Текст книги "Собрание сочинений. Том 1. Странствователь по суше и морям"

Туркменец Рахман-Аяз

Ужасная, в высшей степени трагическая развязка происшествия, которое я сейчас стану рассказывать, случилось два года тому назад, на глазах всей Бухары и двенадцати человек русских, и, конечно, глубоко врезалась в памяти последних, конечно, каждому из них не раз повторялась во сне, живо являлась возмущенному воображению женщина, юная и прекрасная, изнемогающая в судорожных мучениях, с которыми никакая пытка не может сравниться. С грустью я должен сказать, что следующее событие, как ни ужасно оно, случилось во всей своей ужасающей истине, и что явления подобного рода не редки на востоке.

Туркменец Рахман-Аяз кочевал на караванном пути между Мешгедом и Хивой. Все достояние его состояло из жены, киргизки, выменянной им где-то близ Каспийского моря на двух верблюдов и лошадь, – жены, как можете судить по цене, не слишком бойкой и красивой, одного верблюда, доставшегося ему впоследствии при разграблении какого-то каравана, доброго коня, добытого в баранте и десяти овец, не знаю как приобретенных; но Рахман не сокрушался от своей бедности, и много ли нужно для жизни сына степей; был бы верблюд, на котором мог бы он перекочевывать с места на место, да конь, чтоб рыскать по безграничному сухому океану степей, да несколько овец, снабжающих кочевого человека пищей и одеждой, – так он и счастлив. Свобода и степь, степь и свобода, – вот его роскошь, его счастье. После родной степи, туркменец любил более всего своего доброго коня, потом жену, потом уже кумыс. Аяз был молод и беспечен, как истый туркменец; зиму проводил в кибитке, в совершенном бездействии мысли и тела, большей частью предаваясь сну: летом водил караваны, и, как человек расторопный и отважный, очень нравился караван-баше, бухарцу Рахим-баю, который проходил непременно два раза в год этим путем и всегда брал с собой Рахман-Аяза в Бухару. Отсюда проистекли все его бедствия: принятый в доме караван-баши, как человек близкий, покровительствуемый хозяином, он увидел дочь его, и новое чувство, которого бедный туркменец не понимал, возродилось в нем и преобразило его.

На востоке любовь вспыхивает, как порох. Таинственное покрывало женщины, скрывая ее от преступных взоров, раздражает любопытство, подстрекает желания правоверных, и если это покрывало, как-нибудь нечаянно или с намерением спадет с лица женщины, если это лицо не дурно, – мысль обладания им быстро зарождается в душе мусульманина; препятствия только раздражают его. Это может быть не любовь, но чувство эгоизма, страсть к преобладанию, столь общая на востоке. Впрочем, я не хочу разбирать физиологически вопрос, столь важный; я представил вам только факт.

Туркменец был хорош собою и потому не мог не понравиться Нюр-Паше, которая может быть впервые увидела стороннего мужчину; они нашли случай объясниться, и вскоре Рахман-Аяз приступил к караван-баши с просьбой, чтоб тот отдал ему дочь свою. Надобно вам сказать, что караван-баши, т. е. глава каравана, лицо важное в Средней Азии, удостоеваемое этого звания большей частью выбором самого хана, всегда богатое, следственно пользующееся общим уважением и привыкшее к деспотической власти в своем караване. Рахим-бай был по преимуществу караван-баши, по преимуществу таджик[25]25
  Таджики коренные обитатели Бухарского ханства; они занимаются почти исключительно торговлей; скупы, лживы, трусливы в высочайшей степени. Как бы для противоположности, маленькая и черная душенка их находится в прекрасном теле. Таджики высоки, стройны, с прекрасными, полными выражения черными глазами, римским носом и правильными чертами лица.


[Закрыть], человек, у которого вместо души были счеты, и он при всяком случае поверял на них свои барыши и убытки, или безмен, на котором он взвешивал отношения свои к людям.

