Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Путешествие в Китай в 2-х частях"

Глава IX

Единообразие путешествия. – Неприятности, причиняемые аргалом. – Похороны у монголов. – Буддизм и шаманство. – Приближение к Цаган-Балгасу. – Могила русского. – Цаган-Балгасу и Хара-Балгасу. – Привязанность монголов к кочевой жизни.

Я далек от мысли вести читателя день за днем, переезд за переездом, во весь путь от границы до Пекина, описывать направление дороги, расстояние между привалами и другие подробности, слишком единообразные и для читателя и для путешественника. Более любопытные могут обратиться к приложенному в конце книги путевому журналу, который особенно может пригодиться путешествующим по Монголии.

Благо путешественнику, если он сочувствует природе, понимает ее величие и красоту и в состоянии увлечься ими, путешественнику, для которого скудное здешнее растение или обломок камня представляет предмет любопытства, которого тешит гряда облаков, яркое освещение зелени, или красиво брошенная тень от набежавшей на небо тучи, – иначе, скучно будет бедному ему в этой обширной пустыне; каждый день все то же и то же: сидишь себе, покачиваясь верхом на лошади или между двух горбов верблюда. Нельзя также сказать, чтоб было вовсе без лишений при подобном путешествии: правда, баранины и сухарей у нас было вдоволь, но за то воды мало и куда как нехороша, большей частью, это вода! Наконец, сама баранина и сухари приедаются, особенно когда первая приготовлена на аргале, часть которого всегда наносит ветром в кушанье и придает ему сероватый, довольно грязный вид. – Конечно, проповедник французского короля Людовика IX, Рубруквис, в 1255 г. видел горевший аргал в ставке самого могущественного монгольского повелителя Мынге (Voyage en Asie p. Bergeron, 1735[15]15
  Voyage faits principalement en Asie dans les XII, XIII, XIV et XV siècles par Banjamin de Tudele, Jean du Plan-Carpin, N. Ascelin, Guillaume de Rubruquis, Marc Paul Venitien, Haiton, Jean de Mandeville, et Ambroise Contarini, accompagne's de l'histoire des Sarasins et des Tatares, et pre'ce'dez d'une introduction concernant les voyages et les nouvelles de'couvertes des principaux voyageurs / Par Pierre Bergeron T. 1-2,1735. – Прим. ред.


[Закрыть]); но у всякого свой вкус. Я и сам нахожу огонь аргала довольно ярким и приятным, но дым его режет глаза, а запах до того пропитывает ваше платье, ваши книги, ваши вещи, наконец, вас самих, что вам слышится он еще долго, долго, по приезду на место.

От Хошоту до Цацын-Тологой повсюду встречали мы огромные стада богдоханских лошадей и овец, которые пасут Чахары, так сказать присяжные пастухи китайского императора, подобно тому, как булгары – пастухи султана турецкого, только в обширнейшем значении. Юрты попадались все чаще и чаще, и уже не по две, по три, уединенно стоящие среди степи, но целыми десятками. Около одной из юрт было особенное движение; монгол отделился от толпы, теснившейся у дверей её, отвязал стоявшую у коновязи лошадь, быстро вскочил на нее и понесся. – Что бы это значило? – спросил я провожавшего меня закирокчия.

«Покойник» – отвечал он пасмурно, глядя в землю. Я знал, что монголы неохотно говорят об этих предметах и не расспрашивал его; еще менее любопытствовал я поглядеть на печальную церемонию, потому что уже несколько раз видел ее. Похороны совершаются довольно просто, особенно у бедных. Покойника одевают в лучшее платье, потом обвертывают войлоком, как пеленками, иногда зашивают в мешок, затем призывают ламу, который, по сличении дня рождения с днем смерти умершего и по разным другим условным признакам определяет, каким образом поступить с трупом: положить ли его на сучья дерева, если в близи есть деревья, как, например, в северной части Монголии, или оставить на поверхности земли, или немного прикрыть ею, или, наконец, обложить камнями. Во всяком случае, труп в скором времени делается добычей птиц и зверей. Важные ламы, подобно как в Тибете, сжигаются на костре; при этом употребляют разные благовония, иногда камфорное и другие дорогие деревья; пепел кладут в субаргу, похожую на небольшой улей, только сделанный из камня, и ставят на проезжих местах, чтобы каждый мог помолиться об усопшем или принести жертву. При теле умершего и после погребения его ламы читают молитвы; у богатых это продолжатся в течение семи недель.

