Текст книги "Сод"

9
История лузера

С местами, в которые хотели съездить, чтобы провести проверку, пришлось обождать – Карин невесть зачем потребовал повторные отчеты по пройденным ранее точкам, и двое суток они убили, сидя дома и перепроверяя результаты. Вернее, перепроверял их в большей степени расчетный комплекс, созданный Ри, а они втроем маялись бездельем, изнывая от скуки. И рассказывая друг другу обо всем подряд.

Собственно, ни Ит, ни Скрипач рассказывать не особенно стремились, но оба быстро поняли – чтобы добиться рассказа от Эри, придется сначала рассказать о себе первыми. Почему? Да хотя бы потому, что она, кажется, ищет те же точки соприкосновения, что и они сами. Она пытается состыковать ту, известную ей жизнь, с жизнью, которой живут они, с жизнью нынешней. Поэтому пришлось говорить. Много говорить – и всё равно, впихнуть то, что они успели пережить в короткие рассказы никак не получалось. Рассказывать пришлось эпизодами, выборочно. Ну, всё-таки лучше, чем ничего.

Эри на эти рассказы реагировала совсем не так, как оба они ожидали – почему-то история Скрипача, прожившего до тридцати трех лет на городской свалке, испугала ее. А вот тот факт, что Ит, спасая команду, провел катер Сэфес через секторальную станцию Бардов, Эри совершенно не удивил, это показалось ей само собой разумеющимся поступком. Попытки объяснить, что Ит на тот момент понятия не имел, кто они все такие, и действовал чисто по наитию, вызвали у нее лишь недоумение. Ну как же, он же был в прошлой жизни Сэфес, и такие вещи, наверное, должен помнить. О том, что помнят они далеко не всё из прошлого, она тоже не догадывалась, и пришлось пару часов убить на то, чтобы до Эри дошло, что такое «возвратный круг».

Ита удивило, что Эри, оказывается, давным-давно смирилась с тем фактом, что экипаж мертв. Это ее совершенно не удивляло и не смущало. Он долго не мог понять, как такое возможно – знать, что их больше нет, и при этом – продолжать ждать и звать. Абсурд. Полное отсутствие логики.

Но не для Эри.

И не для фрактала…

Больше всего Эри удивило то, что оба они, да и Ри в придачу, длительное время не прикасались к имевшимся у них считкам. Просто потому, что не хотели этого делать. Как же так! Почему?..

– Да потому, что мы хотели жить собственной жизнью, пойми ты это, – втолковывал по десятому кругу Скрипач. – Нам и так с нашими мордами нелегко пришлось, а если к мордам приплюсовать чужую память, так это вообще не жизнь была бы, а черти что…

Разговор этот происходил на кухни в квартире Ита и Скрипача – неизменный чай с печеньем, паршивый покупной джем, и бесконечная череда вопросов. День выдался очень холодным, поэтому Скрипач зажег газ: пусть хоть плита погреет. Ну не замерзать же?

– А что с мордами неправильно? – непонимающе спрашивала Эри.

– Это для тебя всё так, а для посторонних… что для людей, что для рауф… понимаешь, мы не совсем нормально выглядим. С точки зрения людей – не в каноне. Бороды нет, усов нет, фигура не мужская, разве что у молодых людей такие бывают, зрелые люди выглядят иначе. Думаешь, это поднимало наш рейтинг? Как бы ни так.

– Угу, верно, – соглашался Ит. – Сидишь ты, понимаешь, на работе, тебе за четыре сотни лет уже, семья, положение определенное – и очередная вновь пришедшая мадам принимает тебя либо за студента, либо за ординатора, либо… – он досадливо махнул рукой. – С физической силой, опять же… не каждому удается объяснить, что мы более чем подготовленные, и у нас всё в порядке, и даже сверх того. Нет, обязательно кто-нибудь что-нибудь скажет.

– Ага, точно, – Скрипач рассмеялся. – Когда на Терру-ноль попали, я долго доказывал, что я такое. Приходилось фокусничать и выпендриваться, чтобы начали хоть как-то принимать всерьез. И монеты пальцами гнул, и вес поднимал на спор, и пули ловил, и чего только не делал.

