Текст книги "Собрание сочинений. Том 1. Странствователь по суше и морям"

Кизиль-баши, то есть персияне, составляют из себя совершенно отдельный и обширный квартал в Кабуле. Они любили Дост-Мухаммета, у которого мать была персиянка. Хан также особенно покровительствовал это сильное племя, тем не менее, однако оно, по крайней мере, по наружности, стояло за дело англичан, руководствуясь более расчетом ума, чем движением чувств, и надеясь на силу последних.

Сипай со своим приятелем отправились к одному из туземных старшин в городе, преданному англичанам, чтобы разведать, не случилось ли в самом деле чего-нибудь необыкновенного; но тут было не до опасений; пир шел горой; было несколько английских офицеров, и заповедь Корана о запрещении вина была побеждена европейской логикой и забыта самыми ревностными мусульманами. Пришедшие присоединились к общему веселью. Вдруг, в самом разгаре пира, явилось лицо не прошенное и вовсе нежданное, явилось, грозное и неумолимое, как сама судьба древних, и пир остановился. Это был Абдуллах-хан!

Непостижимо, что может сделать сила человеческой воли! Абдуллах-хан, хотя втайне ненавидел англичан, подобно многим другим старшинам Авганистана, но тщательно скрывал свои неприязненные чувства; появление его, казалось, не могло никого удивить; к тому же, все присутствовавшие здесь, особенно англичане, слишком свыклись с опасностями, не дрожали и тогда, как сама смерть заглядывала им в глаза; но в это время достаточно было одного взора Абдуллах-хана, – взора, говорил сипай, такого поражающего, такого молниеносного, которого я не забуду и в минуту смерти, – чтобы окаменить всех бывших на пиру. Они оставались неподвижны, хотя по тайному инстинкту вполне постигали свое положение; так тигр цепенеет от взгляда человека, нередко спасающегося этим одним орудием в Индии. – Раздался оглушительный крик Абдуллах-хана, но он уже не мог пробудить англичан, потому что между появлением диких авганов, сбежавшихся на этот крик и гибелью англичан оставалось одно мгновенье. Все они были изрублены в мелкие куски, и изуродованные члены их, то вздетые на пики, то влекомые по земле, на показ народу, как трофеи смелости, были большей частью унесены из комнаты, где за минуту был пир веселый и беззаботный! – Один хозяин, Эбенсар-ага, не отмеченный на жертву мести перстом Абдуллах-хана, стоял в грустном раздумье в комнате, в которой измельченные, изрубленные члены англичан в беспорядке валялись с остатками трапезы, с ломтями кибабу; пол был залит вином и кровью, еще дымившеюся, и на одной рассеченной голове сидел черный кот и блестящие глаза его были и еще блестящее, разгораясь от вида крови и трупов; казалось, он также торжествовал и сочувствовал общей жажде мести. Ага уныло покачал головой, глядя на остатки еще недавно торжествующих англичан; он запер страшную комнату, оставив в ней единственным стражем этой могильной добычи кота, и сел у порога своего дома, ожидая, что случится, с равнодушием и презрением к жизни истинного мусульманина. – Судьба не обойдет меня, ни я ее, – сказал он, и закурил кальян.

Сильный удар в голову сипая ошеломил его; вскоре он очнулся и увидел себя в самом неловком положении, перекинутого через седло лошади, сзади какого-то всадника, которого он не мог видеть в лицо. В городе была повсюду кровавая резня. Все дома, где жили англичане, были осаждены; иные из жильцов защищались с отчаянием, другие были застигнуты врасплох; но тех и других ожидала одинаковая участь. Всего более толпился народ около дома, занимаемого Бюрнсом: тут была страшная давка, и сипай, который служил некогда у Бюрнса, был с ним в первом путешествии в Среднюю Азию и чтил в нем какое-то высшее существо; сипай думал, что Бюрнс спасся и потому народная ярость вопила здесь всего более; но вдруг, среди общих криков радости, высоко над толпой, показалась вздетая на пику голова – и бедный сипай замер, узнавши в ней голову своего благодетеля.