– А можешь ли ты заплатить за дочь мою выкуп верблюдами и разными товарами всего до 400 тилл (около 6000 руб. асс.), – спросил насмешливо Рахим бай.

– Нет! – отвечал туркменец.

– Так нет тебе моей дочери.

Туркменец уехал. Теперь его единственною мыслью, единственной заботой было добыть 400 тилл; но как добыть их кочевому человеку! Напрасно подстерегал он, близ караванного пути, запоздалого и оплошавшего путника или другую добычу, – добыча была или слишком скудна, или не под силу ему, а товарищей собрать он не мог, потому что не пользовался известностью батыря. Напрасно участвовал он в барантах самых отчаянных, и ходил на море (Каспийское), – на промысел за пленниками: на долю его приходилось слишком немного для того, чтобы скопить в год или два такую огромную сумму, а терпения туркменца не хватило бы на более длинный срок, да и мало ли что могло случиться даже и в это время!

Вдруг блеснула ему счастливая мысль: отправиться в Тегеран, сообщить английской миссии вести о Стотарте и Коноли, уже сидевших в яме в Бухаре, и вызваться доставить им письмо и привезти от них ответ: предприятие, в высшей степени отчаянное; но Рахман-Аяз имел уже случай оказать раз маленькую услугу Коноли и по опыту знал, как дорого платят англичане за подобного рода дела. Задумано и сделано. Через несколько дней, он бродил уже около Кана-хане и улучал время и обстоятельства, чтобы передать Коноли и Стотарту привезенное им из Тегерана письмо; но это сделать было нелегко, и он на первый раз ушел без успеха.

Вы ведь знаете, что такое Кана-хане? Это та знаменитая яма, темница, о которой я говорил в первой книжке «Странствователя»; она находится в самом арке, в укрепленной цитадели, рядом с Абхане, недалеко от ханского дворца, почти между дворами, занимаемыми его гаремом и визирем; следовательно, проникнуть к ней нелегко, а возбудить подозрение сторожащих ее сарбазов, значило подвергнуть жизнь свою несомненной опасности. Рахман-Аяз вышел из арка с теми же предосторожностями, как и вошел в него.

Если вы встретите на улицах Бухары человека, в засаленном алачевом – непременно алачевом халате, подпоясанного веревкой, вместо пояса, без верхнего халата, прикрывающего опояску, по обычаю азиатцев, в черной суконной шапочке, опушенной мерлушкой, вместо чалмы, всегда пешего, хоть грязь по колено, что в Бухаре случается после каждого, даже небольшого, дождя, человека, робко прокрадывающегося по улицам с опущенною головой, с редкой черной бородой, с блестящими глазами, человека, которого толкает кто хочет, в которого мальчишки, забавы ради, кидают камнями и грязью, – этот человек верно жид. Если вы, пройдя от Регистана бесчисленный ряд улиц и переулков, перейдете через канал Шяхри-руд и поворотите влево от Турки-Джанды, то достигнете совершенно отдельного квартала, мрачного, грязного, большей частью пустынного, хотя с домами, обращенными инде окнами на улицу, но эти окна всегда закрыты ставнями, лишенного отрадной зелени и даже хоузов, бассейнов, довольно часто встречаемых в Бухаре, – это квартал жидовский, квартал париев. Правоверный пробирается сюда изредка, тайком, или за запрещенным напитком, или для коммерческих сделок, или тайных потреб своего сердца.

Сюда отправился Рахман-Аяз, видя явную необходимость в посторонней помощи, хотя он с таким же отвращением прибегал к помощи жида, как бы прибегнул к защите самого дьявола.

