Текст книги "Охота на волков"

Пролог

– Как рыбка? – послышался позади бодрый и, в тоже время, выдающий усталость хозяина тяжёлым дыханием, голос. – Клюёт?

Старик вздрогнул и обернулся. Лицо его, изрезанное глубокими морщинами, было бледно, словно снег, а светлые, выцветшие глаза смотрели широко и испуганно. Он много лет ловил здесь рыбу, но редко встречал людей в этих местах.

– Да идёт по – маленечьку, – кивнул старик на маленькое пластиковое ведёрце, что стояло возле его ног, оправившись от испуга.

Парень, что нагнал на старика страха, был не из местных, молод, лет тридцати, одет в дорогой камуфляжный костюм, весь перетянут ещё не потёртыми, скрипучими ремнями, и ружьё, что висело у него на плече, было новое, импортное.

«Городской, похоже. Разоделся, точно на свадьбу! Пижон!» – насмешливо и в тоже время презрительно подумал старик, почёсывая искусанную комарами, дряблую, щетинистую шею и отвернулся к поплавку.

Парень подошел ближе, заглянул в ведро. Пяток мелких окушков ещё бодро метались внутри него, сталкивались один с другим, временами выплёскивая капли воды наружу.

– А у меня что-то плохо совсем! Нет ни птицы, ни зверя! – посетовал парень, разочарованно оглядываясь по сторонам.

Старик вновь отвлёкся от поплавка, посмотрел на горе-охотника внимательным, изучающим взглядом. Хорошие глаза были у этого парня, и лицо, домашнее, уютное. Давно не встречал старик людей с такими лицами.

– Вот за той горой пологий спуск, там много полянок разных, опушек, – пожалел старик парня, указав сухим, костлявым пальцем на противоположный берег озера, – сходи туда! В прежние времена там много птицы было!

Парень оживился, поблагодарил старика и направился в обход озера, болотистым берегом, к высокой, поросшей хвойным лесом, желтеющей песчаными осыпями, горе.

Старик проводил его тяжёлым, немного завистливым взглядом. Давно ли он сам был таким же молодым? Старик уже и не помнил, каково это – чувствовать себя полным сил, энергии, безбоязненно уходить далеко в лес. Теперь ему казалось, с ним никогда такого и не было. Будто он сразу появился на свет старым, больным человеком. Несколько десятилетий он охотился в этих местах, часто бывал на подсказанном месте, откуда редко уходил без добычи: куропаток и рябчиков там водилось в изобилии. Но пару лет назад здоровье старика совсем сдало. Крутил его колени сильнейший артрит, и даже два километра от дома до этого озера давались тяжелее день ото дня. Реакция была уже не та, подводила память. Зрение тоже сильно упало. Старик перестал даже брать с собой ружьё на тот случай, если посчастливится в пути наткнуться на дичь. Да и поплавок он видел плохо. Поэтому делал поплавки сам, крупные, с длинным килем и покрывал их красным лаком. И всё же всякий раз, когда позволяла погода, он шел в лес, туда, где время было бессильно, где всё оставалось прежним, как в детстве, как в молодости.

Поплавок скользнул под воду. Старик, погружённый в свои стариковские думы, замешкал, потянул на себя свою давнюю напарницу – штекерную удочку из бамбука и понял, что рыба ушла. Досадливо почёсывая затылок, он достал оснастку из воды и взглянул на крючок. Червя не было. Ещё более раздосадовав, старик отложил снасть и полез в нагрудный карман своей затёртой рыбацкой куртки за очками – без них он бы не совладал с юрким и скользким червём. Держал он очки в чехле, который когда-то ему пошила супруга из волчьей шкуры. Старик достал чехол, расстегнул молнию на нём, вынул очки и завёл их пластиковые душки за уши. Он взглянул на чехол и замер. Чехол тоже поветшал. Полинял, затёрся. А ведь, казалось, совсем недавно старик, принёс домой того, единственного в своей охотничьей практике, волка.

Глядя на этот чехол, старик тяжело и протяжно выдохнул, поглаживая колючий подбородок. Даже мелочи напоминали ему о наступившей старости.