Незнакомый всадник и сипай достигли главной площади, никем незамеченные, но здесь были на время остановлены кипевшей битвой; отряд, высланный шахом Шуджой из Бала-Гисара, под предводительством его сына, для усмирения возмутившегося народа, был встречен на площади, атакован отовсюду, и, имея в своих рядах множество людей, преданных народному делу, почти без сопротивления бежал обратно в Бала-Гисар.

Везде картина народного восстания ужасна; но в Азии, где фанатизм не знает границ, но в Кабуле, где ненависть к англичанам, долгое время сжималась, притаившись под личиной покорности, и, наконец, разорвала преграды, и яростная, кипя и бушуя, низринулась на свет, – о, тут эта картина была невыразимо ужасна! Не было пощады никому. Младенцев, для потехи, кидали вверх и потом подхватывали острием пики; женщины спасались от позора только тем, что ярость авганов трепетала за каждое мгновение их жизни…

Оставим это сокрушающее сердце зрелище и последуем за сипаем, который уже достигал ворот, ведущих к кварталу кизиль-башей, как вдруг раздалось вокруг роковое «кяфир, кяфир» и удары посыпались на него; но добрый конь рванулся вперед, и всадник, достигнув первого двора кизиль-башей, через ограду перебросил сипая во двор, а сам помчался вперед.

Это было утром, 2-го ноября; английский лагерь оставался в бездействии! – В половине декабря, как известно, последовало убийство английского посланника и вслед за тем истребление всей англо-индийской армии, бывшей в Кабуле. Обстоятельства эти слишком известны, чтобы их описывать; к тому же нас занимает только участь бедного сипая. Скажем, однако, несколько слов об Экбер-хане, который впоследствии играл главную роль во всеобщем восстании, и теперь первым действователем в Авганистане.

Экбер-хан, любимый сын Дост-Мухаммета, разделял его участь, его изгнание, до тех пор, пока отец, истощивший все средства в борьбе с англичанами, не сдался в плен; тогда Экбер, не смотря на убеждения Дост-Мухаммета и обещания посланника, предпочел скитальческую жизнь в Туркестане покою и довольству англо-индийского пленника. К делу этой резни в Кабуле он не причастен. – Леди Сель ужасно восстает на него за то, что он силой своего увлекательного красноречия и вкрадчивостью обольщения успел убедить английских начальников к сдаче армии; но в этом случае не английские ли начальники всего более виновны! – Со своими привлекательными манерами, Экбер соединяет наружность, полную мужественной красоты и отваги. Его черные, выразительные глаза кажутся еще чернее и лучистей от белизны чалмы, которую он носит очень щегольски; открытый лоб внушает к нему невольно доверенность. В лице преобладает тихая задумчивость, следствие продолжительной горести; стан гибок и строен, как побег молодой раины, и вся наружность его имеет в себе что-то особенно благородное и мужественное…

Сипай лежал бесчувствен. Настала ночь, ночь востока, роскошная, звездометная, не такая светлая, как у нас, на севере, где даже нельзя скрыть тайны любви; не такая темная, как ночь крайнего юга. Не люблю я наших бледных ночей, без таинственного полумрака, без зыбких теней, наводящих на душу невольный, но сладкий трепет. На то и ночь, чтобы она была темна; хотите света, дождитесь дня.

Прохлада осенней ночи возвратила к жизни сипая; но, казалось, он очнулся только для того, чтобы почувствовать все терзания боли; он не мог шевельнуться; закрывшиеся раны вновь точили кровь, томительная боль отдавалась всюду; напрасно он силился подняться: ноги не служили ему и он опять падал в страданиях невыносимых; пить и пить просил он, сгорая жаждой, но никто не шел на помощь; он алчно глядел на висевшие над ним древесные ветви, отягченные росой, но роса не падала на него. Вдруг ветви всколыхнулись, и тихо приблизилась к нему женщина, закутанная с ног до головы; она поставила возле него кувшин с водой, трепетной рукой обмыла его раны, смочила каким-то целебным составом, и, не произнесши ни одного слова, удалилась. – Так приходила она на другой день, на третий.