– А ты можешь ловить пули? – округлила глаза Эри.

– Ага, может, – мрачно подтвердил Ит. – Одну ты в легкое поймал, вторую… а куда вторую, кстати?

– Я тебе не слон, чтобы всё помнить, – огрызнулся Скрипач.

– Он едва дуба не дал, еле спасли, – едко ухмыльнулся Ит. – А вообще да, в некоторых случаях пулю действительно можно поймать, Эри, но далеко не всегда, и далеко не из любого оружия выпущенную. И вообще, это всё позерство. Ерунда. Дело не в этом. Дело в том, что мы и с точки зрения людей, и с точки зрения рауф – не стандарт.

– А рауф… они что говорили?

– Самое мягкое – что мы модификаты, – пожал плечами Скрипач. – Модификат – это нормальный гермо, который сделал пластику, чтобы приблизить вид рожи к человеческой, понимаешь? Адаптация для работы с людьми. Но ты учти, что адаптации, они для разных целей делаются.

– Не поняла, – призналась Эри.

– Чаще всего адаптации такого рода делают проститутки, – пояснил Ит спокойно. – Редко кто решается на такие процедуры, чтобы работать в какой-то другой области. Это сложно, это дорого, это не везде законно… мы видели модификатов, настоящих модификатов, и чаще всего они работают женские воплощения. Модификация, чтобы выглядеть, как мужчина… да нет, мы не видели таких вообще. Ты можешь догадаться, какое отношение способен вызвать модификат в принципе. Ничего хорошего.

– Ну, не везде, – поправил Скрипач. – Вот у Илюхи в госпитале было нормально. Там плевать всем, какая у тебя рожа. Там если ты пашешь, то ты молодец. А если не пашешь, то Илюша поправит тебе рожу на своё усмотрение, не взирая на расу, пол, или возраст.

– О, это да, – покивал Ит. – Кстати, что интересно, в военных госпиталях у нас проблем не было. Ни разу. В гражданских – были. Постоянно. В военных нет.

– Потому что в военных народ делом занят, ему некогда глупости придумывать, – пояснил Скрипач. – А на гражданке да, вольница. И глупости.

– Но все-таки, почему вы не смотрели считки?

– Да потому, что мы не хотели этого делать! Не хотели! – Скрипач досадливо хмыкнул. – Мы еще в самом начале решили, что не будем. Решили просто быть собой, а дальше – как пойдет. Поступили учиться…

– На халяву нас взяли учиться, – подсказал Ит. – Ты на момент поступления читать умел, но…

– Хватит меня позорить, – зло ответил Скрипач. – Да! Да, мне пришлось догонять. Это у вас с гением по два высших образования имелось, а я…

– А нечего было себя калечить! – рявкнул Ит. – Он, Эри, у нас вообще мастер художественного самоубийства. У него отлично получается красиво подставиться.

– Молчи уже, – проворчал Скрипач. – Кто бы говорил…

– Мне кажется, или ваша жизнь… – Эри задумалась. – Что она длиннее, чем у них – не смотря на то, что вы младше?

– Не кажется, – покачал головой Скрипач. – Всё правильно. Сэфес и Барды, они на самом деле мало живут. Лет по сто двадцать, а то и меньше. Почти как обычные смертные, причем невысокого уровня. Для цивилизаций от пятерки и выше умереть в сто двадцать – примерно то же самое, что для вашего уровня – умереть в двадцать. То есть человек только-только вышел из подросткового возраста. Он еще очень и очень молод. Человек еще молод, а Сеть его уже почти полностью съела.

– Я примерно так и думала, – призналась Эри после почти минутного молчания. – Может быть, поэтому они… ведь, наверное, можно было бы всё решить иначе.

– В ситуации с тобой? – уточнил Ит. Эри кивнула. – И когда ты поняла, что это можно было сделать не так?

– Лет в сорок, наверное. До этого я про такие вещи просто не задумывалась. Мне казалось, что всё так и должно было быть.

– А сейчас тебе что кажется? – требовательно спросил Скрипач, оставляя в сторону опустевшую чашку. – Ты сто раз говорила, что они были правы. Значит, ты все-таки сомневаешься в этом?

