Текст книги "Охота на волков"

Егорову нравилась деревенская жизнь. Её простой уклад вещей и человеческих взаимоотношений и не простой быт. Эта ненавязчивая, подсознательная любовь тянулась за ним из глубокого детства. Из тех давних времен, когда он мальчишкой приезжал на лето в деревню к деду. Тогда, правда, ему казалось, что городская жизнь куда лучше. Его тянуло в Петербург, в просторную, светлую квартиру, со всеми благами цивилизации. И лишь со временем, уже в более зрелом возрасте Егоров окончательно решил для себя, что именно деревня даёт ему душевные силы, покой, желание жить. Что его душе куда ближе эта размеренная жизнь, и всё, что связанно именно с ней. И низкие бревенчатые срубы. И маслянистый тусклый свет в заиндевелом зимнем оконце. И осенняя жухлая листва во дворе. И лай уличной собаки. И дальний ночной тоскливый вой цепного пса. И узкие, косые тропинки. Запах тины от рыболовных сетей, развешанных вдоль домов. Тревожные крики чаек над водой. Скрипучие дверные петли и скрипучие дощатые половицы. Запах печи и треск дров в ней. Ночная тишина и безмятежность, и ночной же шум дождя по деревянной крыше. Карканье ворон в преддверии ненастья и веселое пение птиц поутру. Унылый вид полусгнивших сараев и торжественное сияние свежих построек.

Коллективизация пришла на Тулому вслед за Егоровым, за десять лет до войны, когда он приехал на север с женой и новорожденной дочерью. Сын служащего жандармерии и внук кулака – он поспешил покинуть беспокойный Ленинград, когда арестовали его брата – бывшего белогвардейца. Работая на траулере в Балтийском море, Егоров не раз слышал от северных рыбаков о том, что в их краях относительно спокойно, много работы, а вот кадров не хватает. Однако, на морском промысле рыбы долго не задержался. Меньше года прожив в Мурманске, Егоров с семьей перебрался к истоку Туломы. Сначала работал у одного зажиточного финна. Тот имел большое стадо оленей и собственные рыбацкие избы. Ловил рыбу, пас оленей, заготавливал лес, занимался строительством. Но, не прошло и года, как стальной кулак коллективизации подмял под себя все местные устои, всю спокойную, размеренную северную жизнь. Люди, привыкшие работать на себя и трудиться для себя, лишились этой, почти первобытной, естественной для всего живого на земле, свободы. Их наделы, оленей, рыбацкие и охотничьи угодья прибрало к рукам государство, оставив за ними лишь одно право – трудиться. Одни нашли в себе силы и приняли новый уклад, другие – поспешили покинуть родные края. Финны уехали в Финляндию, норвежцы – в Норвегию, Шведы – в Швецию. Хуже было русским хозяевам тундры – саамам и лопарям. Для них вне России земли не существовало.

Как грибы после теплого дождя, стали вырастать колхозы и новые посёлки – «Туломский» – вместе с посёлком Тулома, «Юркинский» – вместе с посёлком Юркино и другие. Хотя еще десятилетие назад эти населённые пункты состояли из пары дворов и носили финские названия. Перед войной многие рыбацкие и охотничьи колхозы объединили в «Восмуский», и стремительно вырос на берегу Туломы новый, свежебревенчатый, обрамлённый красными полотнищами патриотических лозунгов, кричащий репродукторами радиоприёмников посёлок – Восмус.

Перед войной местное население основательно подчистили. Егоров с дрожью вспоминал те тревожные ночи, когда отряды НКВД грузили в свои серые грузовики оставшихся на Туломе финнов, норвежцев, шведов и прочих «неблагонадёжных» и вывозили их неизвестно куда. Так сгинули обе соседские семьи, и дворы, примыкавшие к его двору, опустели. Вскоре закрыли и разграбили финские школы, и разрешенным остался только один язык – русский. Впрочем, говорить на других языках уже было некому.