Тут мог бы я вам составить целый роман при столь удобном случае: сказать, что эта женщина была жена незнакомого спасителя, что сипай и она влюбились друг в друга страстно, бежали, были пойманы и прочее. Увы! Ничего этого не будет; потому что я жертвую для истины всевозможными эффектами. Сипай никогда не узнал, ни кто был его спасителем, ни кто была таинственная спасительница. Первое обстоятельство отчасти объясняется таким образом: англичане и сипаи имели в Авганистане друзей и людей преданных себе. Сколько по личной приязни, сколько и по расчету, ради выкупа, или стараясь приобрести покровительство англичан, жители Кабула старались спасать своих друзей, и некоторым удалось это. Сипай полагает, что его незримый спаситель был Кизиль-баши, друг его, тем более, что он привез его к своим. Но может быть этот мнимый благодетель желал только приобрести себе пленника, и не успел воспользоваться своей добычей при тогдашних смутных обстоятельствах. Не трудно понять и вторую часть спасения сипая. Он был брошен в сад, принадлежавший к женскому отделению жилища. Бедная затворница гарема, вероятно нечаянно, набрела на страдальца, и для рассеяния, а может быть и по движению чувства, принялась лечить больного; это было тем для нее удобнее, что мужская часть Кизиль-башей была слишком занята народным восстанием и вовсе оставила свою женскую половину. Так, по крайней мере, было в доме, куда попал сипай. Раз только он услышал мужской голос и это совершенно прервало нить романа, который, может быть, бедная обитательница гарема, скуки ради, повела бы и далее. В следующую за тем ночь прибежала она к сипаю, и, подавая веревочную лестницу, торопливо произнесла: беги – и скрылась. Это было первое и последнее слово, произнесенное ею.

Напрасно сипай старался достигнуть укрепленного лагеря англичан; он был открыт, схвачен, и так как месть несколько поутихла, то жизнь его была пощажена: он был уведен в горы, продан, перепродан и, наконец, очутился рабом туркменцев, кочевавших близ персидских границ. В другое время я скажу вам, что такое раб на востоке, и особенно из индийцев, которых мусульмане не терпят еще более чем христиан.

Мы уже сказали, что сипай бежал из плена, что удается весьма немногим. В Тегеране консул заботился о нем с отеческой попечительностью. Уже он нашел средства для отправления его на родину и, радостный, поспешил к нему, чтобы утешить страдальца близостью свидания со страной, ему милой, с людьми, ему близкими. Вообразите же ужас почтенного консула, когда он увидел на полу его комнаты один окровавленный труп. На столе лежала записка, которая не оставляла никакого сомнения насчет самоубийства сипая; вот что было в ней сказано: «Да наградит небо почтенного консула за то, что он успокоил меня в эти последние дни. В борьбе с жизнью, я как-то не чувствовал ни ее тяжкого бремени, ни боли, которую причиняла она. Теперь же, когда тело успокоилось и заговорила душа, совсем не то! Только вспомню, что придется опять жить, как жилось прежде, без нужд и без радостей, – мне делается невыразимо скучно; мне становится жаль моих страданий; там была надежда! – Кончится же тем, что придется умереть; так не все ль равно, днем ранее или позже: теперь же у меня так легко на душе, что и умереть отрадно. Прощай, добрый человек!»

Землетрясение в Кашемире (1828 года)

Посвящ. Я. Н. Озерец……му

Едва ли мы отступим от правды, если скажем, что нет в мире земли прекраснее долины Кашемира, и стихи Томаса Мура (Лалла Рука), порожденные пылким воображением поэта, все еще не достигают истины в изображении все поражающей красоты природы Кашемира.