– Не совсем так, – Эри тоже отставила чашку. – Сейчас попробую объяснить…

* * *

По словам Эри, последняя встреча с экипажем словно бы разрезала ее жизнь, разделила – на «до» и «после». Как она не старалась, ни себе, ни Скрипачу с Итом она не сумела объяснить суть этого разделения, но факт оставался фактом.

До и после, и никак иначе.

…Последняя встреча, по их просьбе, произошла в Нагатинской пойме, на вечно пустой аллее, засаженной рябинами с золотистыми стволами. Рябины тогда цвели, и Эри на всю жизнь запомнила этот странный, ни на что не похожий запах – раньше она не обращала на него внимания, но после встречи запах въелся в память, как кислота в металл.

Они пришли пешком, причем шли явно от станции метро, от старой Автозаводской; в этот раз никаких очков на черном не было, зато у рыжего имелась легкая поясная сумка, совсем маленькая. В такую, при большом желании, можно запихнуть сигаретную пачку, зажигалку, да ключи от квартиры, и то при условии, что связка маленькая.

– Ну так что? – спросил рыжий, когда они поравнялись с лавочкой, на которой сидела Эри. – Пойдем куда-то, или здесь посидим?

Идти Эри никуда не хотелось.

– Давайте здесь, – решительно сказала она. Кажется, черный вздохнул с явным облегчением. Ему тоже не хотелось уходить с этой аллеи, и Эри это каким-то образом сумела почувствовать.

Безлюдье. Светлое летнее небо, и ни одной живой души, только слабый ветер гладит листья рябин. Абсолютной тишины тут не было, да и быть не могло, аллея соседствовала с шумным и оживленным проспектом, но деревья и кусты глушили звуки, они терялись в листве, становились далекими и смазанными. Словно тут, на этой аллее, они трое оказались в какой-то иной реальности, связанной с внешним миром весьма опосредовано и зыбко.

– Ты не передумала? – черный сел рядом с ней на лавочку. Рыжий пока что стоял и теребил в руках сорванный с рябины ажурный лист.

– Нет, – покачала головой Эри.

Она пыталась.

Она честно пыталась передумать, и в мыслях выстраивала свою жизнь – такой, какой бы она стала, если бы… если бы их не было. Совсем не было. От мыслей этих ей становилось настолько тоскливо и тошно, что хотелось выть. Все эти накатанные дороги и проторенные пути, и даже мысли о подобных дорогах и путях, вызывали у Эри инфернальный ужас и полное непонимание. Как можно так жить? Как можно этому всему радоваться? Что в этом хорошего – быть как все? Выйти замуж – за кого? За какого-нибудь потного, вонючего, самовлюбленного козла с вечно пахнущими прелью ногами и потными подмышками; каждый день стоять у плиты, чтобы его накормить, а ночью терпеть его прикосновения? Да еще и рожать ему в год по ребенку? Тогда уже пошла мода на трёх, а то и четырех детей в семье, преподаватели в школе наперебой трещали о женском предназначении и семейном счастье, вот только у Эри эти речи вызывали одно лишь стойкое отвращение, и не более того. Она не знала, какой она хотела бы видеть свою жизнь; на тот момент она четко знала только одно – жить вот так, «как все», «не хуже других», и так далее – для нее невозможно, лучше умереть сразу.

Были ли это в тот момент юношеский протест, максимализм, бунт? Нет и нет, и еще раз нет. На бунтовщика и максималиста Эри просто не тянула. Совсем не тот склад характера, не те стремления… собственно, стремление было тогда только одно. Да оно одно и осталось в результате.

– Ты подумала на счет маленьких целей, которые по силам? – спросил черный. – Не ставь перед собой сверхзадач, лучше…

– Лучше отдайте мне то, о чем я попросила, – перебила его Эри. – Если, конечно, вы что-то принесли. Если нет… я проверила. На нашу крышу попасть очень даже просто, чердак не закрывается. Так что надолго я не задержусь.

Черный опустил голову. Рыжий тоже сел на лавочку, продолжая крутить в пальцах рябиновый листик.

– Ты не хочешь хотя бы попробовать? – спросил он осторожно. – Поверь, это не так плохо, как тебе сейчас кажется.