А потом пришли военные. Мирный труд слился с армейской жизнью. Пустовавшие избы заселились командирами, в них разворачивались штабы, узлы связи, склады, медицинские пункты… Были возведены новенькие казармы, конюшни, гаражи для техники, клуб. Устье Туломы оживилось, наполнилось рёвом моторов, ржанием коней, музыкой военных оркестров… Егоров даже думал переехать в Восмус, уж больно не по душе были ему новые соседи, которые, впрочем, если и мешали, то лишь шумом, а, порой, и помогали: делились дровами, приносили в дом воды, когда хозяин уходил на промысел. Но пришла война, и в то время как всё население стало эвакуироваться в Восмус и Тулому, Егоров же, напротив решил остаться. Причина тому была очевидна: теперь он мог пожить подальше от начальства, которое первым переправилось вниз по течению, да и других братьев-охотников стало на десяток вёрст меньше. Стало быть, и конкуренция на промысле убавилась. Не сразу, с препонами, но всё же колхозное руководство пошло на встречу опытному, и авторитетному охотнику-промысловику. Одно было плохо – старшая дочь уже подросла, и её пришлось отправить в Восмус, куда, конечно же, эвакуировалась и сельская школа. И этим летом лишь на месяц отпустили дочь к родителям, так как первые полгода войны, в самое тяжёлое время постоянных вражеских попыток прорыва к Мурманску, занятия не проводились, и программу навёрстывали теперь за счёт сокращения летних каникул. Но зато в доме с Егоровым, и его супругой осталась младшая, годовалая доченька, которой уход и внимание родителей были важнее.

Двор встретил Егорова янтарными бликами вечернего солнца, пробивающимися сквозь листья величавой плакучей берёзы, широко раскинувшей свои чёрные ветви у самого дома. Дверь в свинарник была открыта, – видимо там хозяйничала супруга. Егоров бережно закрыл хлипкую, давно требующую ремонта калитку. И вновь его неприятно кольнуло под сердцем от того, что ни как не мог найти времени на неё. Первым делом Егоров подошёл к большой металлической бочке, что стояла у входа на веранду. Смахнув с головы кепку прямо наземь и закатав рукава своей тёмно – серой, льняной рубахи, с выцветшими завитушками – узорами, он обеими ладонями досыта нахлебался тёплой речной воды, которую натаскал туда ещё с раннего утра и смачно сполоснул лицо вместе с головой. Тонкие струйки воды сочились с его блестящей лысины прямо под рубашку – по груди и спине, приятно остужая раскалённое тело.

В дверях свинарника показалась Анастасия в рабочем переднике и с косынкой на голове. В руках её находился тяжёлый медный таз, который обычно использовался для корма скота. Поймав глазами глаза супруги, Егоров устало улыбнулся. Но его смутило хмурое выражения лица Анастасии. Обычно она всегда радостно бросалась навстречу мужу, бывало, просто улыбалась ему, но с таким видом встречала всего несколько раз за всю их совместную жизнь. Брови её были слегка нахмурены и задумчиво подтянуты к высокому лбу, а губы сжались в ровную ниточку. Анастасия вышла из свинарника и кивнула головой в сторону дома. Егоров сразу смекнул, – его кто-то ждал. Неприятно защекотало в животе, он нахмурил густые пшеничные брови и спешно прошёл на веранду.

Веранда выглядела вычурно просторной в сравнении с достаточно скромным, по своим размерам, домом. Егоров построил её сам восемь лет назад. Один лишь Колька Смирнов, да одинокий старик-финн Пекка Ванханен, которого русское население, на свой лад, называло «дядя Петя», изредка помогали ему. На веранду Егоров не пожалел ни сил, ни средств, ни времени. Принимая во внимание то, что работать на промысле ему приходилось с раннего утра до позднего вечера, он всё же закончил своё детище до первого снега. Вся веранда, за исключением ближней ко входу стены, была опоясана высокими окнами, прикрытыми тюлью. Здесь находился небольшой круглый стол, за которым семья любила вместе принимать пищу в погожие летние дни, здесь же усаживали гостей. В дальнем конце веранды Егоров даже установил самодельную кровать, на которой иногда спал в тёплые ночи.

Бревенчатый дом, где жил Егоров с семьёй, состоял всего из двух комнат, разделённых большой печкой и дощатой перегородкой. Меньшая из них выполняла роль кухни, большая – спальни. Обставлен дом был просто, по-крестьянски. Если что и было из излишеств, так это медвежья шкура в спальне, над супружеской кроватью, да оленья – на полу, но и те хозяин добыл сам, на охоте. На кухне умещался лишь обеденный стол, несколько стульев, да рукомойник, настенные полки были уставлены не богатой посудой и прочей кухонной утварью, на полу лежала полинявшая рогожка. В комнате, вдоль одной из стен, стояли кровати дочерей, отделённые от родительской кровати ширмой. У фасадной стены, смотрящей на дорогу двумя вытянутыми вверх глазницами небольших окон, стоял стол, покрытый белой скатертью, с керосинкой и оловянными фигурками животных. На стенах висели фотографии родственников и семейные фото. В углу, над кроваткой младшей дочери, блестела золотом старинная иконка, а под ней лампада. Под потолком висел красный бумажный абажур. На одну из стен была прикреплена широкая и длинная полка, уставленная книгами. Но Егорову они были ни к чему, чтение он давно забросил. Только Анастасия периодически перечитывала эти, затёртые до дыр, книги.