Долина Кашемира образована Гималайским хребтом и находится на 5000 футах высоты от поверхности моря! Обставленная вдали громадными горами, она доступна для человека только несколькими особенными входами, представляя, таким образом, мир отделенный, соседний небу, мир чудесный, который суеверные индийцы почитают первобытным раем. Всего более поражает вас Кашемирская долина, когда вы вступаете в нее от Джалема, от раскаленных равнин в край прохлады и неги, исполненный всеми произведениями раскаленного и сладострастного юга и мощной природы севера. Здесь вы увидите в каком-то чудном и поражающем соединении исполинский кедр и восточную пальму, необыкновенной величины явор и березу, сосну и обвивающуюся вокруг нее виноградную лозу, как бы обрадовавшуюся такой небывалой на юге гостье. Присоедините к этому пестрые ряды цветов, которыми усеяны земляные крыши жилищ Кашемирских, что подало повод к мысли о висячих садах; яркую зелень, свойственную одной горной полосе и тихую, ничем и никогда не колеблемую гладь озера Вилар (Уаллар), на котором спокойно красуется ненюфар, и все это под чудным небом, из-за которого глядятся белеющие вершины Гималая на Кашемир, на свое любимое детище.

Здесь все не так как у нас: вечер не следует за днем, мрак ночи ниспадает непосредственно, как бы силой волшебства, и новый мир очарований настает. Увы! Теперь не услышите более голосов кашемирских красавиц, воспевающих любовь Андама и Дурчины. Нет! Человек здесь угнетен и уныл. Зато по-прежнему раздается песнь сладкозвучного бульбуль, соловья, который, по силе голоса, по гармонии напева и даже по наружному виду, отличается от нашего, и трогательная песнь нанго. По-прежнему раздаются крики попугаев и павлинов и вопли обезьян, и жаворонок шлет песнь свою из-под небес. По-прежнему красуется роза, роза Кашемира, справедливо служащая для сравнения совершенства красоты на востоке. Наши розы – жалкие выродки розы кашемирской.

Века три тому назад, отец Ксавье, испанский иезуит, первый принес в Европу весть о Кашемире. Он сопутствовал Императору Акберу в его победах. Рассказы Ксавье принимали за сказки. Александр Македонский, во время своего всесокрушительного похода через Азию, наслышавшийся о чудесах природы гималайской долины, тщетно силился проникнуть в нее. По какому-то странному стечению обстоятельств, двенадцать колоссальных алтарей, воздвигнутых им на южном берегу древнего Гефиза[21]21
  Philostrat, vila Apollon. lib. 11. c. 43 изд. Olearius.


[Закрыть] (Беяг) и означающих крайний предел его похода на восток, приходятся именно с той стороны, с которой с юга можно проникнуть в Кашемир.

Следя за победоносными армиями трех великих завоевателей Азии, шедших почти по одному и тому же пути, Александра, Тамерлана и шаха Надира, невольно поражаешься мыслью, как могла столь многочисленная масса народа передвигаться, и с такой удивительной быстротой, через зыбучие болота Кундуза, через хребты гор, представляющих так мало выходов, и, наконец, через реки. Какие точные понятия о крае нужно было иметь Александру и какое гениальное соображение, чтобы переправить армию через Инд, именно близ Аттока (древнего Таксила)[22]22
  Renell, Mem. p. 92.


[Закрыть], единственного пункта, где Инд довольно тих и где возможно было навести мост. Какую нужно было иметь силу характера, чтобы держать в повиновении многочисленную армию среди повсеместных лишений, нужд самых отчаянных, борьбы с природой, с туземными народами, и все это вдали от родины, к которой были устремлены всеобщие желания и надежды.

