей посылала, но не могла их победить.

– Здесь тоже есть партизаны? Я думал, они остались только у нас, в Фогарашских горах. Там они стреляют без промаха.

– Они стреляют только в случае крайней необходимости, для самозащиты.

В нашей бывшей конторе, целиком задрапированной красной материей, установили для торжественного прощания гроб с телом лейтенанта Секуритате, которого застрелил снайпер у водопада Буля. Мы, ученики лицея, весь день стояли у гроба в почетном карауле. Уже одно то, что этот ужасный человек лежал неподвижно, словно на минуту задремал, делало его на удивление безобидным. А еще меня беспокоило, будто это я отчасти виноват в том, что темное существо белым днем предстало на всеобщее обозрение. А ведь такого человека оплакивали душераздирающе, как любого другого…

Смущенный, стоял я по стойке смирно у гроба, а женщины тем временем с плачем бросались на грудь покойному, целовали зеленоватое лицо и прижимались губами к пулевому отверстию на лбу, заклеенному пластырем. И выкрикивали пронзительные проклятия в адрес bandiţi.

В народе эти бывшие офицеры, сохранившие верность королю, эти крестьяне именовались партизанами. Среди партизан можно было встретить горделивых крестьянок, деревенских учителей и попов, ремесленников и сыновей фабрикантов. Жизнью рисковали студентки и молодые врачи, даже школьники.

– Они арестовали половину моего класса из мужского лицея имени Раду Негру Водэ в Фогараше. Мне повезло, что за год до этого я перешел в школу Хонтеруса в Кронштадте. Эти школьники снабжали партизан провизией, оружием и боеприпасами. Их приговорили к гигантским срокам. Они выйдут из тюрьмы дряхлыми стариками…

– Выйдут… А если бы им уже исполнилось восемнадцать, их бы казнили.

– Я уважаю этих безрассудно храбрых юношей и мужчин, но…

– И женщин, – страстно перебила меня Руксанда. – Представь себе, они ведь рожают детей в ущельях и на пастбищах, и наши попы крестят и хоронят ночью в тумане, исповедуют, причащают, подвергая себя и свои семьи смертельной опасности.

– Но чего собственно хотят партизаны?

– Чего они хотят? – удивленно переспросила она. – Я об этом не думала. Откуда мне знать? Дать выход своей ненависти. Вселить надежду в отчаявшихся. Нагнать страху на эту самодовольную, хвастливую клику в Бухаресте. Взять за горло местных некоронованных царьков. Подать пример сомневающимся! Ведь желание выступить против антинародного режима хоть как-то, хоть в чем-то совершенно естественно и законно. Так поступаем даже мы, притворяясь, будто не умеем плавать.

Мы с Руксандой были единственными в группе, кто еще в детстве научился плавать по всем правилам искусства. Однако, чтобы не вызвать подозрений – или из упрямства? – мы принялись так неуклюже плескаться на мелководье, что Позя, который, закатав подштанники, вошел в реку по колено, насмешливо крикнул: «Вы, городские, и плаваете-то как топор!»

– Народ называет партизан своей последней надеждой.

– Но это не наша надежда, – задумчиво возразил я. – Мы ничего не ждем для себя от этих безрассудно храбрых вылазок. Мы, саксонцы, подчинялись любой власти. Circumspecti[82]82
  Осторожные, осмотрительные (лат.).


[Закрыть] издавна величали нас в Трансильвании, и под таким именем знали нас повсюду, от Высокой Порты до Вены.

– Осторожность может переродиться в трусость, – вставила Руксанда.

– Дорогая, я безусловно восхищаюсь этими героическими партизанами, – направляю я разговор в другое русло, – но их борьба кажется мне безнадежной. И жуткой. Не могу себе представить, чтобы я выступил против режима, не важно, в какой форме. Хотя бы потому, что я такой трусишка – зайка серенький.

– Ах ты, мой трусишка – зайка серенький, – нежно протянула Руксанда. – Как чудно это звучит по-румынски! – Она положила обе руки мне на колени. – Фу, какие мерзкие тирольские штаны из толстой кожи! Ничего не почувствовать! Но что ты предлагаешь? Какую альтернативу для страны, для народа?

Я ограничился только тем, что сказал:

– Это ваш народ, ваша страна.