Этот дом совсем не походил на большую ленинградскую квартиру, в которой вырос Егоров. Здесь не было высоких выбеленных потолков, узорчатых обоев и полированной лаком мебелью. За окном не шумел торопливый город, не цокали копыта лошадей по булыжнику, не гудел многоголосый уличный люд. И воздух в доме пах не штукатуркой и не духами, а деревом и печной гарью. Но всё же Егорову был по душе и бревенчатый дом, и скромный быт, лишённый ленинградской роскоши и празднества, среди которых он жил в детстве.

За круглым столом, стоявшим посреди просторной, светлой веранды сидели двое мужчин. Один из них был капитан Шабанов, с которым Егоров был давно и хорошо знаком, а вот второго, чуть выше среднего роста, крепкого телосложения, в форме капитана госбезопасности, хозяин дома видел впервые. На столе, перед Шабановым, стояла старинная, медная пепельница, которую Егоров много лет назад выиграл в карты у одного местного шведа. Целых три окурка лежало в ней. Видимо, ждали его давно.

– Здравствуй, Василий Михайлович! – первым поздоровался Шабанов и, приподнявшись с табурета, протянул ему руку.

– Вечер добрый! – кивнул Егоров, не спуская с лица выражение глубокого напряжения.

Он пожал руки обоим гостям, положил в угол, под завязку набитый добычей, вещмешок, и рядом поставил ружьё.

– Вот, познакомься! – указал на незнакомца Шабанов. – Капитан госбезопасности Юрьин.

Юрьин широко и приветливо улыбнулся, повернув лицо к хозяину дома.

– Егоров, – кивнул в ответ хозяин, но улыбку выдавить так и не смог, – Василий Михайлович!

Кроме пепельницы на столе стояла конфетница, наполненная крупным рафинадом, большой медный самовар и фарфоровые чашки с блюдцами, которыми Анастасия обычно сервировала стол к приходу только важных и долгожданных гостей. Всех прочих, вроде Коли Смирнова, она потчевала из эмалированных кружек. Чашки были пусты, и Василий Михайлович предложил гостям чая.

– Нет, спасибо! – улыбнулся Шабанов. – Уже и так по две выдули, пока тебя ждали!

Шабанов был чем-то взволнован, и это ещё больше смутило Егорова.

– А я, пожалуй, выпью чайку! – смачно хлопнул хозяин в ладоши и взял с полки, приколоченной над столом, большую эмалированную кружку с изображением весёлой мордочки собаки непонятной породы. – В лесу зной такой стоит – страшное дело! Постоянно пить охота.

Пока Егоров наливал себе чай, Шабанов вкратце обрисовал суть визита к нему, то и дело, поглядывая на капитана госбезопасности, словно искал в его глазах одобрение и поддержку.

– Кроме тебя, Василий Михайлович, в качестве проводника, мне больше посоветовать некого! – закончил комбат и развёл руками.

Егоров молчал, задумчиво нахмурив брови. Хотя и на душе его сделалось в разы спокойнее, когда открылась истинная причина визита этих двух. Он несколько раз осторожно отхлебнул из кружки, которая едва заметно курилась лёгким дымком, прежде чем заговорил сам Юрьин.

– Мероприятие, понимаете ли, весьма важное и ответственное! Человек нужен знающий и надёжный! Очень вас прошу об этом! – вкрадчиво пропел капитан госбезопасности.

Впервые с момента знакомства Юрьин спустил с лица улыбку, говорил ровным, спокойным тоном, стремясь проникнуть словами в самое сердце Егорова.