Положение Кашемира можно определить по довольно точным измерениям 34° – м 7' 30" северной долготы (другие определяют 34°22′58″, и может быть правильнее нашего). Он вне пределов периодических дождей, которые, как известно, застигнули армию Александра Македонского в Пенджабе и заставили его предпринять обратный путь. Полоса дождей не простирается далее вершины Ротан-Панжяла и очень редко переходит через Пир-Панжял. В течение всей осени почти не видно дождя в Кашемире, но росы ниспадают обильно и поддерживают необыкновенное плодородие земли.

Кашемирская долина носит явные признаки своего подводного пребывания. Народная легенда говорит, что Казиапа, сын Марики, сына Будды, нисшедший на землю в том месте, где нынче Кашемирская долина и где было глубокое озеро Сати-Сара, увидел, как страждут люди от Жиладео, духа вод, и сжалился над людьми. Но прежде чем он мог ниспровергнуть злого духа, прошло много веков и сделано было много чудес с обеих сторон, пока, наконец, Вишну, вышедший из терпения, не помог Казиапу раздвинуть горы и выпустить озеро; тогда Жиладео остался как рак на мели и без труда был наказан Казиапом, а может и совсем уничтожен, за подлинно не знаю.

Барон Гюгель, соглашаясь со своей стороны, что Кашемирская долина составляла прежде озеро, говорит, что не воды исчезли, но дно озера поднялось и это не особенным физическим потрясением, но посредством наносов песка и ила, образовавших сначала отмели, потом вовсе вытеснивших воды озера. Это заключение нам кажется не совсем правдоподобным. Не говорю уже о том, что почва земли не имеет следов наносного образования позднейших времен, но спрашиваю, куда же была вытеснена эта масса воды? Озеро Виллар, на которое Гюгель указывает, как на доказательство своей гипотезы, едва ли не опровергает ее. Правда, образовавшиеся от сплетения корней и стеблей водяных растений и потом занесенные землей и устланные растительностью плавучие массы покрыли во многих местах озеро, но зато оно, как утверждают старожилы, раздалось в ширину, и масса воды в нем не уменьшилась. Не основательней ли будет приписать уничтожение вод землетрясению, которое действует там с невероятной разрушительностью и, так сказать, на наших глазах произвело важные естественные перевороты, иссушило одни протоки, породило другие. Этим поясняется также народная легенда, которую мы рассказали.

Кашемирская долина, скрывавшаяся от завоеваний древних победителей своей недоступностью, привлекала постоянно алчность новых соседей. Она переходила из рук индийцев к монголам и потом, попеременно, то к афганам, то к сейкам, в руках которых и теперь находится; но кто знает, не перейдет ли она в скором времени к другим властителям, более сильным и постоянным в своих завоеваниях. Можно только одно сказать положительно, что уже нельзя довести ее до состояния более жалкого, как то, в котором она находится.

Был полдень, а темнота увеличивалась поминутно; в природе была тишина, не та тишина, – свидетельница сладкого отдыха, которым по временам наслаждается природа, истомленная постоянной деятельностью; но тишина страшная, которой робеет человек и зверь, предвестница бури и гибели. – К городу приближался путник, унылый, утомленный дальней дорогой. По временам он озирал окрестность, и страшная существенность печалила его еще более. На роковом дереве, косипара, служившем плахой для преступников, висело несколько человек. Не было живого существа вокруг; дикие птицы умолкли и казалось исчезли, домашние стаями вырывались из-под кровель жилищ и тяжелым летом неслись вдаль; природа, видимо, затевала что-то ужасное. Это страдание, эта агония страны сильно действовали на путника.