Многое менялось, старело вместе с ним. Старел дом, который когда-то он построил сам, старел его автомобиль, старела жена, и давно уже стала просто соседкой по жилплощади, даже дети, которые обзавелись своими детьми, тоже начали стареть. Ещё лет пять назад он воспринимал свой возраст лишь, ни чего не определяющей для него, солидной цифрой. Теперь же чувствовал – он стал стариком. И не только во внешней собственной старости и старости того, что окружало его, он явственно видел это. Старик и внутри стал стариком. Он перестал стесняться заплаток на одежде, худой обуви, стал неряшлив, часто жаловался жене, знакомым, стал ворчлив, болезненно относился к редким звонкам и визитам детей.

«Может, так оно всегда и было? А былое пригрезилось?» – подумал старик и усмехнулся глупости собственных мыслей. Он снял с головы свою потёртую, сырую от пота, кепку, протёр рукавом блестящую лысину и принялся возиться с не послушным, суетливым червём.

Но ведь он действительно помнил своё прошлое лишь по фактам собственной жизни: вот он пошел в школу, вот первый раз одел на себя форму, сыграл свадьбу, увидел своего первого новорожденного ребёнка, впервые повёл на охоту внука. Душа его тоже постарела, покрылась морщинами, загрубела. Он не способен был вновь прочувствовать всё то, что было когда-то, вновь пережить это сердцем. Будто бы было только сегодня, а собственное вчера он вычитал утром в газете. И не только во внутреннем мироощущении была причина этих дум, – сложилась иная материальная картина мира вокруг него. У каждого в доме появилось радио, телевизор, телефон, многие обзавелись личными автомобилями, в магазинах царило изобилие вещей и продуктов, изменился облик городов и деревень, изменились человеческие ценности. В городах, где старик прожил больше тридцати лет, повсеместно провели водопроводы, газ, электричество. Да и в его доме всё поменялось основательно: в место простой, самодельной мебели возникли фабричные велюровые кресла и диван, полированный шкаф, сервант на кухне, раскладной стол, в спальне с утра до ночи работал телевизор, а во дворе радиола.

«Сколько мне осталось?» – подумал вдруг старик, и не хороший жар загорел в груди – он впервые поймал себя на этой мысли. Впрочем, нет. Случалось. Но тогда, несколько десятков лет назад это было вполне естественно – шла война.

«А, может, она мне тоже показалась?» – наморщил морщинистый лоб старик, забросив оснастку удочки в озеро. Всё теперь было слишком не так, слишком не похоже, что война вообще была когда-то. Отстроились из руин города, возродились из пепла деревни. Братские могилы сгинули в непроходимых лесах, заросли высокой травой, замелись степным песком, по ним пролегли шоссейные и уличные дороги. А могилы отдельных воинов стали походить на могилы тех, кто умер вчера, тех, кто умрёт завтра. Ещё живые участники войны перестали носить свои боевые ордена и медали, цепляли их только по военным праздникам и то не всегда. Люди забыли о голоде, болезнях, хлебных карточках. Добрая половина живых не знала ужаса от рёва, пикирующего с задымлённого неба, бомбардировщика, им, и женщинам, и мужчинам, ни когда не было нужды уметь определять по звуку – в тебя летит бомба, снаряд или же ляжет поодаль. Современные дети только в школе или из рассказов бабушек и дедушек узнавали о тех далёким днях и, впрочем, от этих знаний в душе у них оставалось не больше осадка, чем от знаний по биологии, химии, физике. Да он и сам стал забывать то время, тех людей, что окружали его. Будто и этого не было.

Старик снял очки, засунул их в футляр и вновь сосредоточился на нём, поглаживая короткую, упругую волчью шерсть.

Но ведь шрамы на теле достались ему не по наследству. Ведь видел он сквозь прицел, как замертво падает человек. Ведь пищали пули, врезаясь в камни. Ведь холодный, ненастный ветер приносил запах тола и гром артиллерийской канонады. Ведь вздымалась к небу чёрная, болотная земля. Ведь кричали, охваченные ужасом, птицы в самой непроходимой лесной глуши. Ведь смотрел в пасмурное, сырое небо молодой паренёк уже холодными, матовыми глазами мертвеца. И он сам, отрываясь от земли, набирая полную грудь воздуха, делал самый сложный, самый страшный в своей жизни шаг вперёд, зная, что в следующую секунду может оказаться рядом с этим парнем.