Егоров лукаво улыбнулся, украдкой взглянув на капитана госбезопасности. Юрьин заметил этот взгляд и, точно нашкодивший пёс, отвёл глаза в сторону. Егоров был удивлён, очень сильно удивлён. И удивление это обезоруживало и сбивало его с толку. Так уж сложилось у него в жизни, что никогда синяя тулья фуражки, что лежала на столе возле Юрьина, не предвещала ни чего хорошего. Он помнил людей в такой форме по аресту старшего брата, по бесконечным, часто жестким допросам, вспоминать о которых не любил, по выселению местных «неблагонадёжных элементов». А теперь человек, носящий точно такую же форму, как и те люди, которых Егоров чурался всем своим существом, хозяин современного строя и общественного устройства, людского бытия и даже жизней многих советских людей, обращался к нему с просьбой. Но робость перед синими цветами на форме Юрьина всё-таки жила внутри Егорова, и теперь она, сплетённая странным образом с просящим тоном капитана госбезопасности, не давала Егорову возможности открыто отказаться. Хотя мысленно хозяин дома уже сказал сам себе твёрдое и решительное «нет».

– А у меня есть возможность отказаться? – ещё шире улыбнулся Егоров и внимательно посмотрел на обоих офицеров.

Шабанов добродушно хихикнул, но резко осёкся, услышав всё тот же ровный и вкрадчивый голос Юрьина:

– Всё же очень хотелось бы, понимаете ли, чтобы это был ваш, именно ваш выбор! – он вытащил из-под стола руку и ткнул толстым длинным пальцем в сторону хозяина. – Это важно! Чтобы желание помочь партии и Родине исходило от вас, а не было для вас каким-то вынужденным шагом, будто вас силком тащат!

Егоров продолжал молча пить чай, вновь сдвинув брови. Он не знал, как выйти из этой ситуации, как отказать. Каждый глоток давал отсрочку на ответ, и Егоров делал их такими короткими, что в рот попадало лишь по паре капель.

– В конце концов, Василий Михайлович! – как-то совсем по-простому добавил Юрьин, чуть улыбнувшись. – Время такое! Надо понимать!

– Как далеко идти? – спросил, наконец, Егоров. – И, собственно, куда?

Юрьин поднял, стоявшую у его ног, полевую сумку и, открыв её, извлёк, аккуратно свёрнутую несколько раз, карту.

Егоров осторожно отодвинул чашки, самовар и конфетницу на край стола. Юрьин развернул карту, но не полностью, лишь ту часть, что была сверху. Егоров, подумав, что не хватает места для всей карты, взял самовар и, переставив его на пол, потянулся за конфетницей, но Юрьин махнул своей увесистой ладонью, давая понять, что это лишнее.

– Вот этот район. – Юрьин прочертил на карте указательным пальцем невидимый круг.

Егоров потянулся ближе к карте, но руками не касался. Капитан, видимо, неспроста обнажил лишь малую её часть. Видеть остальное – ему – колхозному охотнику было не положено.

– Не думаю, что я – тот, кто нужен… – задумчиво покачал Егоров головой, внимательно изучив обозначенный участок и, кротко взглянув на Юрьина, объяснил: – В Восмусе есть несколько охотников, из саами… Они до Финской жили в тех местах, там и на промысел ходили. Вот с кем-то из них идти – резон!

Слова Егорова вызвали напряжённую маску раздражения на лице капитана. Шабанов же молча и отрешенно смотрел куда-то под стол, скрестив на груди руки. Видимо, он решил, что выполнил свою миссию и предпочел держаться в стороне.

– Я, конечно, бывал там на охоте. Но года четыре назад, ещё до Финской войны, – развёл руками Егоров, отодвинувшись от карты. – Да и то, только до границы хаживал, а вы вон аж куда надумали…

– Товарищ Егоров! – напористо, но по-прежнему спокойно, процедил сквозь губы Юрьин. – Меня не интересуют саамы! Капитан Шабанов вам всё объяснил с самого начала! И искать какого-то в Восмусе времени у меня тоже нет!

Скрипнули доски ступенек, и на пороге появилась Анастасия. На веранде воцарилась тишина. Хозяйка вытерла свои длинные, изящные кисти, блестящие от воды, о вафельное полотенце, висевшее на гвоздике, при входе. Глаза её внимательно смотрели на Егорова. Он легко угадывал настроение жены по её мимике и жестам. И серьезное, сосредоточенное выражение лица Анастасии говорило о том, что она всё слышала.

– Может, всё же поужинаете с нами? – обратилась хозяйка к присутствующим.