Евреи, рассеянные по всей земле, более или менее гонимые всюду, тем теснее жмутся друг к другу, если сойдется их несколько на чужбине, – а для них всюду чужбина, – тем крепче связаны духом единства, духом братства; это отличительная черта характера еврейского племени; она только и осталась от всего хорошего, родового в народе, между евреями бухарскими. Религия здешних евреев искажена в высшей степени; не имея ни священных книг, ни раввинов, они только ощупью, понаслышке, исполняют главнейшие обряды и празднуют некоторые дни. Почтенный Вольф приходил от них в совершенное отчаяние. Все внимание здешнего жида устремлено на защиту своей собственности от беспрестанных покушений бухарских властей и на стремление к ее увеличению, как ни ограничены к тому его средства. Многие из евреев, чтобы избавиться от угрожающей им, за какое-нибудь преступление, казни, приняли магометанскую религию; еврей-магомметанин должен перейти в другую часть города и взять жену магомметанку, какую-нибудь пленницу; впрочем, в душе, он остается поклонником закона Моисеева, в тайне посещает жидовский квартал, который он себе усвоил, с которым сроднился за неимением родины.

Грустное зрелище представляет человек, повсюду преследуемый людьми, без родины, без веры, без защиты от правительства. Надобно сознаться, что христианские правительства, в средние века, преследовали иудейское племя еще с большим ожесточением: известен Толедский эдикт в Испании, которым евреи подвергались совершенному рабству, лишению всех прав гражданства, и дети их, старше семи лет, исторгались из семей своих. – Вслед за тем пала гроза на Испанию, нагрянули мавры, и евреи получили от магомметан законное покровительство, которое тщетно выпрашивали и выкупали от христиан. Еще в наше время один из представителей конституционного правительства сказал во всеуслышанье. «Я ненавижу угнетение, под каким бы видом оно не проявлялось; я друг человечества; но первый скажу, жгите жида, где встретите в государстве; жгите его живого!» Это очень по-человечески и по-дружески!

Рахман-Аяз постучался у одного домика, несколько уже склонившегося на сторону от старости, но все еще лучшего в этом нищенском квартале, и на повторенный несколько раз стук отозвался голос, хриплый и отрывистый, а после нескольких объяснений дверь отворилась и показался низенький, тощий старичок, с маленькой седой бородкой, прикрытый чем-то, совершенно неопределительным, сам Саул-Качкадан, – как звали его все бухарцы.

Этот еврей был в связи со многими близкими к особе хана; он снабжал их тайно вином, подчас другим зельем, в котором нуждаются старики; говорят даже, что для их услуги, он готов был и на более святотатственные дела; как бы то ни было, особа его была более безопасна, чем особа каждого другого жида в Бухаре, и ему поручено было даже судейское разбирательство в неважных случаях между евреями.

– Чем могу тебе служить? – спросил сухо Саул-Качкадан.

– Мне нужно вина.

– Какое у меня вино! Чтоб я, старик, стал держать у себя этот богопротивный напиток.

– Послушай! Я здесь приезжий, как ты сам видишь по моей одежде и языку; никого почти не знаю в городе и выдать тебя не могу и не захочу, потому что я честный туркменец, а не таджик какой-нибудь; к тому же я друг Абдурессуля, а он сказал, что я могу обратиться к тебе в случае нужды и во всем положиться на тебя; нужда пришла.

– Абдурессуль был моим истинным благодетелем; говори, что тебе надобно, – нет, прежде скажи, можешь ли мне заплатить за услугу: я бедный человек.

– Могу.

– Вот тебе вино, а что дальше?

– Ты вхож в дом Рахим-бая?

– Да; он жалует меня.

– Можешь видеть дочь его?

– Почему же нет! Сам знаешь, жид, и дряхлый жид, та же тряпка в глазах истинного магомметанина; а что осквернит она дом правоверного, – не беда: можно сделать омовение, – сказал Саул-Качкадан и наблюдатель более опытный, чем наш туркменец, мог бы заметить злую иронию в этих словах; – к тому же, – продолжал он, – я принесу отцу вина, а дочери кораллов и еще кое-каких безделушек, что так нравятся девушкам: ей же они теперь нужны, к свадьбе.