– Я не буду пробовать, – покачала она головой в ответ. – Если я не могу быть с вами, зачем мне быть вообще?

– Это жестоко, – заметил черный. – И это шантаж.

– Ну да, – кивнула Эри, которая и сама давно всё поняла. – А то, что вы делаете, не жестоко, и не шантаж. Если вы знали, что всё… что всё вот так получится, то зачем вы вообще пришли?

Они беспомощно переглянулись.

– Не могу ответить, – черный отвернулся. – Пришли… знаешь, когда ты посмотришь свой архив, ты, наверное, поймешь, почему мы пришли. Будь ты на нашем месте, ты бы тоже пришла, наверное. Хотя как знать…

* * *

– Ты поняла потом, почему они приходили? – спросил Ит.

– Угу, – кивнула Эри. – Они тосковали. У них была на самом деле паршивая жизнь, наверное, даже хуже, чем моя. И они ужасно тосковали.

– По чему именно? – уточнил Скрипач.

– По свободе. Все мы, как позже выяснилось, тосковали по свободе. Ладно, давайте дорасскажу, совсем немножко осталось.

* * *

Пластинка просто растворилась у нее в ладони, а безвкусную таблетку пришлось проглотить. Она ничего в тот момент не почувствовала, лишь дома, к вечеру, у нее разболелась голова – но Эри никак не связала эту боль с пластинкой и таблеткой, она решила, что голова болит из-за внезапно наступившего тепла. Тем более что голова болела и раньше. Эка невидаль…

– Ты проживешь пятьдесят восемь лет, как и просила, – голос черного стал глух и невыразителен. – Если, конечно, ничего не произойдет. Знаешь, иногда на человека может упасть кирпич, или бандиты нападут, или еще что-то приключится… всякое бывает, сама понимаешь. Стареть ты, к сожалению, немножко все-таки будешь, но нам обещали, что не так сильно, как другие тут, у вас.

– А как именно? – почему-то в тот момент этот вопрос показался Эри важным. Дурочка, дурочка, совсем не об этом нужно было думать…

– Изменишься, но не так, как твои ровесники. Морщин в большом количестве не появится, скелет не осядет, потому что с хрящами ситуация будет лучше… – черный задумался. – Говорили что-то про хрупкость костей и про кальций, но я не запомнил. В общем, тело будет меняться минимально. К сожалению, волосы поседеют.

– Ерунда. Их и покрасить можно, – усмехнулась Эри.

…Старость в тот момент была далеко, очень далеко.

Близко было нечто другое.

– Я хотела спросить, – решилась она, наконец.

– Валяй, – пожал плечами рыжий.

– Скажите, а то, что я… что я люблю вас, что вы для меня самое важное, что может быть в мире – это ничего не значит? – Эри повернулась к нему.

– Для кого? – спросил он. – Для нас? Значит. Правда, значит. Но это ничего не способно изменить.

– Совсем? – убито спросила она.

– Совсем, – подтвердил рыжий. – Только не думай, что ты в чем-то виновата. Это… не из-за тебя.

– Правда, – поддержал черный. – Детка, это правда не из-за тебя. И даже не из-за нас. Я не просто так говорил про эти маленькие цели, поверь. Лучше прожить жизнь здесь, и добиться хоть чего-то, чем…

Он недоговорил.

– Да иди ты на хрен со своими маленькими целями! – выпалила Эри. – Я не хочу никаких целей! Я хочу быть с вами!!! Но если это нельзя… совсем нельзя… тогда я буду…

– Что ты будешь? – безнадежно спросил черный.

– Я буду про вас рассказывать. Чтобы в вас поверили. Потому что вы… вы ведь хорошие, вы… – она тоже осеклась.

Слов не было.

Совсем не было.

Слова на тот момент кончились, и остались только слёзы, и ничего больше. Она сидела, прижимая к груди самошитую сумку из парусины, и плакала – горько и безнадежно, от безысходности, от подступающей тоски. А они просто сидели рядом, не зная, что предпринять, что сказать. Наконец, черный решился.