Егоров обвёл гостей вопросительным взглядом, но, в душе противился тому, чтоб эти двое задерживались в его доме.

– Нет, спасибо, Анастасия Викторовна! – коротко кивнул Юрьин, поднимаясь с табурета.

Вслед за ним вскочил и Шабанов, спешно накинув на голову фуражку.

Егоров тоже поднялся со своего табурета.

Юрьин перекинул через толстую шею лямку полевой сумки, засунул подмышку свою фуражку и первым вышел во двор.

До самой калитки и Егоров, и его гости шли молча. Солнце устало сползало к горизонту, приближая ночь, и на улице становилось свежее с каждой минутой.

– Я остановился в третьей избе по улице, что ближе к берегу. Жду завтра утром, – сказал вдруг Юрьин, уже выйдя за забор.

– Дом Эгеберга… – пояснил Шабанов, устало переминаясь за спиной капитана госбезопасности.

– Пораньше подходите, товарищ Егоров! – добавил вдруг Юрьин, и уже уходя, бросил напоследок: – Я рано встаю…

4

Сон ни как не шел к Егорову. Заложив руку за голову, он больше часа пролежал на спине, так и не сомкнув глаз. На груди его едва слышно дышала Анастасия, за фанерной трёх секционной ширмой кремового цвета умиротворённо посапывала младшая дочь. Сквозь белые занавески в комнату проглядывалось бледно-голубое небо, и от того сами занавески казались бледно-голубыми. Полярный день не давал дому насытиться темнотой ночи, лёгкий сумрак бродил лишь где-то в углах комнаты, под самым потолком. Подвластны были глазу лица на семейных фото, названия на корешках книг, фигурки животных на столе. В доме и вне его царила тишина. Необыкновенная, вакуумная. Точно в одночасье жизнь покинула всё сущее на земле. Даже воздух в доме казался другим, вязким, замершим.

Тяжело было на душе у Егорова. Эта тяжесть давила на грудь, спирала дыхание. Никак не мог он изгнать из себя эту тревожную маяту. Дурные мысли хороводили в его голове. Егоров измял всю простынь, сменил десяток поз, но мозг его продолжал возбуждённо работать, и сна не было ни в одном глазу. Неизбежность скорой разлуки с семьёй была очевидна: как бы не желал Егоров не идти проводником, как бы не упирался и что бы только не придумывал в оправдание, ясно понимал – заставят. Один звонок председателю колхоза, и тот не то, что отпустит одного из лучших своих охотников, но и сам в дорогу соберёт, а надо будет, ординарцем с ним пойдёт. А упрётся Егоров, откажется наотрез, и быть беде. Забудутся все его заслуги, перевыполнения плана, фронтовое прошлое. И рухнет Егоров на самое дно. По три шкуры драть с него станут, старшую дочку начнут в школе всячески припирать. Таких случаев в колхозе хватало. А могут и докладную написать куда надо. Да так расписать, что в скором времени отправится Егоров по этапу в другие глухоземные места. Спасти его могла только собственная смерть. Он вовсе не боялся идти во вражеский тыл, хотя и помирать ему, человеку уже ходившему под смертью на этой войне, совсем не хотелось. Егоров честно исполнил свой долг, и не думал, что придётся вновь соприкоснуться своей судьбой с этой войной. Он противился долгой разлуки с родными, понимал, что его работа останется за ним и по возвращению всё придётся навёрстывать, да и домашних дел накопилось с избытком.

– Васенька, ну почему не спишь? – раздался вдруг сонный голос Насти.

Егоров чуть было не вздрогнул. Настолько он был уверен, что супруга спит. Он лишь пожал плечами в ответ.

– Спи, родной, спи! – ласково запела она. – День тяжелый был у тебя, да завтрашний не лучше будет! Вставать рано.

– Не спится что-то… – хриплым голосом буркнул он, потому как не знал, что ещё ей ответить.

Настя погладила мужа по груди своей нежной ладонью и прижалась к ней щекой ещё плотнее.

– Не ходи ни куда, Васенька! – вдруг проронила она совсем тонким, жалобным голоском.

Ещё больнее зажгло в груди у Егорова, ещё тяжелее навалился на душу груз, и дышать стало совсем не выносимо.

– Как же не пойти, Настенька? – тихо проговорил он, тяжело дыша.

– Не иди и всё! – продолжала Анастасия рвать своим просящим тоном душу Егорову. – Ты же отвоевал своё! Ну зачем опять туда соваться? Не прикажут же тебе более! Тебе они не указ!