Она замолчала. Надолго. Над нашими головами тяжело прошествовала Малая Медведица. Тут она произнесла что-то странное:

– После сорок четвертого года все мы лишились невинности. – И добавила: – Кроме короля.

В окне напротив зажегся свет. В комнату вошла женщина, она уже распустила волосы, и это придавало ей какой-то сомнамбулический облик. Ее муж тоже успел расстегнуть вышитую рубаху без воротника. Они поспешно разоблачились, как попало бросая одежду. Вмиг они остались совершенно обнаженными. Забыв о лампе, которую они поставили на стул, они обернулись друг к другу и бросились в объятия. Мужчина с такой страстью прижал к себе возлюбленную, что ее грудь исчезла в поросли волос на его грудной клетке. Кончиками пальцев она стала гладить его по бедрам.

– Пойдем, – сказала Руксанда и повлекла меня прочь. Но мы не сдвинулись с места. Не помня себя от чувственного восторга, пара, качнувшись, опрокинула стул с лампой. «Боже мой, да они сейчас сгорят заживо!» В ту же секунду окно напротив погрузилось во мрак.

На грузовике с массивными шинами председатель повез нас вверх по течению реки. Мы, сидя на корточках, теснились в кузове. Все мы натянули на голову мешки из-под сахара с надписью «Куба». Их водонепроницаемая ткань защищала от ветра и дождя. Крестьяне отвлекались от косьбы и с удивлением провожали взглядом толпу белых садовых гномов.

Мы с Руксандой были первыми, кто пешком отправился к своему пункту назначения, а совсем близко, казалось только руку протянуть, перед нами возвышались горы. Camion развернулся и затарахтел вниз, в долину. Через каждые несколько километров из кузова грузовика выпрыгивали еще двое, которым предстояло до следующего дня осматривать пойменные луга и опрашивать людей. На ночлег просились к крестьянам. Наш отрезок выпал нам по жребию. Он простирался до того места, где у подножия пологой горы сливались Теплый Самош и Холодный Самош, образуя один водоток.

Мы двигались неспешно, опрашивали крестьян, которые у себя на лугах косили сено, останавливались на хуторах, выстроенных на речных уступах. Руксанда твердила: «Не записывайтесь в колхоз, ждите американцев. Неужели вы хотите бросить в пасть этим разбойникам все ваше имущество, унаследованное от предков, заработанное в поте лица?» Я отмалчивался.

Крестьяне жаловались, что государство-де отбирает у них такую часть урожая, что осенью они остаются с пустыми руками, не хватает даже посевного зерна. Власти неумолимо требовали выполнения плана. Некоторым приходилось даже докупать зерно, чтобы не попасть в тюрьму.

«Держитесь, потерпите. Это долго не продлится».

Наводнения и половодья случались часто, однако старожилы редко могли сказать, в каком году постигло их бедствие, и приурочивали его к другим событиям: когда император Франц Иосиф застрелил своего сына Рудольфа, когда подлый коммунист заколол напильником красавицу императрицу Элизабет, когда началась большая война, когда после большой войны разразилась эпидемия испанки, когда умер румынский король Фердинанд, столь исхудавший от горя, – ведь Кароль, его сын, связался с еврейкой, – что со всеми орденами весил не больше тридцати девяти килограммов.

Чем ближе к нам было время, что обсуждали мы с крестьянами, тем скорее память их оживляли не разливы рек и ненастье, а бури истории: немецкие солдаты, хотя и отступали, передали хозяевам свои комнаты, в которых стояли на постое, убрав и вычистив все до блеска, застлав постели и выметя полы. И заплатили полновесной монетой даже за последний литр молока, который выпили на завтрак, уже под первые залпы русских орудий. «Всегда чисто вымытые, выбритые, надушенные, словно на танцы собрались».

А вот русские… Люди начинали креститься.

– Нам пришлось спуститься в погреб. Там стояли винные бочки с пулевыми отверстиями, откуда русские пили; некоторые так и утонули в вине. А нам пришлось залезть на чердак, куда вдребезги пьяным русским было не забраться, и решить, какое укрытие для жены и дочери лучше, – либо в дымоходе, либо в коптильне. Некоторые варвары сломали себе шею, ха-ха! По сравнению с этими испытаниями любой потоп – благословение Господне.