– Эри, пойми, то, о чем мы говорим – это не игра, не прихоть, не наше желание сделать тебе больно или обидеть тебя как-то. Правда, брать с собой тебя для нас – это равносильно приговору. Причем, прежде всего, для тебя самой. Мы не желаем тебе зла! Мы хотим, чтобы ты осталась жива, чтобы у тебя всё было хорошо…

– Мне не надо хорошо… и ничего не будет хорошо, потому что… потому что вас не будет…

– Мы и так уже сделали больше, чем имели права, – рыжий бросил, наконец, листок на землю, и встал. – Я с трудом себе представляю, как мы будет отбиваться… неважно от кого. Эри, если бы это было возможно, мы бы забрали тебя. Правда. Честно. Но от нас в данном случае ничего не зависит, поверь.

Она верила. Не до конца, не полностью, но верила – хотя верить не хотелось совершенно. Но еще больше она верила (и всю жизнь продолжала верить) в них – да так, что редкий верующий сумел бы так же поверить в своего бога. Для нее ситуация выглядела сейчас следующим образом. Бог сидел рядом с нею на простой деревянной лавке, в окружении замерших рябин; её бог, в которого она верила с детства; её любимый бог, для которого она была готова на всё – по углям босяком бежать, землю есть, с крыши прыгнуть. Живой и осязаемый бог, с болью во взгляде, с самыми прекрасными на свете глазами и руками, с великой тайной; бог, которому она была готова в любой момент отдать всё, и тело, и душу.

И бог этот говорил – ты мне не нужна.

Я уйду, говорил бог, а ты останешься здесь, потому что это жизнь.

Я не смогу вернуться к тебе, потому что нельзя.

Ты хорошая, говорил бог, но этого недостаточно для того, чтобы тебе дозволено было находиться рядом со мной.

Она чувствовала – что-то неведомое объединяет их троих в этот момент, что-то, чему нет названия или имени, но на те краткие мгновения они словно бы стали едины, и были одним целым. Она по сей день не могла понять, испытывали ли они к ней хоть какие-то чувства, но сама она тогда ощущала, как душа ее разрывается, в буквальном смысле разрывается – боль душевная стала больше, чем любая физическая…

Они сидели, почти не разговаривая, еще почти час – и за этот час на аллее так и не появилось ни одного человека. Постепенно слёзы Эри высохли; черный закурил сам и предложил остальным, а рыжий сорвал себе с рябины новый лист и невесть зачем пристроил в волосы черному.

– Хватит кукситься, – заявил он. – Хватит уже плохого на сегодня. Давайте запомним друг друга если не веселыми, так хотя бы не мрачными, а? Ну Эри, ну улыбнись, ну пожалуйста… Черный, в ближайшем обозримом будущем похорон не предвидится, чего такую морду лица скроил? Мы же знали, что так будет. Так что ж теперь-то?

– Теперь ничего, – ответил ему черный. – Просто всё очень скверно, если ты не заметил.

– Заметил, – вздохнул рыжий. – Да, скверно. И самое скверное то, что мы так ничего не поняли. Но в то же время… Эри, ты не представляешь себе, какой подарок ты нам сделала.

– Подарок? – не поняла она. – Ты о чем?

– О том, что ты… ну, в общем, о том, что мы попали сюда, побывали в городе, с тобой пообщались. Мороженого поели, – рыжий хмыкнул.

– Спасибо. Правда, спасибо, – черный поднялся с лавочки, и Эри поняла, что – всё. Сейчас они уйдут. Навсегда. – Рыжий совершенно прав. То, что произошло – это действительно подарок для нас. Очень важный и нужный. Если бы всё могло быть иначе, мы бы никогда не отказались от него… так, как приходится отказываться. Эри, не старайся сейчас понять то, о чем я говорю. Я и сам понимаю далеко не всё. И… опять я про то, что тебе не нравится, про маленькие цели. Ну хотя бы самую маленькую себе поставь и ее добейся.

– Я уже поставила, – Эри тоже встала, перекинула ремень сумки через плечо. – Я буду помнить вас постоянно, и попробую сделать так, чтобы про вас узнали те, кому это тоже сможет помочь. Мне ведь помогло. Когда веришь… вот так… это же помогает. Может, кто-то еще в вас поверит, хоть кто-то, и… и для него что-то сумеет измениться. Как-то так, я, наверное, плохо говорю.