Значит, было!

Часть 1. Непрошеные гости.

1

Июль выдался на редкость жарким для севера. Вот уже неделю солнце до того знойно пекло, что днём даже исчезли гнус и комары. Густой хвойный лес плакал карамельной, тягучей смолой, липкий аромат которой, смешанный с запахами травы, берёзовых листьев и прочей не разнообразной северной зелени, висел в воздухе даже в прохладные, светлые ночи. Множественные горные речки, а особенно глухие, закрытые озёра, прогрелись до курортных температур. Некоторые ручьи пересохли, оставив на память о себе лишь извилистые гряды камней.

Но над водой было чуть прохладнее и дышалось легче. С глубокой ночи капитан госбезопасности Юрьин слонялся по порту, продымленному горящим древесным углём и прокопченному дизельной гарью траулеров и рыбацких катеров, наполненному жужжанием кранов и грохотом грузовых контейнеров. Он ждал, когда найдётся транспорт в нужном ему направлении. Затем была высадка в Мурмашах, где река преграждалась дамбой, и вновь ожидание. Только под утро Юрьину и трём его бойцам повезло покинуть деревянные причалы Мурмашей и продолжить свой путь. Теперь же он искренне радовался в душе, что оставил осточертевший ему за последние месяцы своей изнуряющей предкомандировочной подготовкой Мурманск. Укрывшись в тени ходовой рубки, капитан Юрьин впервые за сутки ощутил лёгкость, о какой уже и не мечтал. Странный, давно забытый вкус свободы наполнял его. Теперь он был сам себе хозяин, к чему совершенно не привык в плену множественных кабинетов Управления госбезопасности по Мурманской области. Встречный ветерок приятно гладил, покрытое маслянистой плёнкой пота, лицо и обдувал, просоленную насквозь, форму. Повесив фуражку возле себя на невысокий битенг и сложив руки на релинг, Юрьин жадно дышал чистым, прохладным, речным воздухом.

Со стороны могло показаться, что этому ширококостному, не много полноватому человеку с редкими, тонкими волосами над широким, морщинистым лбом уже подвалило под сорок. На самом же деле ему было всего тридцать три. Юрьин не был высок, чуть выше среднего роста. Но внушительная широта плеч, крупные кулаки и суровость лица с лихвой компенсировали это в глазах более высокорослых мужиков. Он был из того типа деревенских парней, которые пережили болезни и голод в младенчестве благодаря своему природному, могучему здоровью и, возмужав, так окрепли, будто с ранних лет питались сытно, на убой. Густые, взъерошенные брови над холодными, голубыми глазами, тонкие губы под острым, слегка вздёрнутым носом придавали его лицу каменную холодность даже в те минуты, когда он думал о чём-то лирическом, волнующем душу. Но стоило Юрьину улыбнуться, глаза его наполнялись лукавством, горели хитрым задором, и он начинал излучать такое мощное обаяние, что от прежней суровости не оставалось и следа.

Баржа, на которой Юрьину удалось выхлопотать место для себя и трёх его бойцов, шла порожней за древесиной к истоку Туломы, к сёлам Падуны и Сигов Ручей, куда он и держал свой путь. Мимо неспешно проплывали низкие сопки, поросшие густым, преимущественно хвойным, лесом. Вдали, сквозь синеватую дымку проглядывались отдельные, более величественные горы. Временами лес на берегах редел, и за ним открывались непроходимые топи, поросшие жухлой, иссохшей под солнцем травой, покрытые то жёлтым, то белым ягелем, полянки. Множество бурлящих среди камней широких и тонких речек то и дело вклинивались в общий, размеренный, не торопливый поток глубокой, судоходной реки Туломы.