Путник был Яксарт-хан, родственник Дост-Муххамет-хана, и, следовательно, Фет-хана, и родной племянник Магомет-Азим-хана, бывшего владетеля Кашемира, с которым он отчасти разделял власть, когда Кашемир был под правлением Авганистана. Яксарт за что-то поссорился со своей фамилией и удалился из Авганистана к Реджит-Сингу, но магараджа Лагора, принявший его сначала как гостя, близкого сердцу, воспользовался каким-то случаем для ссоры с ним, и лично враждуя со всей фамилией Дост-Мухаммета, приказал бросить своего гостя в тюрьму. Яксарт бежал. Но куда было удалиться? В Индию? – правда, там в одном городе ласкали шаха-Шуджу, а в другой принимали членов фамилии Дост-Мухаммета – на всякий случай; но последние не любили англичан. – В Авганистане приняли бы Яксарт-хана как изменника, предавшегося Реджит-Сингу. Яксарт бежал в Кашемир. Думал ли он найти тайный приют между народом, который некогда любил его, или даже надеялся, при помощи вывезенных им из отечества драгоценностей и прежних друзей, овладеть Кашемиром и явиться грозным противником магараджи, к которому кипел он местью, – неизвестно. Иные говорили, что он предпринял путешествие только для того, чтобы разведать о своей гаремной любимице, Фатьме, о которой не переставал тосковать и которая была у него отнята нынешним правителем Кашемира; быть может, даже он имел на нее дальнейшие виды. Во всяком случае, он рассчитывал на магометанское население города, которое числом и нравственной силой преобладало над поклонниками Будды.

Только у самых городских ворот путник услышал человеческий голос; но это не был отклик часового. «Аллах экбер!» – говорил нищий, простирая руку к путнику, которого молодость и благородная наружность, общая фамилии Дост-Мухаммета, давали ему надежду на дневной кусок. Яксарт бросил ему монету.

– Скажи, пожалуйста, – спросил он, – вымер ли народ в вашей стране, или только притаился в ожидании чуда, которое ему готовит небо.

– Не чудо, а кару! Смотри, видел ли ты небо, страшнее этого? Грудь надрывается и тоска невольно тянет к земле.

– Что же это значит?

– Правители гнетут народ, народ клянет правителей, а где же тут место для молитвы, о которой не напоминают более благочестивые люди, потому что их нет; только ропот и клятвы доходят до неба, и небо, видимо, решилось потрясти этих властителей и, может быть, навести на путь народ.

– Бедный народ! Бедный Кашемир! – И это тот город, что служил постоянным местом отдыха и неги для императоров востока, на который они расточали свои огромные сокровища, желая воссоздать рай на земле! Еще видны остатки их царских жилищ, но их окружают печаль и стоны; народные площади стали еще шире, но они не кипят более народом. Все пусто. Давно ли стук токарных и ткацких станков раздавался повсюду. На всей долине 150000 жит. были заняты выделкой дюшали[23]23
  Нынче шали делают в Дели, Земли, даже в некоторых городах Средней Азии, но все они уступают кашемирским шалям, и азиаты, не зная чем объяснить это, приписывают достоинство шалей Кашемира тамошней воде. До 40 тысяч человек занято нынче этой работой в Кашемире. Пара лучшей доброты шалей обходится работающим в 3000 рублей ассигнациями и продается за 4000 и даже несколько дешевле на месте (1843).


[Закрыть], или шалей, как называют их в Европе. Каменные изделия были превосходны. Город, как в день праздника, благоухал розами от выделываемой везде эссенции, которая, не имея того сильного, удушающего запаха, как розовое масло, выделываемое в Турции и Персии, дышала всей свежестью вполне распустившейся розы, розы Кашемира! А теперь!..

– Кто правит в городе? – спросил Яксарт.

– Все тот же Магоммет-хан.