– Тебе никто не поверит. Равно как и в нас, – покачал головой черный. – В то, что Сэфес существуют, часто не верят даже в более чем продвинутых мирах. Не надо делать этого, пожалуйста. Тем более что это может быть опасно.

– Если никто не поверит, то что же опасного? – пожала она плечами.

– Ну, мало ли, – черный на секунду задумался. – Психов всяких много, смотри, чтобы никто не обидел.

– Меня теперь трудно будет обидеть, – отозвалась Эри. Эх, знала бы она… но тогда ей казалось, что всё самое трудное уже произошло, а дальше всё будет… уже неважно, как.

– Я так не думаю, – покачал головой черный. – Впрочем, сейчас про это думать рано. Наверное.

И вдруг улыбнулся. Слабо, едва заметно. Улыбнулся, сделал шаг вперед, и прикоснулся губами к ее лбу – на одно мгновение.

– Прости нас. Прости нас, пожалуйста, – попросил он. – Если сможешь…

…Она долго смотрела, как они уходили – всё дальше и дальше по пустой аллее между двумя ровными рядами цветущих рябин. Смотрела сквозь слёзы, которые не могла удержать, да и не пыталась. Потом, когда они ушли, она еще долго, очень долго сидела на этой лавочке, не замечая, что на аллее появились, наконец, люди, что начал накрапывать мелкий дождь, что стало темнеть. А она всё сидела, прикасаясь пальцами к дереву, к доскам – вот тут была спина, вот сюда черный положил руку, а вот рябиновый листик, который уронил рыжий. Листик она забрала с собой, и хранила лет двадцать засушенным, между страницами одной хорошей книги. А от лавочки она сумела в тот день отломать щепку, тонкую, занозистую, но вот щепка почему-то пропала раньше, лет через пятнадцать, и это была настоящая трагедия, потому что смириться с потерей крошечного кусочка дерева для нее оказалось, пожалуй, на порядок труднее, чем смириться со всей своей жизнью…

* * *

– Вот, собственно, и всё, – закончила Эри. – А дальше… это уже была не жизнь.

– И что же это было, если не жизнь? – спросил Скрипач. Спросил просто ради того, чтобы хоть что-то спросить. Чтобы не висело на кухне сейчас тягостное, пустое молчание.

– Не знаю, – вяло пожала плечами Эри. – Нечто неважное, наверное. Как назвать, когда ничего не важно, и всё время больно?

– А что было дальше? – Ит взял заварочный чайник, заглянул внутрь. Конечно, пусто, они за рассказом всё выпили. Впрочем, ерунда. Можно кипятка долить в эту заварку, и сойдет.

– А дальше я заболела, – вздохнула Эри. – Простудилась, наверное. Ходила под дождем, вот и простыла.

…Две недели она шаталась по городу, не зная, куда себя девать от тоски. Дождь ли, солнце – с самого утра она выходила, и просто шла, куда глаза глядят. Денег на поездки не было, да и необходимости в них тоже: ей некуда было теперь идти в этом совершенно пустом городе. Некуда и незачем. Душа все эти дни пыталась принять как данность то, что ломало сейчас Эри, как буря дерево. Их больше нет. И никогда больше не будет. Останется только память, да стопки бесполезных архивов в голове, и ничего больше. А через две недели…

– Ужасно, просто ужасно, – вспоминала Эри. – Мне в жизни не было так плохо! Всё тело болело, горло, голова, я дней пять лежала пластом, до туалета кое-как доползала, и всё. Кошмар. Такое ощущение, что я поймала одновременно грипп, ангину, и бронхит. Если не что-то еще более сильное.

Конфликт геронто, понял Ит. Программа пыталась встроиться в молодое тело, и вызвала иммунный ответ – который выглядел вот так. По сути, программа геронто на тот момент стала для Эри привнесенным аутоиммунным заболеванием, она вроде бы становилась частью организма, но в то же время организм начинал с ней бороться. Чудовищная глупость. И вполне ожидаемый результат. Особенно если учесть полное отсутствие врачей, способных понять происходящее, в пределах досягаемости. Понять и помочь.