Людей на барже собралось не много. Несколько пожилых мужчин в изношенной, рабочей одежде да пара молодых женщин с полными сумками. Среди пассажиров особенно выделялся молоденький младший лейтенант с красной нашивкой за тяжёлое ранение на новенькой, только что выданной со склада, форме и в пограничной фуражке. Тот так же стоял, склонившись над релингом, чуть поодаль от капитана. По всему было видно, что он чувствует на себе любопытный взгляд, но синяя тулья фуражки Юрьина, видимо, отпугивала его, и лейтенант отводил глаза куда угодно, лишь бы не встретиться ими с глазами капитана госбезопасности.

Младший лейтенант был ростом с Юрьина, но юношеская худоба зрительно вытягивала его. Симпатичное, совсем юное лицо сияло загорелой, не тронутой морщинами и подростковыми прыщами, кожей. Отчетливые, угловатые скулы и чуть впалые щеки не знали ещё щетины и были гладкие, как у ребёнка. Особенно броско горели на его лице необыкновенно яркие, бирюзовые глаза. Они привлекали внимание пассажиров редкостью своего цвета и застенчивой мягкостью взгляда. Этот юноша определённо нравился девушкам, хотя в силу возраста мог об этом даже и не догадываться.

Юрьин сам подошёл к попутчику и завёл с ним разговор. Младший лейтенант отнёсся к инициативе капитана госбезопасности с настороженностью, говорил мало, сухо, казённым голосом, как на докладе.

– Младший лейтенант Ларионов! – представился он, пожимая широкую, горячую и влажную от пота ладонь Юрьина.

– А звать-то как? – приветливо улыбаясь, спросил капитан.

– Савелий!

– В Падуны или в Сигов Ручей?

– Мне дальше, в штаб 82 погранполка! – четко отрапортовал Савелий.

– Служишь там?

– Распределён после училища, – лейтенант продолжал хранить казённую сухость тона и серьёзность лица.

– Я то и смотрю – форма только со склада у тебя! – ещё ярче загорелся улыбкой Юрьин и, чуть погодя, спросил, кивнув головой на красную нашивку: – А воевал где?

– На юго-западном, который потом сталинградским стал, весной того года, потом ранение, госпиталь, училище.

Прошлой осенью на сталинградском фронте безвести пропал младший брат Юрьина. Но спрашивать, не доводилось ли лейтенанту его встречать, капитан не стал – посчитал, что таких совпадений не бывает.

– Один из семьи на фронте? – спросил Юрьин, в очередной раз обтирая мокрый от пота лоб рукавом гимнастёрки.

– Один. Отец уже стар для этого дела. Старший брат по здоровью не прошел, инвалид он с детства, а младшим ещё годов мало. Братьев нас четверо, да и пять сестёр ещё! – не без удовольствия рапортовал Ларионов.

– Нас у мамки с батькой тоже четверо сынов было. Сестёр нет, правда. Все четверо на фронт и ушли. Один погиб, второй пропал безвести. – задумчиво проговорил капитан, отпустив с лица улыбку.

Ларионов потупил взор, опустил глаза вниз. Складывалось ощущение, что ему неловко за то, что словами своими напомнил капитану о погибших братьях. Но он, воевавший во всей своей семье один, видимо, и предположить не мог, что Юрьин давно свыкся с этим обстоятельством. Как любое земное создание свыкается со всяким земным делом.

– Вы извините меня, товарищ капитан госбезопасности! Пойду я? – вдруг пробурчал хмуро Савелий.

– За что? – смутился Юрьин.

– Неловко мне, что про братьев ваших напомнил…

Капитан рассмеялся, да так от души, будто ему рассказали какой-нибудь занимательный анекдот.

– Да брось, лейтенант! – сквозь смех проговорил Юрьин. – Ты-то при чем? Война идёт, понимаешь! Оно и понятное дело! Столько народа мрёт!

Капитан отсмеялся, снова протёр широкий, блестящий от пота лоб и добавил спокойно и нравоучительно:

– Война, брат, война! Ни куда от смертей не деться. Это, понимаешь, принять надо. Теперь подобные вещи, так сказать, – норма. Если вчера ты спокойно мог говорить о том, что твой брат, сват, отец устроился на работу или, скажем, в отпуск съездил, то теперь время так же спокойно говорить: ушёл на фронт, пропал без вести, погиб. Такие дела, понимаешь!