– К свадьбе! – И туркменец вздрогнул всем телом. Тайна его вполне была открыта еврею.

– Не пугайся, – сказал он, – это еще одни предположения; может быть, свадьба и не состоится.

– А за кого прочат Нюр-Пашу?

– За джелиля.

Джелиль, палач в Бухаре не то, что палач в Европе, и потому те очень ошибутся, которые будут судить о бухарском палаче по нашим европейским понятиям. Правда, и там обязанность его состоит в том, чтобы казнить людей и иногда исполнять приговоры к телесному наказанию, говорю иногда, потому что для этого каждый живущий у эмира пригоден в силу частых упражнений; но в Бухаре палач лицо уважаемое; как потому, что он пользуется довольно большими доходами, а в земле купцов ни что так не уважается, как богатство, так и потому, что никто не может поручиться за себя, чтобы не попался в его руки. Практика палача довольно значительна, как можно судить из того, что в 1841 году, в течение одного месяца, казнено 17 человек, в том числе 4 женщины. Доход его состоит в остатках имущества казненного, говорю в остатках, потому что главное идет в казну хана; кроме того, родственники осужденного платят палачу, как по обязанности, так и потому, чтоб избавил от мучений свою жертву, и поскорее совершил переход ее от жизни к смерти. Палач, лицо довольно приближенное к особе эмира и нередко удостаиваемое почетного ножа от руки его и даже халата с плеча ханского.

– Скажи Нюр-Паше, чтобы не выходила ни за кого замуж, скажи ей, что еще скошенный луг не позеленеет, а я вернусь опять в Бухару и заплачу за нее выкуп отцу. А если она меня не послушает, если джелиль ей более мил, чем я, пускай выходит за него, пускай, вместе тешатся над тем, что я за женщину жертвовал жизнью; но пусть знает она, что и мертвый, я не дам ей покоя. Я поклялся добыть ее во чтобы ни стало, я сдержу клятву, – а ее клятва, принадлежать мне и никому другому, легче моей.

– Так чем же ты думаешь заплатить Рахим-баю за дочь? Ведь я знаю, каков он! Говорят и джелиль кряхтит, – так велика сумма, что заломил таджик!

Туркменец призадумался. Как ни легковерен был сын степей, он открыл Саул-Качкадану тайну своего сердца в уверенности, что ему нет выгоды воспользоваться ей и предать бедного туркменца: но выдать тайну людей, которых принял с клятвой на свою ответственность, тайну, от которой зависит их жизнь, – он не решался. С другой стороны, он видел всю невозможность исполнить одному возложенное на него поручение; знал очень хорошо, что жиды одни во всей Бухаре, вероятно, во всей Средней Азии, радовались успеху англичан в Авганистане, душой преданы их делу, в надежде на перемену своей горькой судьбы, и не раз уже помогали Стотарту в Бухаре, Шекспиру в Хиве, что жид за деньги готов отважиться на многое, за деньги он даже будет смелым, по возможности, не только честным, а Саул-Качкадана он, кроме того, знал понаслышке от своего друга, как мы уже заметили, за человека верного.

– Мне нет дела знать, где ты возьмешь денег, – сказал жид, – хоть займи их у дьявола…

– Зачем говоришь ты такие слова!

– Но мне надобно удостоверение, что деньги действительно будут у тебя. Мы ведь для того орошаем землю потом, чтобы она дала плод. А как не знать мне, что у бедного туркменца, кроме коня да нагайки, ничего быть не может.

Туркменец несколько времени колебался между сомнением и необходимостью, и, наконец, благословясь в душе, решился взять себе в помощники Саул-Качкадана, и рассказал, в чем дело. Глаза жида засверкали, как у кошки, почуявшей близость добычи, улыбка показалась на бледных и иссохших устах, а эта улыбка являлась только при виде светлых очей визиря, и то по заказу.