Температура трепала ее в общей сложности две недели, а потом стала потихоньку сходить на нет. Зато, вот незадача, начал отчаянно болеть живот. То справа, то слева. Несколько раз мама даже вызывала «скорую», но они кололи анальгин и но-шпу, и тут же уезжали. А живот, гад такой, продолжал болеет. Сначала три раза в неделю, потом четыре, а потом…

– В общем, меня забрали в больницу, и там сказали, что я уже не жилец, – Эри говорила спокойно, даже как-то отстраненно, словно описываемые события происходили вовсе не с ней, а с кем-то другим. – Это было уже следующей зимой, после Нового года. Денег у нас не было, поэтому оперировали меня бесплатно… да по мне и так было видно, что можно особо не стараться. Год с лишним это всё продолжалось. Опухоль, операция, химия, и так по кругу. Я тогда думала, что это, наверное, расплата.

– За что? – нахмурился Скрипач.

– За то, что я верила вот так… в них… или за то, что я что-то сделала неправильно тогда. Не знаю.

Это была никакая не расплата, конечно, это вступила в действие вторая система, понял Ит. И вступила в конфликт с геронто. И они начали соревноваться друг с другом, кто кого. И каким-то чудом за год с лишним пришли в состояние равновесия, параллельно изувечив многократно тело, в котором находились.

Скрипач, по всей видимости, понял то же самое.

– Потом ты перестала болеть, да? – уточнил он.

– Да, – согласилась Эри. – Так всё и вышло. Как-то постепенно эти болячки сами сошли на нет. Не знаю, почему.

– Мы догадываемся, почему, – проворчал Скрипач. – Впрочем, это неважно. Очень больно было?

Эри вяло пожала плечами.

– Тогда не очень. Потом – очень. Они какую-то инфекцию занесли, началась спаечная болезнь… у меня всегда живот болит на погоду, заранее знаю, снег пойдет, дождь, или будет ясно. Тянет и болит.

– Это продолжалось год? – уточнил Ит.

– Почти два, – поправила Эри.

– А потом?

– А потом начался ад.

* * *

Здоровый человек никогда не поймет, что испытывает больной. Можно сколь угодно долго лучиться сочувствием и изображать мировую скорбь, но если у тебя две ноги, а у оппонента одна – ты даже представить себя не сможешь на его месте, не говоря уже о понимании. Впрочем, в случае Эри никто сочувствием не лучился, и представлять ничего не собирался. Наоборот, в глазах окружения Эри превратилась в биологический мусор, в отбросы, в отрепье, в инвалидку, не способную к главной женской функции: производить на свет потомство.

Это было чудовищным, поистине чудовищным открытием – до того, как это всё началось, Эри и представить себе не могла, что это такое, жить неполноценной. Причем неполноценной не открыто, а скрыто. Ту же отрезанную ногу гораздо проще объяснить, чем то, почему во время дождя тебя скручивает от боли, а к двадцати двум годам рядом с тобой не имеется парочки сопляков, которые должны являться предметом твоей особой гордости. Ты обязана быть Счастливой Женой и Мамой, всё прочее – ненужный хлам, а если ты не можешь ею быть, лучше побыстрее убей себя, чтобы освободить место на земле для наших здоровых деточек. Да и вообще, таких, как ты, надо убивать прямо на операционном столе. Ага, если становится ясно, что детей быть не может, надо сразу придушивать, ибо не фига небо коптить, неполноценная недоженщина.

…Эри рассказывала про всю эту омерзительную и унизительную глупость с абсолютным спокойствием и равнодушием в голосе, но и Скрипач, и Ит понимали – спокойствие это просто наиграно годами. Эпизод с молотком они помнили более чем хорошо, а теперь стали понимать, откуда идут корни этой ненависти. Ведь ненавидеть Эри умела, ох, как умела. Правда, такая ненависть из воздуха не берется. Ей нужно долго и последовательно учиться.

– А почему тебе приходилось говорить про это? – спросил Скрипач.

– Как не говорить? – удивилась Эри. – А на работе? А во дворе? Видно же, что я постоянно одна, что детей нет, что вообще никого, кроме мамы и кота, нет. И не было никогда. Это я в школе была чудная, а потом-то уже не почудишь. Если не работать, то есть будет нечего. Вот так примерно. Вот и говорила…

– А кем ты работала, когда могла работать? – спросил Ит.