Не смотря на скованность и напряжённость младшего лейтенанта, Юрьину всё же удалось разболтать юношу. Уже вскоре Савелий, отбросив прежнюю робость, свободно болтал с капитаном о всякой чепухе, позабыв о разнице в возрасте, чине, ордене Красного Знамени на его широкой груди и настораживающем прежде цвете тульи фуражки, что висела неподалёку на битенге.

Капитану был по душе этот простой, людской трёп. Он привык сдерживаться в выражении эмоций и мыслей, привык говорить мало и только по существу, не задавать лишних вопросов и избегать подобных, направленных в его адрес. Друзей на службе толком и не было у капитана. Были хорошие знакомые, более-менее надёжные товарищи, но и с ними нужно было держать дистанцию. Такова была суровая, беспощадная суть его службы. С этим же, молодым, совсем ещё зелёным, но уже хлебнувшим горькой военной жизни, парнем, далёким от, привычного Юрьину, мира можно было держаться открыто, быть самим собой. Да и веяло от Ларионова чем-то магическим, родным, до дрожи в душе, знакомым. В худобе его лица, в скромности речи, скованности жестов, в новенькой форме, блестящих кожаных ремнях видел Юрьин себя в те давние времена, когда сам шагнул за порог училища.

А баржа, тем временем, не спеша резала водную гладь, повторяя изгибы реки, маневрируя между редкими островами, по давно заученному маршруту.

2

Командир батальона капитан Шабанов, к которому и надлежало сперва прибыть Юрьину, встретил гостей у калитки двора, в котором раскинулась богатая изба из ровных, толстых брёвен. Здесь располагался штаб батальона. Комбата, видимо, предупредил кто-то из местных или же из его солдат, увидев четверых неизвестных, высадившихся с баржи на пристани. Он был сильно встревожен, словно его застали врасплох, но всячески пытался это скрыть за заискивающей улыбкой и мягким, спокойным голосом. Но изрядную подвижность глаз, дрожь пальцев и нервозность движений ни чем нельзя было укрыть от опытного взгляда Юрьина.

Комбат пригласил гостей в дом. Однако, Юрьин прошел один, оставив своих бойцов во дворе. Изба, выбранная под штаб батальона, находилась на отшибе от остального посёлка, на не большой возвышенности. Она была построена с таким расчётом, что тень от леса, который начинался в десятке метров от бревенчатых стен, не падала на неё в течение всего дня. Это делало помещение тёплым и светлым. Но в условиях установившейся жары, дом превратился в настоящую баню. Командир батальона так растерялся, узнав о прибытии гостей, что не успел застегнуть свою гимнастёрку и теперь стоял возле капитана госбезопасности, отсвечивая свежей нательной рубахой, от чего испытывал ещё большее неудобство. К тому же, сам Юрьин, невзирая на погоду, был одет полностью по форме, в фуражке и с ремнём.

Изба эта некогда принадлежала одному из местных зажиточных рыбаков – финну по национальности. После Зимней войны его, как и других «неблагонадёжных элементов» выселили из приграничной зоны. Уходя, предыдущий хозяин основательно подчистил свой скарб, оставив в избе лишь некоторую мебель, да несколько рыбацких снастей на чердаке. Иные выселенцы оставляли в домах даже посуду с фамильными украшениями, фотографиями и прочей личной мелочью, точно рассчитывая вернуться обратно через пару месяцев. Хозяин же этого дома, видимо, был тот ещё куркуль, что, в общем, характерно для состоятельных людей.

Комбат предложил чаю, харчей, но Юрьин от всего отказался.

Шабанов осторожно присел на скрипучий деревянный стул напротив капитана, покорно сложив ладони на массивный, круглый стол. Гостю же, хозяин предложил мягкое, кожаное кресло, на котором, видимо, обычно сидел сам. Чрезмерная услужливость целого командира батальона начинала раздражать Юрьина, а два ордена на груди комбата лишь подливали масло в огонь.

– По какому же вы ко мне делу? – задал, наконец, Шабанов, самый заветный для него вопрос, пересиливая хрипоту волнения в голосе.