– А от кого и как получишь ты деньги в случае успеха?

– Половину здесь, от одного индийца, по записке, которую даст Стотарт в случае успеха в деле, другую в Тегеране.

– Хорошо, хорошо: деньги верные.

– Теперь исполнишь, о чем я просил тебя и передашь мое поручение?

– Непременно исполню.

– А как приступить нам к делу англичан, как обмануть бдительность тюремной стражи?

Еврей призадумался.

– Ворота в арк запираются вечером, – рассуждал он, относя эти слова более к самому себе, чем к своему собеседнику, – и у них всегда надежный караул, большей частью из людей, преданных хану: тут нечего и пытаться; во всяком случае, надобно перелезть через стену арка. Только, знаешь, без лишних приготовлений, без лестницы, иначе заметят, с одной веревкой… ты это можешь сделать?

– Могу. Была бы только темная ночь.

– А там, – продолжал еврей, опять как бы говоря самому себе, едва выжимая слова сквозь зубы, – там опять эти проклятые сарбазы у самой тюрьмы; правда, между ними большая часть персиян, которые хоть и приняли сунитский закон, однако в душе своей все-таки остаются шиитами; все-таки помнят свою родину и то, что они тут пленники и поневоле служат в ханском войске: на них иногда можно понадеяться в деле измены; правда трусы, и при первой пытке выдадут тайну; но надобно, чтоб они не знали ее вполне. Улучить бы только такое время, когда в карауле будут стоять люди повернее и понадежнее для нас; а там подкуп, вино…

Новые знакомцы толковали еще несколько времени, условились в некоторых мерах, и расстались.

В темную, дождливую ночь, Рахман-Аяз пробирался по площади Регистана. Он часто останавливался и прислушивался ежеминутно, потому что стены арка были уже перед его глазами. Вдруг, заслышал он шаги позади себя, и прислонился к стене медресе Кош-Абдулла-хан; тяжелые шаги людей, по колено грузнувших в грязи, делались все слышней и слышней; мелькнул свет фонарей, которые несли впереди два человека, за ними шел третий, также с фонарем: это был бухарский джелиль, палач; туркменец ясно узнал его, вооруженный веревкой и ножом, он готов был кинуться на своего соперника, задушить или зарезать его; но благоразумие не позволяло вступить в открытый бой против троих; кровь кинулась ему в лицо, невольное движение, от которого он не мог воздержаться, обратило на него внимание джелиля, который дозором обходил город, по обязанности своей, и как гончая собака озирался поминутно вокруг.

– Фонарей, – закричал он своим провожатым. Рахман-Аязу нельзя было ни убежать, ни скрыться на месте: он очутился лицом к лицу против палача.

– Что ты делаешь, а? Зачем шляешься по городу в такую темную ночь? Говори!

– Ушла лошадь, так иду к старому ее хозяину; не там ли!

– Зачем не дождался зари?

– На заре надо ехать, а на голодной лошади недалеко уедешь.

– А почему нет у тебя фонаря?

– Где взять туркменцу фонарь.

– Ступай домой, и чтоб я тебя больше не встречал, не то сейчас в тюрьму.

– А встретишься в другой раз, сам не будешь рад такой встрече, – пробормотал Рахман-Аяз.

– Зачем впускают в город эту кочующую тварь, – говорил, уходя джелиль; – а еще без особых причин не тронь ее, потому что хан покровительствует кочевым племенам: нужда в них большая; только разбойничают!