В это время послышался отдаленный гул, потом раскат, другой, земля дрогнула, всколебалась, и общий крик, общий вопль, словно сдавленный дотоле и вдруг прорвавшийся, раздался! Народ хлынул отовсюду; городские стены пошатнулись, закачались, башни мечетей, дома распадались; народ гибнул под развалинами, и стонал над развалинами; но это был только первый удар землетрясения. Яксарт кинулся к дому правителя, который уцелел; еще удар, и часть дома низверглась: оставался один фронтон, который повис словно на воздухе, и на нем стояла женщина, в отчаянии ломая руки, как дух, терзающийся над всеобщим разрушением. Это была Фатьма. Через груды камней и обломки дерева, Яксарт пробирался к ней, и бедная женщина столько же страшилась приближения постороннего человека в виду всех и может быть самого Магоммет-хана, как и предстоявшей гибели; но в это время удары землетрясения следовали так быстро один за другим, что земля некоторое время представляла вид взволнованного моря, как справедливо доносил правитель Реджит-Сингу. Во многих местах образовались глубокие обвалы, как бы для того, чтобы преградить дорогу спасающемуся народу. Река Джелалам, или Бат (древний Гидаспис), вышла из берегов и с шумом и быстротой несла камни, увлекала трупы. Только, как объяснить тайну этого естественного явления, – озеро Виллар (Уаллар) было тихо и покойно, как бы ничего не происходило вокруг. Народ кинулся к нему и вдруг на берегах его образовались целые толпы, без приюта, без пищи.

Прошел день. Природа, казалось, успокоилась от своего восстания. Порыв ужаса прошел, и отчаяние, самое безнадежное, наступило. Народ стал возвращаться в город; еще возвышалось много домов, но по ним прошли шайки нищих, которым было все равно, как и где не гибнуть, и, оставшись в городе, ограбили что могли. Полиция, и без того слишком слабая, теперь не существовала. Правитель первый потерял голову и, лишившись всего ему близкого под развалинами своего дома, вопил более прочих. Трупы валялись в городе, стоны раздавались всюду; кто искал сына, кто брата, а природа прояснилась, как в радостный праздник; но это ненадолго: опять стемнело и опять застонала, загудела земля – и землетрясение повторилось со всем ужасом. Народ кинулся к своему спасителю, Виллару, но в это время посреди тихого озера образовался водоворот и через несколько минут правый берег обрушился вместе с людьми, и озеро хлынуло в обвал. Народ разбежался куда и как мог.

Землетрясение продолжалось в течение трех месяцев, с некоторыми перемежками. Казалось, природа хотела показать человеку, не выразумевшему всей силы ее созидания, всю мощь разрушения – и человек понял ее! – Едва ли когда она проявлялась в таком ужасном, все разрушающем виде; земля представляла истерзанный, изувеченный, покрытый развалинами труп. Удар потряс и горы, и несколько обломков камней с грохотом скатилось на долину.

Настала зима, которая в Кашемире заметней, чем в окрестных местах. Всеобщая нищета и стужа породили холеру. Народ бедствовал невыносимо, а магараджа Реджит-Синг послал в Кашемир подкрепление своему гарнизону с требованием подати, простиравшейся до 3,000.000 рублей ассигнациями, суммы во всякое время значительной, если взять во внимание грабительство правителя и содержание гарнизона, которое падает на народ, но в то время, когда от всего народонаселения Кашемирской долины, простиравшегося за миллион жителей, едва оставалось 100,000[24]24
  Теперь это народонаселение опять возросло до 200,000 жителей (1843).


[Закрыть], уцелевших в некоторых деревнях, или рассеянных по лесам и не имеющих средств к собственному пропитанию, – в то время эта подать была решительно не уплатима.

Яксарт-хан оставался в Кашемире, и в этом хаосе природы и вещей, трупов и развалин, наслаждался своим счастьем, прижимая к груди свою голубку, свою Фатьму, которую он вынес из-под рушившихся отовсюду зданий; но вскоре увидел, что ему невозможно долее скрываться и, главное, скрывать свое сокровище, потому что правительство магараджи возвратилось в город. Он тайно, со своими приверженцами, отправился в Шецар, взяв с собой Фатьму. Шецар, на Кашемирской же долине и едва ли немногим уступал в населении самому Кашемиру, в котором считалось, разумеется, прежде, до 100,000 жителей.