Очень странным покажется всякому, что при погребении не только китайских принцесс, выданных замуж за владетельных князей в Монголию, но и самих князей соблюдаются китайские обряды и церемонии, и монголы вовсе не сетуют на такое нарушение правил своей религии и даже гордятся этим. Таким образом, покойника, облаченного в полную парадную одежду, кладут в гроб и выставляют на фамильном кладбище до приезда особо назначаемого чиновника от пекинского двора, который приносит ему жертвы и совершает коленопреклонение, по китайскому обычаю, вместе с сыновьями и внуками покойного.

При погребении монголов, как и в других случаях, еще соблюдаются некоторые шаманские обычаи, которые не совсем вывелись, несмотря на все преследование их вводителями буддизма. Во многих юртах вы и теперь увидите онгон, нечто вроде домашнего покровителя, лара. Онгон сшит из нескольких лоскутков красного холста, над которым тайный шаман, бэг, или шаманка, гругун, или, наконец, опытная старуха совершила известные заклинания. К этому хранителю юрты из стада обращаются с молитвой в случае какой-нибудь беды и приносят ему жертвы. Монголы никак не сознаются в тайном соблюдении обрядов прежней своей веры и само шаманство называют черной верой (хара шаджин), в противоположность настоящего учения, которое называют желтой верой (шара шаджин). Желтый цвет здесь придают всему, что есть священного и заветного.

Слово шаман – манчьжурское и выговаривается саман; оно значит мутить, возмущать.

О происхождении шаманства много было толков и споров и, по обыкновению, решили тем, что оно, как и большая часть ложных учений, как все темное и таинственное, происходит из Индии. Как бы то ни было, но мы находим его в Монголии задолго до Р.Х.

Буддизм введен сюда Тобо-ханом, из династии Тугю, под конец VI века; в это по крайней мере время, он признан народной религией, хотя, вероятно, еще прежде знали его. Буддизм перешел в Монголию из нынешнего Восточного Туркестана; в Туркестан же проник из Тибета.

Буддийское учение особенно покровительствовал пекинский двор; а потому, после изгнания монгольской династии; при Тоюн-Темуре, из Китая, Монголия впала в прежнее шаманство, которое опять начало брать верх; но это колебание продолжалось недолго. При Даян-хане буддизм опять возник в Монголии и Чжунгарии; явились знаменитые в истории буддизма Нейджи-Тоин и Дзая-бандида, которые распространили и окончательно утвердили его в Монголии, придав проклятию шаманство. На западе Азии исламизм еще прежде сразил его своим всесокрушающим мечом, а с севера шла с миром и любовью христианская вера, ниспровергая мало по малу черную веру между инородцами Сибири.

Мы продолжали путь свой скорее прежнего; лошади наши, наконец, могли наедаться досыта на привольных чахарских степях, и переход до Цацын-Тологоя, в сорок восемь верст, мы сделали безостановочно. Цацын-Тологай – священные холмы; не знаю, откуда произошло это название, но знаю, что это одна из прекраснейших равнин, какую мы только видели, покинув Ургу.

Природа становилась разнообразней, оживленней; являлись озера, которые избавляли наших казаков от утомительного труда черпать воду из колодцев для водопоя лошадей; показались птицы и дичь у озер, которая, по временам, разнообразила наш обед; от главного пути иногда отбивались побочные дороги в аул или к городу, лежащему где-нибудь у Великой стены; таким образом, верстах в 15 от Цзамын-жу, мы оставили в стороне большую дорогу, идущую от Кукухото в Даланор.

Гурбун-Тулга значит по-монгольски три тагана и названо так потому, что тут, среди лощины, стоят отдельно один от другого три холма, по соображению монголов, имеющие вид таганов. Недалеко отсюда, как замечают китайские историки, была одна из кровопролитнейших в мире битв. Ухоинцы – самое значительное монгольское племя, усилившееся по падении племени хуннов, пораженное на голову китайским войском, потеряло одними убитыми будто бы более 200,000 человек, окончив этой битвой свое политическое существование.