Голос и шаги джелиля затихли в отдалении. Рахман-Аяз обогнул Регистан и зашел со стороны медресе Дарульшифа к самой стене арка: тут стена делает небольшой уступ внутрь и потому всего более сокрыта от посторонних глаз; к тому же отсюда всего ближе в Кана-хане, разумеется, с внутренней стороны. Рахман-Аяз бросил через стену камень, вокруг которого был обвит конец веревки, и, дернув ее потом, убедился, что она надежно укреплена с другой стороны: это было дело союза с Саул-Качкаданом, и туркменец в душе своей благословлял его. Еще минута, и он карабкался по стене; он уже был наверху ее, как раздались шаги, вероятно, часового внизу, и Рахман припал к стене; сердце его сильно билось. Что если бы этот часовой проходил минутой раньше, в то время как он был еще внизу!.. Когда шаги затихли, туркменец несколько приподнялся и по веревке сполз вниз, но веревка не доставала до земли, и он, не измеряя, не видя высоты, остающейся до земли, соскочил вниз.

Внутри арка не видно было ни души, он даже не встретил своего таинственного сообщника, который прикрепил конец его веревки. «Что, – думал он, – если жид ведет меня на погибель и где-нибудь скрыта засада. Но что ему пользы, если одним туркменцем будет меньше! Много ли дадут ему за меня?» И он смелее подошел к Кана-хане. Пьяный сарбаз спал крепко. Рахман-Аяз подполз к узкой щели, служившей вместо окна для заключенных, и просунул в нее свернутую бумажку. Прошло несколько секунд, а бумажка оставалась нетронутой, на месте; он опять начинал думать, что жид изменил тайне и тюремных затворников более не существует, двинул раз-два бумажку, чтобы шелестом ее обратить внимание заключенных и эта хитрость имела успех: бумажка вскоре исчезла. Рахман-Аяз стал дожидать ответа; он свернулся, как мог, чтобы меньше занимать места и быть неприметней, притаил дыхание, старался задушить самые мысли, которые, надобно сказать, в эту пору у него были очень не покойны, тем более, что по временам, когда решался приподнять голову, он видел огонек в доме визиря и даже слышал, или, по крайней мере, ему казалось, что слышит шаги сторожевых, ходивших вокруг дворца хана и шум пирования в его мужском серале. Минуты ожидания казались веком для туркменца, и мучительное томление сердца не раз заставляло его забывать осторожность и проводило в невольное движение; наконец, показалась давно ожидаемая записка: это был ответ заключенных. Радостно схватил ее Рахман-Аяз и в несколько скачков достиг до стены, отыскал висевший в воздухе конец веревки, кое-как вскарабкался до него и потом спустился, на другую сторону стены. Через несколько часов, рано на заре, был он уже за городской стеной.

О, весело забилось сердце его, когда он увидел себя опять на своей родимой почве, в степи, на своем добром коне, с драгоценной добычей. Мысль обладания Нюр-Пашой не казалась ему более пустою химерой: туркменец строил в уме своем самые блестящие планы: он думал о своем счастье, которое так было близко для него; он думал о радости Нюр-Паши, когда она узнает, что Рахим-бай согласился на брак ее с ним, с простым туркменцем, и мало ли о чем думал счастливец: мысли его вихрем носились в радужном мире и переполненное сердце купалось в радости… казалось, и добрый конь его разделял радость всадника, и весело помавая ушами, частой рысью ехал по вязкой, глинистой грязи. Рахман-Аяз направлялся к Кара-Кулю. Вскоре южное солнце иссушило растворившуюся почву и стало обычным царем в зените.

Утомленный конь и путник приостановились. Было очень душно.

Прошло несколько времени. Туркменец готовился в дальнейший путь. Как-то странно было в природе: солнце несколько поблекло и не изливало своих ярких лучей, а воздух был жарче прежнего; совершенная тишина царствовала вокруг. Вдруг путник наш заметил невдалеке темную точку: она винтообразно кружилась на одном месте, и все росла, росла, и понеслась огромным столбом черной пыли, которого верхушка представлялась в виде белесоватой, курчавой опушки, а вся масса была черна и непроникаема для взора. Это был песчаный тифон; его не должно смешивать с вихрем, или песчаным бураном, потому что он зараждается среди совершенной тишины, несется более сжатой массой, и потому сила его страшнее и сокрушительнее, чем действие обыкновенного вихря; вообще, это воздушное явление, довольно частое в степи, кажется, еще не совсем объяснено. Едва конь и всадник успели припасть к земле, первый, руководствуясь опытом, а второй, инстинктом, как песчаный тифон пронесся над ними, увлекая за собой и сокрушая все, до чего он касался.