Пообедали мы едой, взятой в дорогу: сыром с луком, хлебом с джемом. Я развел костер, поджегши увеличительным стеклом пучок сена. Руксанда сварила в консервной банке два яйца, которые сунула нам какая-то хуторянка. Мы испекли молодой картофель, вырытый на огороде. Гнусных колорадских жуков, поедавших картофельные кустики – и, согласно официальной версии, сброшенных с американских самолетов, чтобы затормозить коллективизацию в сельском хозяйстве, – я щелчком отправил в горящие уголья.

– Здесь еще нет колхозов, – извиняющимся тоном сказал я Руксанде, – появление которых обрадовало бы ужасное американское насекомое.

– Любые средства хороши, чтобы нанести ущерб этому режиму!

– Любые? Тогда уж пусть сразу бросают атомные бомбы.

– Боже упаси, – примирительно произнесла она.

Воду мы пили из чистой, как ручей, реки. И купались. Мы отыскали глубокое место под крутым берегом и плавали, сколько нам заблагорассудится, как будто никакой народной республики не существует. Мы состязались, демонстрируя свои навыки, пробуя идти кролем против течения. Руксанда показала мне новейший американский стиль баттерфляй – «бабочку». Она поднималась из воды и, преодолевая течение, делала широкий и мощный гребок руками, с каждым вторым «ударом крыльями» ее лицо появлялось над водой в сверкающей пене и брызгах, и она, вдохнув, снова пробивала водную гладь и уходила в глубину. Дюйм за дюймом она двигалась вверх по реке. А потом перешла на стиль «дельфин»: плавно скользила, то всплывая из-под воды, то опускаясь под воду, и тело ее светилось. Потом мы загорали и пересчитывали бабочек, порхающих у нас над головами.

К вечеру мы дошли до места, где сливались два Самоша, питаемые родниками. На мысе, с обеих сторон защищенном бурными горными ручьями, стояла заброшенная мельница, частью сожженная. На фоне неба выделялись обуглившиеся балки. Окна жилого дома взирали на нас, как незрячие глаза слепого. Водяное колесо было остановлено, желоб высох. Сложные механизмы замерли, словно по воле злого волшебника, воцарившегося в этом тихом месте. Прямо за мельницей вздымалась отвесная скала причудливой формы, будто опрокинутая набок могучим великаном. Обрыв отгораживал маленький полуостров, а прямо над ним начинался смешанный лес. К мельнице не вели ни висячий мост, ни деревянные доски. Мы плотно затянули ремни рюкзаков и по воде, сквозь пену, мимо огромных круглых валунов, двинулись вперед.

Руксанда крикнула: «Эй, есть тут кто?» – и мы стали ждать. В крохотном оконце показались глаза и долго вглядывались в нас. Потом отворилась тяжелая дощатая дверь, из-за нее выглянула женщина, недоверчиво посмотрела на нас и спросила, чего нам надобно. Нельзя ли у нее переночевать? Она шагнула вперед, подняла банку с солеными огурцами. Огурцы бродили на солнце под размоченным куском хлеба. Не отвечая, она захлопнула перед нами дверь. Мы принялись ждать, а высоко на гребне горы солнечные лучи запутались в верхушках елей.

К нам вышел из дому небритый мужчина, сел на обломок скалы возле сарая и начал нас выспрашивать. Руксанда терпеливо отвечала. Когда она назвалась внучкой рыбицкого протопопа, лед был сломан.

– Да мы уж знаем: один сын погиб на Восточном фронте во время крестового похода против большевизма, другой не вернулся из русского плена. Что русским в руки попало, то уж они нипочем не упустят, если только сразу не сломают и не сожгут. А внук его вон там! – Он ткнул пальцем вверх, на утес, поросший вековым лесом. – А что это за молодой человек? – указал он на меня.

– Однокурсник.

– Ну, ладно. Но лучше расскажите о нем поподробнее.

– Трансильванский саксонец.

– Саксонец из Трансильвании? Значит, наш человек.

Мы вошли в кухню, скудно освещенную керосиновой лампой. За столом сидела давешняя женщина. Ее вышитую румынскую блузу покрывали бурые пятна. Она читала Библию. На топчане, установленном на козлах, лежала старуха. «Кто это?» – проскрипела она, обратив на нас взгляд мутных глаз.

– Это внучка отца Стойки с un neamţ[83]83
  Немцем (рум.).


[Закрыть].

– Немец? – Она резким движением приподнялась в постели. Тоненькие белоснежные косицы ниспадали ей на плечи. – Когда же немцы придут, порядок наведут у нас? – спросила она, и в ее желтоватых глазах появился слабый блеск. С этими словами она вновь откинулась на подушку.