Привал у Гурбун-Тулги очень приволен. Небольшой ручей тешил нас своим журчаньем: мы так давно не видали проточной воды. Вид на гряду гор, которая тянулась по направлению к Цаган-балгасу, гор, уставленных обо, очень хорош. – Берег близко!.. От Гурбун-Тулги до Цаган-балгасу верст 25. Цаган-балгасу! Сколько радостных воспоминаний в этом слове для миссии, которая оканчивает здесь свое странствование по Монголии; сколько помыслов во время длинного пути об этом уединенном месте, сколько самых пламенных стремлений достигнуть его! За ним путешествие по Китаю представляется в виде приятной прогулки. Накануне шел дождь, и так как здесь почва земли изменилась и не составляет более природного шоссе, сквозь которое с трудом пробивается тощая трава, но тучна и плодоносна, то переезд наш был затруднителен: лошади грузли в грязи, верблюды скользили и падали. Наконец, часу во втором пополудни, показались перед нами белеющиеся развалины зданий: это и есть Цаган-балгасу – белый город.

Мы остановились у небольшого кургана, с камнем наверху; на камне – иссеченный крест! Каждый перекрестился, обратившись к кресту: это могила христианина, русского, казака, умершего лет 30 тому назад, из числа людей, оставленных здесь миссией на зимовку. Сколько мыслей наводит эта могила с знамением Веры Христовой, здесь, среди степи, на чужой, далекой стороне! Куда не заносилось имя русского, где не складывал он на вечный покой свои кости!

Мы расположились под затишьем земляного вала, которым обнесены развалины, чтобы хотя сколько-нибудь предохранить наш бивак на зиму от северного ветра.

Цаган-балгасу-хота, или Цаган-балгасу, по замечаниям о. Иакинфа, предназначался для столицы Китайской империи, во время царствования потомков Чингиса. Город начали строить в 1310 г., но по случаю встретившихся затруднений в Китае, не окончили и предали запустению. Это замечание не совсем согласуется с местностью. Цаган-балгасу окружен земляным валом не более как в полторы версты в окружности и представляет, кажется, развалины одного огромного здания с принадлежащими к нему пристройками; на белых мраморных колонах его действительно видны изображения драконов, эмблемы китайской власти. Это, может быть, был укрепленный замок потомков Чингиса, но едва ли город, столица государя, царствовавшего в Китае и вполне знакомого с роскошью и великолепием Серединного Государства. Не должно забывать, что столица Хубилая, внука Чингисхана, Ханбалу – нынешний Пекин, во время помещения ее Марко Поло (в XIII веке) была, по описанию его, также обширна, как и теперь, имела около 30 наших верст в окружности, (24 мили) и стены до 20 футов высоты и 10 толщины, и вообще была едва ли не великолепнее нынешнего Пекина.

Верстах в 12 отсюда, за Хара-усу, лежат развалины большого города Харабалгасу. Припомним здесь, что некоторые из монгольских династий, царствовавших в Китае, увлеченные примером этой империи, заботились о введении оседлости в Монголии. Особенно дом Ляо, (царствовавший в начале XII века), стремился к просвещению своей родины. Для ближайшего надзора местных властей, он разделил ее на губернии, области и округа, под китайскими названиями, построил в Южной Монголии несколько городов, населил их пленными корейцами и китайцами. Потомки Чингис-хана стремились к тому же, и неудивительно, что в Монголии встречаются развалины городов, едва заметные следы водопроводов, свидетельствующие, что все меры принятые для оседлости монголов, были насильственны и не могли привиться к народу, который, по собственным его словам, не любит пускать корней своих в землю глубже вбитого перед юртой шеста, служащего ему коновязью.

Однажды, спросил я богатого монгола, бывшего в России и Китае, следовательно, знакомого с удобствами оседлой жизни: отчего он не заведет себе дом и не примет подобный нашему образ жизни?

– Еще належусь на одном месте, когда умру; и то уже нам запретили кочевать из одного хошуна в другой, – сказал он гневно и с досадой, как будто я был причиной этого запрещения и угрожал приковать его к оседлой жизни. Попробуйте довести монгола до того, чтобы он разговорился с вами искренно, без притворства, и он напишет вам изображение кочевой жизни такими яркими красками, представит ее в таком радужном свете, будет говорить так красноречиво, что невольно увлечет вас и сообщит вам частичку того юношеского восторга, которым сам преисполнен. И не одни монголы рассуждают таким образом о прелестях кочевой жизни! Помнится мне, Гафиз, или кто другой, только из восточных поэтов, сравнивает кочевой народ с тучами, беспечно гуляющими по небу, пока судьба, в лице какого-нибудь Чингисхана, не сольет их воедино и не разразит ураганом над землей.