«Дурной знак», – произнес Рахман-Аяз, и не на шутку призадумался. Его суеверному воображению уже виделся злой дух, выходивший из темного облака и знаменовавший ему горе. Печально сел он на коня, и отправился в путь. Вскоре достиг он Кара-Куля, дрянной бухарской крепостцы, и приостановился здесь на несколько часов, чтобы купить заводную лошадь и поспешнее продолжать путь.

Еще не успел он совершить омовения, о котором на этот раз не забыл, как явилось к нему несколько человек и объявили, что его требует к себе курган-беги[26]26
  Курган-беги, начальник крепости.


[Закрыть]: сердце замерло у туркменца; однако он не показал ни малейшего смущения и отправился куда приказывали; за ним повели его лошадь.

– У тебя есть письмо от английских пленников, что в Бухаре! – сказал курган-беги, грозно обращаясь к туркменцу.

– Нет, – отвечал тот с твердостью.

Курган-беги велел обыскать при себе Рахман-Аяза.

Шарили везде, изрезали в куски его одежду, смотрели в гриве, в хвосте его лошади, между всеми изгибами тела коня и всадника, и ничего не отыскали.

– А письмо все-таки у тебя; признайся, не то худо будет.

– Не в чем признаваться: у меня нет никаких писем.

Ясно было, что Саул-Качкадан, уже получивши от индийца свою долю платы за пособие Рахман-Аязу, высказал его тайну хану или кому-нибудь из его приверженцев, чтобы получить новую плату и довершить торговый оборот столь выгодного дела. Но туркменец лучше согласился бы умереть, чем изменить делу английских пленников: он подвергся пытке.

В первый день его били нагайками: Рахман-Аяз терпел и молчал. Во второй день ему заколачивали гвозди под ногти всех пальцев: – Рахман терпел и молчал. В третий день водили по обнаженному телу его раскаленным железом: туркменец все молчал. Хотели, наконец, ломать его суставы и кости, но он был в совершенном изнеможении, едва дышал. Ему дали вина для подкрепления, и винные пары отуманили его голову. – Конечно не для спасения своей жизни, но в каком-то бессознательном, полупьяном состоянии, он высказал тайну… Запаянное в свинцовый лист письмо было найдено в копыте, под подковой его лошади.

Само собой разумеется, что письмо не содержало в себе никакой тайны, да никто и прочесть его не мог; тем не менее, измученное, едва движущееся тело туркменца отправлено было для казни в Бухару, как бы для того, чтобы придать более торжества этому событию.

В Бухаре есть обычай, осужденного на казнь вести в особую комнату и угощать его различными яствами и напитками, что очень напоминает то время, когда римляне давали пиры в триклиниуме своим рабом, которых потом выводили на арену, для травли тиграми. У туркменца не было ни родственников, ни друзей, чтобы приготовить и разделить с ним предсмертную трапезу; нашлись благочестивые люди, которые принесли ему рису и разных плодов, и оставили одного в комнате. Физическое изнеможение Рахман-Аяза отразилось и на его нравственных силах: он находился в каком-то бесчувственном состоянии души и машинально касался яств. В это время дверь отворилась, и мальчик, робко озираясь кругом, подбежал к туркменцу.

«Ты будешь отомщен, и скоро, через неделю!» – произнес он тихо, и исчез. – Судорожная улыбка на устах туркменца показала, что он вразумел эти слова и утешился.