Юрьин провёл пальцами по жидким тёмно-русым волосам на округлой, яйцеобразной голове и, молча, вышел на улицу, оставив фуражку на столе. Шабанов крайне растерянно чувствовал себя в те минуты. Внутреннее напряжение нарастало в нём с каждой секундой. Кровь вскипала от волнения точно вода в чайнике.

Не прошло и минуты, как Юрьин вернулся в комнату с бумажным конвертом в руках. Он протянул конверт Шабанову и сел обратно в кресло, расстёгивая ворот гимнастёрки.

Комбат не терпеливо вскрыл конверт. Внутри лежала всего одна бумажка, раза в два меньше размером самого конверта. Он ещё раз внимательно взглянул на капитана госбезопасности, тот не отводил спокойного, задумчивого взгляда от окна, и вновь опустил глаза в текст бумаги. Это был специальный пакет от Управления госбезопасности по Мурманской области с приказом самого начальника управления, который, в весьма сжатой форме, предписывал командиру 82 пограничного полка и всем командирам батальонов полка оказать «всяческую помощь капитану госбезопасности Юрьину Ф.И. в проведении специального задания в тылу противника». В конце текста даже стояло согласование с командующим 14-й армией, штабу которой полк подчинялся в оперативном отношении. У Шабанова от сердца отлегло, когда он закончил с прочтением этого текста. Хорошо было уже то, что пришли не по его душу. Однако, на смену тревоги неприятно заныло в груди командирское честолюбие, остро приправленное бессилием перед этим документом. Мало кто из командиров любил оказывать «всяческую помощь» посторонним людям. Для капитана Шабанова это означало одно – отбросить груду своих рутинных дел и заняться чужими, абсолютно не нужными ему, делами.

– Я вижу – вы закончили? – спросил Юрьин, переведя тот же спокойный взгляд на комбата.

Шабанов кивнул, укладывая бумагу в конверт.

– И что за помощь вам нужна? – спросил он, с тенью обречённости взглянув на Юрьина исподлобья.

Сложно было не заметить этот несчастный, потухший взгляд.

Юрьин покрутил короткой, толстой шеей, разминая её и не торопясь с ответом.

– Прежде всего, заселите нас куда-нибудь на пару дней! – наконец, ответил он и мягко улыбнулся.

– Ну… С этим проблем не будет, – задумчиво протянул Шабанов, доставая пачку «Казбека». – Но это же не всё?

Юрьин заметил возле себя массивную пепельницу, выполненную из гильзы снаряда. Она стояла на широком подоконнике, сделанном из обычной шероховатой доски. Он взял пепельницу и протянул её комбату.

Тот на мгновение растерялся, благодарно кивнул, махнув папиросой, что торчала из его рта, и, убрав пачку в карман, принял предложенную пепельницу.

– Мне нужны люди, продовольствие, боеприпасы! – вернув выражению лица былую серьёзность, щедро осыпал комбата Юрьин. – Все соответствующие бумаги: требования, накладные и аттестаты из управления госбезопасности у меня есть! Людей не много, но надёжных, понимаете ли, опытных.

Шабанов слушал его, задумчиво подперев голову рукой и дымя папиросой. Его не радовали новости про людей, продовольствие и боеприпасы, но отказать он ни как не мог. И ощущение собственного бессилия больше прочего вздымало, вспенивало в его груди волну злости. За два года войны Шабанов часто бывал в подобных ситуациях и всегда ревностно отстаивал то, что считал «своим». Своих людей, своё продовольствие и прочее. Но перед ним сидел человек с погонами офицера госбезопасности и жиденьким листком бумаги, на котором всесильным огнём горели жирные и важные подпись и печать. Это не позволяло Шабанову поступать привычным образом: звонить начальству, пенять на занятость людей, грозиться жалобами, повышать тон. Конечно, как правило, все подобные меры были бесполезны, но помогали облегчить душу.

– С людьми беда сейчас! – тяжело вздохнул Шабанов, ввинтив окурок в дно пепельницы. – Мы, знаете ли, тут тоже не в картишки от тоски рубимся! Большая группа ушла на задание несколько дней назад, в тыл финнам, вернуться не скоро. Там и есть, самые опытные!