Глава Х

Обоз располагается на зимнюю кочевку. – Панихида. – Мы отправляемся далее. – Китайская деревня. – Великая стена в различные периоды ее существования. – Калган, город и крепость Великой стены.

У Цаган-балгасу миссии оставляют на зиму весь скот, обоз и часть припасов и материалов для обратного пути; присмотр за всем этим поручается от китайского правительства – чахарским монголам, а от нас – казакам, которые сменяются в полузиме другими, высылаемыми из Пекина. Я не хотел заживаться здесь, а потому немедленно принялся за разбор вещей и разные распоряжения относительно сохранения сухарей и других припасов во время зимы, починки одноколок, продажи излишних и пр.; все тяжести, предназначаемые для Пекина, надо было перебрать в верблюжьи вьюки. Нам оставалось сделать еще два переезда до Калгана на своих лошадях, и переезда очень трудных; так как нельзя было вести с собой всего табуна, потому что содержание его за Великой стеной обошлось бы дорого, то я выслал одну перемену лошадей к подошве стены, в пределы Монголии, где скот мог продовольствоваться подножным кормом.

На другой день, 16 сентября, вставши с рассветом, мы увидели всю равнину, покрытую инеем. Хороша была она под блестками снега и каплями росы, когда солнце пригрело ее; но еще лучше, когда явилась потом, к полудню, волнующаяся своими густыми, высокими травами, из которых иные поблекли под осенней стужей, другие ярко зеленели или пестрели увядшими цветами и маковками семенников. Как роскошны и привольны здешние места! Мудрено ли, что монголы избирали их по преимуществу сборным пунктом, откуда налетали опустошительным вихрем на Китай и Маньчжурию.

Никогда не казались мне столь торжественными торжественные слова панихиды, которую совершало наше почтенное духовенство над заглохшей могилой казака, как здесь, как в эту минуту; каждые десять лет повторяется она, и, я уверен, будет повторяться, пока русский след не исчезнет навсегда отсюда. Нигде, как на чужбине, нигде, как в далеком и пустынном крае, не бывает так близок и дорог для русского сердца самый прах давно покинутой могилы.

Мы пробыли еще день у Цаган-балгасу, и потом отправились далее, в Китай!.. Равнина продолжается еще верст 20, роскошная, привольная, пересекаемая небольшой извилистой речкой Нарин. Река!.. От Толы мы не видели реки, и Нарин журчал для нас так весело, так приятно, как журчит для вас река, на берегах которой вы родились и которую увидели после долгих странствований и испытаний на пути жизни. Верстах в 7 от места, слева, мы оставили красивую кумирню Урбун-тогай; далее, слева же, виднелся Хара-балгасу, о котором я уже писал. Тут в первый раз увидел я насыпной курган. Странно! Курганы, которые так часто встречаются у нас в России, и особенно в Малороссии, в Киргизской степи, в самом Китае, вовсе не попадаются в Монголии; причиной этому, вероятно, то, что монголы не имеют обыкновения погребать своих покойников. – Наконец, горы мало-помалу стесняются, и вот перед нами великолепная кумирня Бороцечжи и возле первая китайская деревушка!..

Мы подымались все выше и выше. Горы становились утесистей, неприступней. Мелкий, кропивший нас с полудня дождь превратился в снежную метель. Мы едва могли держаться на высотах, обнаженных, скалистых; верблюды то и дело падали; лошади отказывались служить; мы продолжали путь пешком, и с трудом передвигали ноги; но, поднявшись на высоту, были вполне вознаграждены представившимся оттуда видом. Грозные утесы и отдельные, неприступные пики тянулись от востока на запад, и по ним, переходя с одного на другой и служа продолжением или укреплением их, иногда, где утесы совершенно неприступны, огибая их, проходила Великая стена; на теме гор волновались озера; кое-где, прильнув к скале, лепилась изба, и возле чернелась снятая нива: по ней вы видите, что здесь позволено, хотя со многими ограничениями, селиться китайцам; никто, кроме китайца, этого по преимуществу труженика земледелия, не сумеет возделать нивы на самом обрыве скалы. Эта картина, выходя из тумана на мгновение, когда сильный порыв ветра прогонял тучи с неба, с тем, чтобы нагнать новые, эта картина, внезапно освещенная солнцем, была поразительно хороша, и мы забывали усталость, любуясь разнообразием, пестротой, величием предметов.