Она говорила правильные вещи. Те, что полностью повторяли мысли самого Егорова. Но не думала, а может, не хотела говорить, о другой стороне всей этой ситуации. Той стороне, что могла открыться всей их семье в случае отказа.

– Не они прикажут, так другие! Не маленькая уже, поди, должна понимать! – тихо прошептал Егоров, как можно спокойнее и мягче.

Анастасия вдруг резко вскинула вверх свои длинные ресницы и обвела мужа сонным и, в то же время, сосредоточенным взглядом. Егоров взглянул украдкой в ответ и вновь перевёл взгляд в окно.

– Глупенький, ну как ты нас оставишь? – продолжала жалобиться она. – Меня, дочек наших? Да и кто прикажет? Кто? Председателю от тебя план нужен, а на это дело он кого похуже отправит!

– Может и так, как знать? – задумчиво протянул Егоров.

Настя едва слышно вздохнула, будто желая что-то сказать, но промолчала.

– Пойду, подымлю, – сказал Егоров, откинув в сторону край одеяла.

Настя лишь кивнула в ответ и отвернулась к стене.

Егоров, осторожно ступая по скрипучим половицам, чтоб не потревожить сон дочери, прошел на веранду. Обув на ноги калоши, накинув на плечи телогрейку, что висела на вешалке при входе, он забрал со стола жестяную банку с махоркой и бумагой, взял коробок спичек и вышел на улицу. Чуть постояв с задумчивым видом в открытой двери, Егоров присел на нижнюю ступеньку лестницы.

Не то, чтобы он так сильно хотел курить, вовсе нет. Это был лишь повод покинуть постель. Ему было нелегко продолжать разговор с женой. «Баба – есть баба! Что ей объяснишь? – думал Егоров. – С неё спроса никакого, а мне как быть?». Врать жене, что твёрдо решил отказаться, он не хотел. А причитания и уговоры супруги, пропитанные насквозь её сильной любовью и заботой о нём, доставляли Егорову боль.

На улице посвежело. Звенящая тишина осталась в доме. Воздух сделался плотным и звуки в нём разносились на многие вёрсты. Водопад Падун, под которым брала своё начало река Тулома, монотонно шелестел, будто бы совсем неподалёку, хотя с берега невозможно было разглядеть его вспененные воды. Больше не слышалось ни чего, – ни лая цепных собак то на прохожих, то просто от безделья, ни рёва моторов, ни беспокойного разноголосья домашнего скота, ни стука плотницких молотков, ни пения птиц. Всё стихло, уснуло.

Егоров закурил, кутаясь в телогрейку. Он внимательно осмотрел бледно-голубой купол неба и едва розоватый горизонт, под которым ненадолго притаилось солнце, заключив, что новый день тоже будет жарким.

Совсем крохотная птичка, облюбовав один из столбов забора, что-то выплясывала на нём из стороны в сторону. Названия этой малявки Егоров не знал, так как она ни как не попадала под определение «промысловая».

– Тебе-то чего не спится? – выдохнув себе под ноги густой табачный дым, тихо спросил Егоров. – Все уж спят давно. Тебя-то, что гложет?

А птичка продолжала скакать на своих тонких, почти прозрачных ножках по ровному срезу столба, иногда замирая на несколько секунд и вновь продолжая свой танец. Она и представить себе не могла, что столб этот вкопан некогда человеком, и вкопан не для неё. У неё была своя жизнь, далёкая от людской, от всего этого человеческого быта. И вся мирская возня вокруг являлась ей не более чем декорацией, как бесконечный космос с его планетами, звёздами, галактиками, вспышками солнца, сплющиваниями и растяжениями материй для человека. И Егоров вдруг ощутил щемящее сердце чувство зависти к этой крохе. «Какие у тебя заботы? – горько усмехнулся он. – Найти, чего поесть, да где поспать. Мне б так! Лучше и не бывает!».

5

По прибытию в Восмус Егоров сразу же был вызван к председателю. Его богатый трофей пришли выгружать местные работяги, с ними остался и Колька Смирнов, который, на счастье Егорова, вышел из запоя и согласился помочь товарищу доставить в колхоз добытого лося.