Казнь совершал бухарский джелиль, соперник бедного туркменца, и в это время уже счастливый обладатель Нюр-Паши. И только одно сердце во всей Бухаре сочувствовало страдальческой кончине бедного Рахман-Аяза и дрогнуло при его вопле, – это сердце Нюр-Паши, оставшееся верным ему и после ненавистного ей брака. – Нужно ли говорить, что в Бухаре, как между всеми азиатскими народами, особенно оседлыми, в деле брака не спрашивают желания невесты, и решение отца в этом случае непрекословно.

Джелиль знал о предложении туркменца Рахман-баю, и о том, что Нюр-Паша не хотела никому принадлежать, кроме Рахим-Аяза. Как истинный бухарец, он был недоверчив ко всем и остерегался своей жены; спал в отдельной от нее комнате, не ел ничего, приготовленного дома. Но вскоре Нюр-Паша, беспрерывными угождениями, ласками, рабской покорностью, умела совершенно истребить всякое подозрение в душе джелиля. Они сблизились. Можете себе вообразить внутреннюю борьбу женщины, у которой жажда мести кипела в груди, а улыбка притворства не сходила с уст, а наружное спокойствие должно было выражаться во всех движениях ее; женщины, согревавшей своими жаркими объятьями человека, которому в то же время готовила страшную казнь.

Ровно через неделю, в тот самый час, в который был казнен Рахман-Аяз, нашли изуродованное тело джелиля на его брачной постели….Родственники его объявили убийцей Нюр-Пашу, которая, как известно, не любила своего мужа, тем более, что и убийство было совершенно в такую пору, когда в спальне никого не было, кроме одной жены. Нюр-Паша не дождалась пытки и созналась в убийстве. Напрасно Рахим-бай предлагал родственникам джелиля выкуп за кровь его, чтобы спасти жизнь своей дочери. Они требовали мести, и несчастная женщина выведена была на площадь Регистана на растерзание толпе родственников джелиля, которые как стая голодных волков жаждали крови и уже роптали за медленное исполнение приговора. Картина, невыразимо ужасная!

Тесная площадь Регистана была залита народом, а все-таки не вмещала и части любопытных, которые толпились на улицах, на крышах соседних домов; только небольшой круг возле самого хоуза был очищен от народа, как место действия, место казни. Сам хан, окруженный своими ближними, из арка, из своей цитадели, незримый толпой, смотрел сквозь небольшое отверстие в стене на кровавое зрелище… Несчастную Нюр-Пашу силой вырвали из объятий ее родных, и вторгнули в зачарованный круг, из которого уже не было исхода; но ей еще осталось пройти несколько шагов до рубежа, где должны начаться ее мучения: она, было, остановилась, увидев прямо против себя толпу родственников джелиля, горящих нетерпением и жаждой крови ее; но грозный голос распорядителя казни заставил ее двинуться вперед. Медленно, робко приближалась она к роковой грани, отделявшей от жизни: сзади ее был мир, со своей роскошной природой, со всеми радостями, какие он представляет молодости и красоте; впереди, страшная пытка – и сердце Нюр-Паши замерло. Силой толкнули ее за рубеж и вдруг ватага мальчишек и девочек, составлявших передовую фалангу этой толпы, которая систематически распределила свою месть, кинулась на жертву: сотня игл впилась в ее тело, сотни ударов посыпались на нее; некоторые девочки впились в нее зубами, и терзали ее.

Невыразимые муки изображались на лице ее истерзанном, но все еще прекрасном, и стоны, глубокие, прерывистые стоны, раздирали сердца, самые бесчувственные; кровь струилась ручьем, куски одежды и тела летели поминутно, но мстители оставались неумолимы и когда жертва и мелкий народ палачей уже изнемогали, явились старшие фамилии, на долю которых досталось уже немного страданий бедной Нюр-Паши. Пронзительный вопль ее возвестил, что все уже было кончено для нее на свете, и что раздраженные палачи ее терзали уже холодный, бездушный труп…