Мы едва дотащились к вечеру до Нордяна, китайской деревни, где остановились в жалкой деревенской харчевне.

По середине, в очаге, пылал огонь, на котором готовились разные китайские яства; запах кунжутного масла и каменного угля наполнял комнату, весьма похожую на сарай. Налево возвышалась просторная галерея, или, правильнее, палати, и так как над ними не было потолка и только кровля дома защищала их от непогоды, то мы могли ходить по этим палатям довольно свободно, немного пригнувшись. Сверху представились нам весьма любопытные группы, окружавшие очаг: тут были монголы в своих мохнатых шапках, китайцы, посиневшие и дрожавшие от холода, маньчжурские солдаты и, наконец, русские казаки; группы эти беспрестанно увеличивались вновь приходящими, которые вносили с собой новые элементы разнообразия и целую струю холодного воздуха; ветер врывался к нам и хлопал бумажными окнами, угрожая разрушить их.

Когда солнце стало склоняться к горизонту, ветер несколько стих, и мы отправились осмотреть Великую стену, которая лежала саженях в 50 от нашей харчевни: это была внешняя стена.

Мысль – ограждать свои владения от набегов соседних кочевых народов стеной и валом принадлежит к самым древним коренным убеждениям Китая, и совершенно согласуется со сосредоточенностью духа его жителей и нетерпимостью чужестранного влияния. Остатки земляных насыпей и сбитых из глины стен, заметные во многих местах, показывают, что еще гораздо ранее построения ныне уцелевшей Великой стены, удельные князья Китая ограждались стенами от соседей, а история Китая упоминает о них за пять веков до Р.Х.

Великая стена, известная в Китае под именем Вань-ли-чань-чень, т. е. стеною в 10,000 ли (5,000 верст), и пользующаяся такой громкой славой во всей Европе, построена первоначально в 214 г. до Р.X. государем Шы-хуан, утвердившем в разрозненном на уделы государстве монархическое правление и основателем династии Цинь. Великая стена шла от крепости Шань-хай-гуань, при Корейском заливе, на запад до Желтой реки, в области Нин-шо-фу; а оттуда, прямо на юго-запад, до города Минь-чжеу, в губ. Гань-су. На северо-западе за стеной, в то время, находились еще непокорные народы тюркского, монгольского и тангутского племен, от набегов которых она и защищала Китай. Но напрасно думают в Европе, что эта именно стена и уцелела по нынешнее время, в течение с лишком 2,000 лет. Стена, воздвигнутая Ши-хуаном, по всей вероятности из насыпи земли и камней, была возобновляема и поправляема несколько раз; таким образом, мы находим исторические свидетельства, что в V и VI столетии по Р.Х., она совсем перестроена и распространена в царствование нескольких императоров. Уже в XV веке Великая стена была частью переделана, частью вновь построена и на всем своем протяжении одета камнем, словом, приведена в то положение, в каком еще и теперь во многих местах сохранилась; это событие последовало именно в 1445 г. и имело целью удержание монголов в их границах. Первое звено построено от Да-тхун-фу на запад до Бян-тхеу-гуан на 300 верст; в 1546 г. еще прибавлено на 150 верст; потом еще построили стену в области Да-тун-фу, в губ. Сань-си, именно, где идет нынешняя Великая стена, о перестройке стены, идущей на восток до Корейского залива, ничего не упоминается в истории; тем не менее, однако, способ построения ее, большей частью из кирпича и камня, а не из глины или земли, свидетельствует о ее позднейшем сооружении. Начало построения стены из кирпича и камня, по свидетельству о. Иакинфа, относится к царствованию минской династии, к концу XIV столетия. Трудно предположить, чтобы такое огромное протяжение стены из камня, вновь было построено в течение полутора веков; а потому, кажется, гораздо правдоподобнее предположить, что она во многих местах оставлена в прежнем виде и только одета кирпичом и камнем, если не отнести время подобного рода постройки гораздо далее, в противность показанию нашего почтенного ориенталиста.