Егоров не пошел с утра к капитану госбезопасности. Поступок был дерзким, но охотник припас надёжную отговорку – острая необходимость как можно скорее доставить крупную добычу в колхоз, пока мясо не протухло. Душу грела хлипкая надежда, что Юрьин всё же махнёт рукой на ершистого охотника и найдёт другого проводника. Но вызов председателя не предвещал Егорову ни чего хорошего. С камнем на сердце шел Егоров к нему, предвкушая не простой, напряженный разговор.

Одноэтажное, бревенчатое здание конторы было возведено несколько лет назад и хранило ещё древесный запах, а меж новых брёвен выглядывала не пожухлая пакля. Внутри почти всё убранство было новым – новые столы, новые стулья, новые шкафы, свежие белые занавески, даже портреты вождей блестели глянцем свежих рамок.

– О, здравствуй, Василий Михайлович! – приветствовал Егорова радушной улыбкой председатель.

Мужик он был не самый скверный, не без хитрости, но без подлости. Немного трусоват и болтлив, но при партийной работе по-другому ни как. Всё старался делать с опережением, от чего часто нагружал людей лишней работой. «Зазорщик» – так промеж себя кратко характеризовали его колхозники. Но для Егорова это не имело никакого значения. Ему лично было важно то, что между ними сложились вполне хорошие, доброжелательные отношения. Такие, которые могут быть у ответственного работяги с, довольно мягким, начальником. В них не было подхалимства, но и панибратство отсутствовало. Встречались они с глазу на глаз крайне редко и только по вопросам работы.

– Представь себе, Василий Михайлович! С самого утра звонят мне, значит, товарищи… – встав из-за полированного письменного стола, с ходу начал председатель, и протянул мягкую, пухлую ладонь Егорову. – Не хотит, говорят, товарищ Егоров долг свой гражданский исполнить, Родине помочь в трудную минуту!

Егоров осторожно пожал руку председателю. Он выглядел спокойным и с виду будто не понимал, о чём тот говорит. Председатель пристально посмотрел на Егорова своими маленькими хитрыми глазками и медленно прошел к окну, заложив руки за спину.

– Я и говорю, значит – товарищ Егоров долг свой Родине гражданский и так отдаёт денно и ношно! – продолжил председатель, глядя в окно. – Фронтовик, передовик, ударник! Нам без него никак, он у нас завсегда впереди! А они, значит, насели – нет, мол, он только и нужен!

Говорить председатель умел. Хорошо умел. Порой, упиваясь собственным словоблудием, он часами мог выступать перед колхозниками. И выражение лица, наполненное пламенной страстью, с которой он говорил в тот момент, и размашистые жесты коротких и толстых рук напомнили Егорову речи председателя на этих собраниях.

– А что за товарищи-то? – нахмурился Егоров, снимая с головы кепку, мокрую по краям от пота.

– Такие, Василий Михайлович, товарищи, что подумалось мне – не дошло б дельце это до обкома! – вознёс председатель вверх указательный палец и со значением посмотрел на Егорова.

– Только я и нужен… Анкету мою, видимо, не читывали! – усмехнулся Егоров.

– Причём здесь анкета твоя? Ух и выдумал – анкета! Они ж тебя не на обком выдвигают, а проводником! – председатель подошёл почти вплотную к Егорову и взглянул вдруг на него снизу вверх мягким и просящим взглядом, который не предвещал ни чего хорошего. – Уважь, прошу тебя! Чего тебе стоит! Не артачься! Дел то на пяток дней всего! Отгул, само собой! А за план не беспокойся. Доложили мне, что ты мясом и так перекрыл месяц! Да и кого взамен предложить?      – Саами у нас есть из тех, кто те места как «Отче наш» знают, – пожал плечами Егоров.

– Да не хотят саамов! В каждом нацмене шпиона видят! – председатель вновь отошел к окну, чуть помялся и ещё добавил, звучно и возмущённо: – Хотя и мне странно, от чего? Скандинавов всех выселили. Где ж взяться-то диверсантам? Плохо они позицию товарища Сталина уяснили по данному вопросу! Ох и плохо! А что товарищ Сталин сказал? Сказал, что страна у нас многонациональная и нации все ровны в ней! Но им ведь простительно, у них своя работа, свои нюансы…Война идёт! Перестраховываются!