Путники наши беспрепятственно взошли в город; видно было, что землетрясение здесь действовало с меньшей силой; еще возвышалось много домов, но в городе было пусто, улицы поросли травой, дворы стояли настежь; обезьяны безбоязненно перепрыгивали с крыши на крышу и своими уродливыми телодвижениями и гримасами дразнили путников. Яксарт и друзья его взошли в дом, в другой; но там было так же пусто, как и на улицах, отдавалось гнилью, и только всполохнутая дикая птица нарушала тишину своим полетом, или забытый, уже разрушившийся труп напоминал о страшном событии в городе.

Наконец, в отдаленном квартале, они встретили людей: два высохших скелета, в глазах которых еще теплилась жизнь, лежали на солнце и по истоме их видно было, что они, за невозможностью избежать общей участи, предались голодной смерти, не ища напрасно средств противостать гибели: это были поклонники Будды. Напрасно наши странники обращались к ним с вопросом, ответа не было. Вскоре они увидели мальчика, который убежал от них, как дикий. Но все-таки они рады были, что увидели хоть признаки населения; далее приметили еще две тощие человеческие фигуры, словно выходцев из долины Иосафата в день страшного суда, и те скрылись; наконец, они встретили старого друга Яксарт-хана, который обнял его, проводил к себе и за скудной трапезой, состоявшей из синара (trapa bicornis), единственной пищи кашемирских пастухов, рассказал об ужасе землетрясения и страшных последствий холеры. Квартал этот уцелел, потому что прервал всякое сообщение с городом, так, по крайней мере, думали его жители; прочие или вымерли или разбежались. Но не спасся и этот остаток живущих: была ли занесена холера, пришедшими, которые посещали зараженные дома, или была ли то воля Божья, только болезнь низошла сюда и смерть приосенила крылом эту горсть людей. Фатьма заболела. Вот еще черта самоотвержения, с которым любят женщины на востоке. Прокаженную все оставили, боясь заразы, один Яксарт не хотел разлучиться с ней. Тогда она выслала его под каким-то предлогом из комнаты, и, собрав последние усилия, заперла дверь. Напрасно он умолял ее отпереть, грозился выломать дверь. Она отвечала, что лишит себя жизни при малейшем усилии дойти до нее и только просила, чтобы он не отходил от дома, потому что душа ее сочувствует его присутствие и ей будет тяжко остаться одной.

Фатьма умерла. Невыносимо тяжела была жизнь для Яксарта; отчаяние овладело им, но друзья спасли его; когда пришел гарнизон магараджи в этот пустой город, они снарядили Яксарта купцом и отправили в Ладах. Чтобы точнее взыскать подать, новый начальник сделал строгую перепись в городе: оказалось в 2350 домах 40 человек жителей!..

Яксарт-хан, через Яркенд и Кашгар, прибыл в Кульжу, китайский пограничный город на западе, где встретился со мной и рассказал эту черную страницу своей жизни, как выразился он.

Землетрясение в Кашемирской долине, продолжавшееся около трех месяцев, конечно непостоянно, но, весьма часто повторявшимися ударами, составляет необыкновенное естественное явление. Желая пояснить его, я собирал возможные, относящиеся к нему сведения, и могу сказать, что выставленные здесь данные точны и числа по возможности верны.

Для тех, кого занимает судьба Яксарт-хана, прибавлю, что в одной из тюрем ханства Средней Азии, он примирился с Казим-беем, родственником Дост-Мухаммет-хана и с одним из сыновей его, а через них и с самим Дост-Мухамметом и впоследствии играл роль во всеобщем восстании в Авганистане. Жизнь тревог и битв сделалась любимою его сферой со времени потери Фатьмы, о которой он не переставал вспоминать, а может быть и теперь еще вспоминает.