Внешняя, или собственно так называемая Великая стена, имеет до 3,000 верст протяжения; она сбита из земли и глины и одета кирпичом; высота ее от 20 до 25 футов. Вдоль нее расположено несколько крепостей, защищающих вход в Китай; в губ. Чжили, она оторочена зубцами, но далее на запад, в губ. Сань-си, без зубцов и очень не высока. Между губ. Шань-си и Сань-си она прерывается; вместо нее, Желтая река со своими береговыми укреплениями, служит обороной границы собственного Китая; еще далее, на запад – стена, сбитая из земли и глины, во многих местах совсем развалившаяся.

Барров, сопутствовавший Макартнею в его посольстве, вычислил, что на постройку Великой стены пошло кирпича и камня больше, чем на постройку всех зданий, находящихся в Великобритании. Другой, не менее досужий англичанин, рассчитал, что из материала, употребленного на Великую стену, можно бы построить двойную стену вокруг земного шара, вышиной в шесть футов и в два толщиной, и еще был бы остаток, – вероятно, земли, потому что только принимая в расчет этот материал, входящий преимущественно в состав стены с примесью глины, можно делать подобные предположения, во всяком случае представляющие большие неудобства к поверке и значительные затруднения к приведению в исполнение.

Рис. 1. Вид с Великой китайской стены. (Рисунок с натуры Чмутов, печ. В. Дарленг).

Наши лошади и верблюды, привыкшие к подножному корму, на первый раз упорно отказывались от соломы, которую мы покупали для них, по китайскому обычаю, небольшими связанными пучками, и сильно тосковали своим заточением в стойлах, и потому, на другой день, отправились весьма в дурном расположении в дальнейший путь. Было довольно холодно; озеро в Нордяне замерзло.

Мы поднялись не в лучшем настроении духа после ночи, проведенной в удушливой комнатной атмосфере. К довершению мелких неприятностей, казаки, которые весьма удобно и дружелюбно объяснялись с монголами, в сношениях и расчетах с китайцами вступали в нескончаемые объяснения и споры, часто оканчивавшиеся ссорой и даже взаимной потасовкой или, правильнее, односторонней потасовкой, потому что битой, собственно, была одна сторона – китайская. Причины таких недоразумений были всегда одни и те же – совершенное незнание китайцами русского языка и русскими китайского; надо было беспрерывно прибегать к посредству почтеннейшего о. архимандрита, единственного человека между нами, который вполне владел китайским языком.

От Нордяня до Калгана верст 25. Спуск едва ли не круче, чем подъем к Нордяню, который стоит весьма высоко над уровнем моря. Виды, если не так величественны, как у Нордяня, то не менее разнообразны и живописны. Домики являлись соединенными в группы, в целые деревни, осененные ивами; утесы беспрерывно сходились, и издали, казалось, совсем преграждали путь; но подходя к ним, мы сворачивали в сторону и шли тесным ущельем; быстрая речка неслась за нами с шумом и грохотом; целый поток осыпи, по которой ступали лошади, катился по следам их. Одна скала глядит особенно сурово черным отверстием пещеры; монголы уверяют, будто Чингис-хан прошиб ее своей стрелой: по стрелку и удар! Не доезжая до Калгана, мы видели деревеньку каких-то бедняков, кажется, промышляющих ломкой камня; их приземистые мазанки напомнили мне жилища арабов. Наконец, въехали мы в предместье Калгана, которое, надо признаться, показалось нам далеко не так прекрасным на обратном пути, как теперь, когда мы въезжали в него из Монголии. Впрочем, в предместье есть действительно красивые дома и лавки, которые поражали нас новостью архитектуры и пестротой – особенно лавки.