Для Егорова и прошлым вечером в этом не было тайны и в тот момент стало яснее ясного, что от него не отцепятся. И возможно дело было даже не в том, что он знаток здешних мест, незаменимый специалист. Возможно, здесь поднимался неприступной стеной вопрос иного рода – вопрос принципиальности. Мол, отказался, упёрся, – всё равно додавим! Даже война с её бесконечными бомбардировками, артобстрелами, танковыми прорывами и кровавыми рукопашными схватками, сгоревшими селами, гибнущим от голода и болезней мирным населением не в силах была вытравить из человека, хоть самую малость причастного к власти, это неумолимое, ядовитое стремление удовлетворять своё честолюбие судьбами и даже жизнями простых людей.

– Так что, значит, согласен? А, Василий Михайлович? – продолжал наседать председатель, вновь усевшись за свой рабочий стол и поправляя края пиджака на объемном животе.

– Я то и не против был, жена вот… пужается больно! – развёл руками Егоров, растерянно смотря на председателя.

– Жена, оно понятно! Не без того! – махнул рукой председатель и, усмехнувшись, добавил: – Моя тоже по всякой мелочи паникует! Бабы – есть бабы! Чего с них взять?

Председатель нервно поёжился, видимо, в поисках нужных слов и продолжил, глядя на Егорова открытым, добрым, а от того настораживающим, взглядом:

– Ну, ты уж объясни ей по мягче, любя, что так, мол и так! Дело-то какое! Очень важное! На тебя только и надежда! Пусть гордится, а не пугается! Ну и в школу, само собой, дадим сигнал! Пущай детишки знают, что папка у твоей старшенькой на особое задание отправлен, большой важности!

– Не надо в школу, – махнул рукой Егоров.

Всю обратную дорогу Егоров молчал. Лодка, заметно полегчавшая после разгрузки, легко и быстро скользила по гладкой, почти зеркальной поверхности реки, в которой от берега до берега вытянулось синее, пышущее светом, небо. Временами, лодку сопровождали чайки, наполняя берега тревожными криками, да многочисленные утиные стаи, тревожась, взмывали из-под берегов и неслись по своей птичьей глупости наперерез лодке. Смирнов, невзирая на жуткое похмелье, пытался что-то рассказывать, шутить, но Егоров и не слушал. Его мысли были далеко, они перемежались от дома к дальним местам предстоящего похода и устремлялись вспять. Егоров пытался взять себя в руки, перебороть обидное осознание того, что его судьбой, его жизнью вновь распорядились по своему усмотрению совершенно чужие ему люди, а он сам был бессилен противостоять им. Его жгло изнутри опустошающее ощущение собственной слабости перед колхозной верхушкой, перед органами госбезопасности. А ведь они были такие же люди, как и он. И даже физически, а, возможно, и умственно более слабые и примитивные. Разница между ними и Егоровым была в том, что он избрал себе спокойную, тихую жизнь. Он не желал власти, он желал жить для себя и своих родных, жить мирным, созидательным трудом, в пределах своего дома и не лезть в дела других. Они же пошли иным путём. И теперь, обретя эту власть, врезались в его спокойную и размеренную жизнь, коверкая и переделывая в ней всё на свой лад, как было удобно и выгодно им. Но больше всего страдало не задетое самолюбие Егорова. Он переживал за свою семью – они тоже были пострадавшими в этой ситуации и, возможно даже, больше, чем сам Егоров. Тревожило его и то, как отнесётся к этому его жена, его Настя. Женщине часто невдомёк те вещи, которые мужчине кажутся простыми и понятными. И объяснить их зачастую просто невозможно. Что мог ответить Егоров на вопрос супруги «Почему ты согласился»? Проявил слабодушие и трусость? Не смог устоять перед длинными, звучными речами председателя? Испугался синей фуражки капитана госбезопасности? Егоров остался в эвакуированном селе в надежде на то, что вокруг станет меньше начальства, меньше суматохи и этим же уговорил остаться с ним и Настю. Он убедил и себя и её, что, не смотря на географическую близость врага, после эвакуации в поселке станет куда безопаснее, чем под носом у колхозных чиновников, они смогут в полной мере наслаждаться своей скромной семейной жизнью, заниматься хозяйством, растить дочерей. На деле же вышло не так. Егоров стал бывать дома реже, чем до эвакуации. То он отрабатывал план, то плавал в колхоз на бесконечные собрания и совещания. А в этой, конкретной ситуации, то, что Егоров остался в прифронтовой полосе, лишь всё усугубило. Живи он с семьёй в Восмусе, ни кто и не вспомнил бы о нём. Нашли бы другого проводника.