– Мне, не нужны, понимаете ли, специалисты – разведчики, – улыбнулся насмешливо Юрьин. – Человека три, не глупых, исполнительных, физически выносливых. Да и только.

Шабанов пожал плечами, скривив смиренную мину на лице.

– Таких найдём… – с грустью выдохнул он. – С жильем вот какая проблема… Остались две избушки захудалые, в остальных командиры расселены. Могу, конечно, каких-то взводников перекинуть туда, а вам что поуютнее дать.

– Это лишнее! – живо возразил Юрьин. – И захудалая сойдет, и даже палатка. Мы к этому приучены. Только просьба четыре матраса выделить. Не хотелось бы на полу спать!

– С этим трудностей не будет, – задумчиво кивнул комбат. – Может, все же отообедаете пока? А я распоряжусь, чтоб вам жилье подготовили.

– Теперь можно и отообедать! – охотно улыбнулся Юрьин и резко встал с кресла. – Здесь накроете или же как? Там со мной трое ещё. Их бы тоже покормить.

– Здесь, да! – кивнул Шабанов.

Капитан надел фуражку, застегнул ворот гимнастерки и обратно упаковал конверт.

– Да… И еще… – вдруг обернулся он уже у самого выхода из избы, куда проводил его Шабанов. – Мне нужен проводник. Очень, понимаете ли, надежный проводник! Это может быть кто-то из ваших людей или из местных. Главное – чтоб он ориентировался хорошо в здешних местах. Чтоб очень хорошо ориентировался! И если это будет местный – то никаких нацменов, так сказать! Ни каких финнов, лопарей, саами и прочих! Я, конечно, к нацменам вражды не испытываю, но надежнее, понимаете ли, с русским!

– Есть один такой вариант, есть, – продолжал задумчиво хмуриться комбат, вновь вспомнив о расстёгнутой гимнастёрке и приводя себя в надлежащий вид. – Но его мы сможем увидеть вечерее. А пока как раз отообедаете,  да разместитесь!

3

Тропы не было. Егоров чувствовал себя в этом лесу, как дома. Свой трудовой день он отпахал, вещмешок был забит трофеями, ружье отдыхало за спиной, а потому он шел уверенной походкой вперёд, точно по не видимой дороге, известной ему одному во всём мире. Несносная жара вынуждала его делать короткие остановки, чтоб протереть потное лицо, да немного отдышаться. Практически каждое деревце, каждый куст, каждая полянка были знакомы Егорову уже много лет. Ему не было нужды ни в карте, ни в компасе, чтоб свободно перемещаться в округе и уверенно выходить именно туда, куда и планировал. Ориентирами для опытного местного охотника – промысловика служило всё сущее вокруг: вот показалась вершина высокой, покатистой сопки, похожей на акулий плавник – значит, надо брать правее; вот выросли над лесом две пологие высотки – между ними и лежит путь к дому; вот виднеется болото и островок с высокой сосной – можно обойти или идти точно на эту одинокую сосну, и даже колен не замочишь; а вот и треснувшая по кругу берёза, с запутавшимся в ветках вороньим гнездом – значит до села минут десять ходьбы. Маршрут складывался в его голове сам собой, автоматически, как если б городской житель шел с работы по родному району. И мысли Егорова были заняты другим, насущным: надо заменить две сломанные доски в заборе, подлатать дверцу в печи, собрать гостинцы старшей дочери, которая живёт у знакомых в Восмусе, сколько ещё птицы и зверя надо добыть, чтоб выполнить план за квартал.

Но более всего томило его сердце другое. Прошлым днём Егорову посчастливилось подстрелить молодого лося всего в паре вёрст от села, чем он сразу закрыл план на месяц. На помощь Егорову пришел его старый приятель, тоже охотник, Коля Смирнов. Вместе они освежевали, разделали и дотащили тушу до двора, где Егоров убрал её в погреб, обложив крапивой и можжевельником, чтоб мясо, как можно дольше, не испортилось. Завтра же предстояло доставить добычу в Восмус, куда переехала с началом войны колхозная контора, а вместе с ней и все продуктовые склады. Но Смирнов снова запил, а одному нести такой груз от дома до реки – мёртвое дело.