– Если бы немцы не ушли, – посетовал мужчина, – мельничное колесо вращалось бы до сих пор. Все забрали у нас разбойники-коммунисты: сначала русские нас подожгли. Хотели посмотреть, загорится ли водяная мельница. Теперь коммунисты дерут с нас три шкуры. Совсем замучили поборами. А заодно уж и Секуритате жить не дает. Подозревают меня в том, что я помогаю партизанам. Но мы их быстренько спровадили.

И рассказал, как оборонялся от разбойников из Секуритате. Сначала разобрал-де мостки через ручей, потом, после того как у него конфисковали лошадь и телегу, порушил и деревянный мост побольше. Но все это было бы впустую, если бы Sfântu Ilie, Илья Пророк, не поспешил ему на помощь на огненной колеснице. Когда двадцать третьего июля, в Ильин день, двое молодчиков, с макушки до пяток забрызгавшись, пробирались сюда по камням, поминутно оскальзываясь, разразилась гроза. В одного попала молния, он упал в ручей, и его унесло водой.

– Живого ли, мертвого, Бог весть… А капитана молния шарахнула ниже пояса: сорвала с него не только портупею с пистолетом, но и форменные штаны, – так и остался офицер под проливным дождем в бурном ручье, пусть барышня меня простит, с голой задницей и с голым причинным местом.

В сапогах и фуражке, которые молния пощадила, бросился он с громкими воплями в близлежащий женский монастырь. Там монахини-де окропили полуголого гэбэшника святой водой и поспешно окурили ладаном, чтобы по возможности скрыть его наготу в облаках благовонного дыма. И отправили домой, закутав в монашескую рясу. Вот так чудесным образом спас Илья Пророк сей дом от дальнейшего разорения. А сверх того показал почтенным сестрам, богобоязненным невестам Христовым, мужское естество, узреть каковое дано им будет только в жизни вечной.

 
    – Slava lui Sfântu Ilie!
 

Не боятся ли они жить в такой глуши совсем одни, спросила Руксанда.

– Я, Я Сам – Утешитель ваш. Кто ты, что боишься человека, который умирает, и сына человеческого, который то же, что трава. Исая[84]84
  Книга пророка Исаии 51:12.


[Закрыть], – ответила женщина, не глядя на нас.

– Нет, не боимся. Секуритате больше сюда заглядывать не отваживалась, – подтвердил мужчина.

Мы поужинали за выскобленным столом, причем муж с женой ели из одной жестяной миски. На первое подали тминный суп, в который мы раскрошили корку черного хлеба. А еще ели козий сыр, сдобренный для остроты зеленым луком и укропом, и соленые огурцы. Старушку кормили с ложечки. Дочь размачивала куски черного хлеба в супе и клала их своей беззубой матушке в рот. На сладкое лакомились черникой. Женщина пережевывала ягоды и передавала эту кашицу прикованной к постели изо рта в рот.

Перед ужином жена вручила хозяину дома Библию. Тот стал читать двадцать второй псалом: «Господь – Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться… Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих»[85]85
  Псалом 22:1–5.


[Закрыть]… Он повторил эту фразу.

Отужинав, мы встали и прочитали «Отче наш», каждый на своем языке. Мельник перекрестился, а потом, обратившись к черной скале, служившей стеной комнаты, призвал добрых ангелов ночи, прося беречь дом его и всех, кто нашел приют под его крышей.

– Ночевать будете в сарае, над хлевом. В самом хлеву у нас всего-то пара коз осталась.

Там мы и спали, опьяненные чудесным ароматом сена, убаюканные неумолчным журчаньем обоих ручьев.

Пока что-то нас не разбудило. Когда мы выглянули из-за края нашего овинного настила на гумно, нашим взорам предстала фантастическая сцена. Православный священник в блистающем червонным золотом облачении служил литургию на маленьком столике. Две свечи изливали на него приглушенный свет. Этот маленький импровизированный алтарь был застлан ярко расшитым льняным полотном. На столике возвышался закрытый потир для причастия, рядом лежал украшенный драгоценными камнями золотой крест. Перед священником стоял, преклонив колени, человек в камуфляжном костюме. Голову его и спину скрывала епитрахиль с золотой бахромой, под которой священник принимал у него исповедь.