Я было засмотрелся на эти здания, на роскошные, ветвистые ивы, на народ, сбегавшийся отовсюду смотреть на наш поезд, как вдруг услышал позади себя возгласы казаков: «Гу! Гу! Га! Смотри! Смотри!» словно они были еще в Монголии и завидели зверя, и вслед за тем раздался целый взрыв хохота. – Я оглянулся; слева стояла группа женщин на таких ножках, которые всего менее можно было назвать ногами: это гусиные лапы, оконечности бильярдного кия, или что другое, но никак не человеческие ноги; без преувеличения можно сказать, что они не больше как у годовалого ребенка. Женщины с трудом могут ходить, и в тридцать лет уже употребляют костыли: это простые женщины; знатные почти никогда не ходят; их, нередко, няни переносят из комнаты в комнату. Когда они сидят, и иногда, как бы нечаянно, покажут ногу, то эта нога, прекрасно обутая, еще довольно красива; но когда стоят или ходят, поневоле переваливаясь с боку на бок, как утка, то это, просто безобразие: словно не на своих ногах, а на ходулях ходят они. Впрочем, на все сила привычки, которая заставляет глядеть равнодушно на самые странные вещи. Китайцы, видевшие наших дам в Кяхте, не могут без смеха вспомнить об их перетянутых талиях, как у осы. Если смотреть на вопрос с гигиенической точки зрения; то, конечно, стягивание талии вреднее стягивания ноги, хотя последнее, может быть, мучительнее. Обыкновенно начинают коверкать ногу лет с семи-восьми: моложе трудно вынести эту операцию; пальцы ноги, кроме большого, подгибают к подошве, саму ногу крепко-накрепко пеленают; бедное дитя долгое время не в состоянии ходить и терпит страшные муки, пока привыкнет к своему положению.

Китайское правительство несколько раз пыталось остановить подобное истязание; но все принятые им меры, все распоряжения и преследования виновных оказались тщетными: китаянки готовы были перенести всевозможные наказания, но никак не соглашались отказаться от того, что, по мнению их, составляет красоту женщины. Правительство ограничилось тем, что под самым строгим наказанием воспретило этот обычай маньчжуркам, и во дворце никто не может быть принят с изуродованной маленькой ножкой. Маньчжурки не смеют нарушить запрета; но, желая щегольнуть ножкой в частных домах, подвязывают себе нарочно для этого приготовляемые фальшивые маленькие ножки, совсем обутые, на которых, однако, надо ходить не иначе, как на цыпочках, потому что только одни пальцы ног вмещаются в них.

Две скалы, соединенные толстой стеной, служат воротами в Калган. У ворот, обыкновенно, кроме важных лиц, все сходят с лошадей; но мы решились не подвергать себя этой унизительной мере и, на сладкое предложение китайцев, отвечали очень вежливо и серьезно, что мы уже слишком давно в пути, устали и без того, и не можем надивиться, что китайцы еще более затрудняют наш путь вместо того, чтобы облегчить его; забыли они разве, что мы здесь гости. Пускай хорошенько размыслят о наших словах, и верно согласятся с нами. Говоривший со мной маньчжур отправился в караульню к своим товарищам и, вероятно, они хорошо размышляли, а еще более толковали о наших словах, потому что прошло довольно-таки времени, пока вышел другой чиновник, выдававший себя за старшего, и объявил, что предшествовавший ему ничего не смыслит, и что мы, действительно, здесь дорогие гости и довольно уже потрудились в пути, а потому можем въехать в ворота верхом. Впоследствии, мы узнали, что это обыкновенная уловка китайцев, когда они принуждены уступить в чем-нибудь: является новое лицо, которое будто и не знает ни о чем происходившем прежде и порешает вопрос, говоря, что все другие, толковавшие о нем, дураки и ничего не разумеют в спорном деле.

Въехав в Калган, мы убедились вполне, что мы за Великой стеной, в Китае: народ толпился на улицах, как муравейник; гвалт, шум и пестрота кружили мне голову; в глазах, привыкших к простору и зелени монгольских степей, рябило, и я был рад-радехонек, когда мы протиснулись наконец сквозь эту толпу и достигли отведенной для нас гостиницы. Но толпы народа хлынули за нами во двор; полиция не в силах была удержать их; китайцы заглядывали к нам в дверь, цеплялись у окон; надо было принять свои меры. Негр, выехавший со мной из Внутренней Африки и пока всюду сопутствующий мне, особенно привлекал внимание китайцев, которые здесь, в Северном Китае, никогда не видали черного человека; вооруженный курбачем, он кидался в толпу любопытных, и китайцы, испуганные более его видом, чем курбачем, разметывались по сторонам, как всполохнутые воробьи, к общей потехе казаков и собственной своей. Наконец, очистив двор от посторонних, мы заперли ворота и поставили своих часовых по форме, которых серьезных вид держал в невольном страхе приближающихся к ним.

Я почувствовал себя очень легко, оставшись, наконец, один.