Теперь он ругал себя за то, что не отвёз добычу сразу. «Пропадёт лось! – с досадой думал Егоров. – Если и завтра Кольку не добужусь, да по такой жаре – точно пропадёт!»

Егоров редко о чём-то просил своих соседей – охотников. Не то, что бы они враждовали. Вовсе нет. С началом войны в Падунах, как и в соседнем, Сиговом Ручье, их осталось крайне мало. Большинство уехало в Восмус, подальше от фронта, другие и вовсе перебрались в молодой колхоз Тулома. Сложившаяся прифронтовая отдалённость лишь сплотила тех, кто остался. Спросить друг у друга соли, чая, спичек или табачку, помочь по хозяйству – было нормой. Здешних людей испортила коллективизация и, как следствие, зерном раздора становились именно те моменты быта, которые с ней связаны. Одни не хотели выполнять план, стараясь больше принести в дом или же, попросту, ленились, руководствуясь тем, что очередной выговор или нагоняй от начальства не принесут им много хлопот. Другие же, напротив, следовали нормам плана, отдельные даже стремились перевыполнить его, получая от председателя колхоза символические поощрения, а порой даже вполне материальные, но весьма скромные блага бытия – отгулы, денежные премии и подарки. И, как не могут существовать рядом белое и чёрное, как не могут идти вместе два противоположно стремящихся потока, сложно уживались в вопросах коллективного труда и эти две категории охотников. Егоров не стремился слыть ударником или получать от начальства редкие коврижки. В нём с детства жило чувство долга, неумолимое стремление работать на общее дело. Но и о себе он не забывал. Часть добычи Егоров всегда нёс в дом, но только в тех случаях, если это было не в урон колхозу. Потому в лесах он пропадал с утра до позднего вечера и редко делал себе выходные. Большинство же соседей – охотников ходили в лес больше для видимости, в колхоз несли мало, а большую часть приносили в дом. Потому большой любви к трудолюбивому и умелому промысловику – Егорову они не питали и часто не лестно отзывались о нём за его спиной. К тому же, слыл Егоров охотником удачливым, что добавляло ему завистников среди коллег. Хотя дело было вовсе не в везении. Выдержка, хорошее зрение и твёрдая рука – вот на чём держался его успех.

Природа щедро одарила Егорова и крепким здоровьем, и статной внешностью. Было в кого – по мужской линии все известные ему предки были не меньше двух метров ростом. Даже его дед до самой смерти со спины больше походил на рослого молодого мужика, нежели на старика. Егорова легко узнавали по его фигуре уже издали. Во всех Падунах не было ни одного человека, хоть не много походившего на него таким складным сочетанием внушительного роста и могучих плеч. Всем односельчанам была хорошо известна и характерная походка Егорова. Он ходил, слегка переваливаясь с бока на бок, что особенно усилилось после сильнейшей травмы обеих ног, которую он получил в первую военную зиму во время службы на флоте. Но, не смотря на грозную фигуру, крепкие, хорошо знавшие самую тяжёлую работу, руки, лицо у Егорова было вовсе не мужицкое. Прямые черты его, высокий лоб, волевой подбородок больше подошли бы представителю аристократии, заправскому интеллигенту, профессору, но не охотнику. Егоров рано облысел. От некогда густой, белой, как сметана, шевелюры, к сорока годам осталась лишь тонкая полоска на затылке. Через внимательный, спокойный и мягкий взгляд серых глаз пробивался не дюжий ум этого человека. Егоров действительно был начитан и хорошо образован. Родители уделили этому много внимания и средств. Однако, деревенская жизнь так цепко приняла Егорова в свои объятия, что манерами и говором он уже был не отличим от местного населения. И сам Егоров уже не мыслил жизни в, привычном с рождения, шуме большого города. И даже то неприятное обстоятельство, что колхозы от которых он искал спасение десять лет назад, плотно укоренились и в этих местах, не вызывало в нём некогда зудящее душу желание бежать хоть на край земли. Да и бежать дальше было некуда. Здесь и был край.