Двое других, тоже в камуфляже, устало прислонились к двери сарая, держа ружья на изготовку. Они лихорадочно прочесывали взглядом окружающую местность. Лица у них были загорелые, исхудалые, чем-то похожие друг на друга и напоминавшие маски. Возможно, один из партизан – женщина. Хотя на груди у нее висел автомат, руки ее казались нежнее и тоньше, чем у остальных.

– Это они, – прошептала Руксанда и хотела вскочить. – Пробил час Божий. Я уйду с ними.

Мы лежали на животе, заглядывая вниз. Я тихо положил руку ей на спину и вдавил ее в сено. На ней была одна нижняя рубашка.

– Ты же не можешь уйти в таком виде.

Между тем поп вполголоса нараспев дочитал молитву. Вслед за этим он совлек с коленопреклоненного епитрахиль и помазал его лицо освященным миром, дабы злые духи не возымели над ним власти. А потом священник отпустил ему грехи, объявил его свободным от всех грехов властью связывать и разрешать, как на земле, так и на небе, данной Христом своей церкви. Из серебряной чаши он зачерпнул ложечкой просфору с вином и причастил исповедовавшегося, а потом трижды перекрестил. Причастник поднялся, не совсем твердо держась на ногах, словно только что пробудился и вернулся в наш мир издалека. Он поцеловал попу руку, и тот обнял его.

– Я пойду с ними! Смотри, среди них женщина! Я пойду с ними! – шептала Руксанда, а я тем временем вдавливал ее голову в сено, чуть не задушив.

Этот ритуал невероятно медленно повторился еще дважды. Нимало не смущаясь неблагоприятными обстоятельствами, поп смиренно исполнял положенный обряд. Творя молитву и напевно возглашая евангельскую истину, он отменял роковое, смертельное время и ненадолго совлекал на землю вечность, изгоняющую любое зло, защищающую и оберегающую всех.

– Я пойду с ними! К моему кузену Мирче, по нему истосковались моя душа и мое тело.

Священник потушил одну свечу, свернул епитрахиль, пожал руку женщине и мужчинам, преданным взглядом проследил за тем, как они надевают плащ-палатки, скрывая под ними автоматы. С молитвой он преклонил колени и стал ждать, пока все трое не исчезнут в ночном мраке. Потом он потушил вторую свечу и, пробираясь ощупью во тьме, ушел.

Только тут мы поняли, что ручьи журчат по-разному, что каждый издает собственный, неповторимый звук, услышали, как шумят их воды, вытекающие из холодных и теплых источников, прежде чем слиться воедино.

Мы снова улеглись на мешки из-под сахара со штампом «Куба». Руксанда прижалась ко мне, положив голову на сгиб моего локтя, ее слезы залили мне рубашку, просочились на грудь. Благоухание сена сошлось над нами, точно прочный купол.

– Возьми меня! Подчинись зову сердца! Вы, саксонцы, слишком высокомерны! Возьми меня!

В коридоре грохочут сапоги. Гремят засовы. Вот опять, к тому же ранним утром. Ее веки, такие же мягкие, как ее губы… Я покорно позволяю себя увести. Одиннадцать ступеней так, одиннадцать эдак…

Настает миг, когда люди из комнаты наверху извлекают меня из всех нор, где я мог утешаться воспоминаниями в течение дня. Не успел я проснуться, как меня еще до рассвета, во тьме, вызывают на допрос. В обед, не успел я вычерпать жидкий суп, звучит команда: «Взять очки, за мной!» Вечером громыхают засовы: «Эй, ты, как тебя там? Марш вперед!» Своего времени у меня уже нет. Они травят меня, преследуя весь день, с первых проблесков утра до сигнала отбоя. Я бежал в самый дальний угол камеры и уселся на туалетное ведро. Я подавленно прислушиваюсь, не раздастся ли среди шарканья и шлепанья в коридоре, где заключенных выводят в уборную, грохот сапог, двигающихся прямиком ко мне. И ожидаю ночи, избавляющей от мучений.

Должно же наступить спасительное время! Пусть даже истечь из раскаленных ноздрей Божьих, излучиться от золотой пряжки на его ботинках из крокодиловой кожи. Должно наступить новое время!

Я снова пытаюсь залучить его, сидя на ведре, прислушиваясь. Времена, в которых мы живем, мы выбирать не можем. Но можем выбирать свое время. С чего же начать?