– По большей части продавцом.

– Продукты?

– Нет, что ты, – она усмехнулась. – В палатках сидела, с газетами, потом в магазине канцтоваров. Мне тяжести поднимать нельзя, как ты понимаешь, но я всё равно поднимала, конечно… но таскать продукты меня просто никто не брал. Туда только сильных баб принимают, а я-то дохляк, куда мне. Но и на этих работах было паршиво…

Больше всего Эри нравилось работать в палатках – надзора нет. Можно высунуться в дверь, чтобы покурить, можно почитать или что-то записать, если нет покупателей. Холодно, конечно, и из окошка дует, но всё-таки хоть какая-то свобода, не то, что в магазине. Там хоть и тепло, но хуже. Почему? Да потому, что надо общаться с «коллегами», которые, разумеется, обожают сплетни и женские темы для разговоров. Семейные, само собой. На их фоне Эри смотрелась, как белая ворона – и, конечно, за человека ее не считали. Мало что больная и бездетная, так еще и внешность…

– А что со внешностью не так? – уточнил Скрипач.

– В тридцать пять выглядеть на двадцать пять – это, оказывается, опасно, – усмехнулась Эри в ответ. – Меня из-за этого уволили из магазина, рыжий. Потому что я своей внешностью, оказывается, издевалась над настоящими женщинами-труженицами, мамочками и хозяйками.

– Это как? – опешил Ит.

– Ну, у меня нет детей, и я априори бездельница – в их глазах, – пожала плечами Эри. – Мне платили меньше всех, мои премии переписывали на детных, мне давали втрое сокращенный отпуск, всего две недели в году, и то зимой – и всё равно, я была хуже всех, и презирали меня все, кто только мог.

– Бред какой-то, – покачал головой Скрипач.

– Здесь это не бред. Это реальность. В общем, я с трудом, но нашла себе работу в палатке, в чужом районе, два через два, денег было мало, конечно, но я была довольна. Очень.

…А потом, когда Эри исполнилось сорок пять, палатки принялись сносить. Массово. Во-первых, местная планетарная информационка буквально съела бумажную периодическую прессу. Ее почти перестали читать, равно как и книги, собственно, книги уже давно были не в чести. Палатки либо ломали, либо перепрофилировали в церковные киоски, но в таком киоске Эри, конечно, работать бы никогда не согласилась. Почему? Да потому что уже тогда к светской травле таких, как она, подключилась церковь – а это было уже из рук вон плохо. Одно дело – разговоры кумушек, шушуканье и карканье, а другое – прямые призывы к «освобождению жизненного пространства» от тех, кто не может «продолжить род». Женщина низводилась до уровня тупой обслуги, родильной машины, недочеловека, неспособного ни к принятию решений, ни к созиданию, ни к действиям. Ты баба? Твоя задача – рожать, готовить жрать, ублажать по ночам, и молчать. Это всё. Не думай даже, что существует в этой жизни что-то иное. И скажи спасибо, что тебе с товарками общаться дозволено и в развлекухи раз в месяц ходить – рассердишь мужа, запретит и это. Постепенно стала меняться одежда, возник определенный дресскод, и поведение окружающих стало тоже меняться: выросло полностью зомбированное поколение, с тотально промытым мозгом. Поколение это умело плодиться, развлекаться (о, про развлечения отдельная тема), жрать что попроще, и, самое главное, оно полностью разучилось думать и выстраивать причинно-следственные связи. Что, собственно, от него и требовалось.

– Хм, – Ит задумался. – Судя по тому, что я успел прочесть, этот процесс идет по всему миру. Ведь так? – Эри закивала. – Это не политический процесс, он вообще ничем не обусловлен. Я имею в виду – ничем разумным. Такой глобальный регресс, он ведь не выгоден цивилизации. Наоборот, он ее деструктурирует и ослабляет. Мужик, продавший нам машину, увез свою семью в Германию – но на самом деле в Германии ровно то же самое, правда, чуть под другим углом, но суть такая же. Белокурые фрау должны исправно рожать минимум по четыре ребенка, быть худой – это чуть ли не уродство, фрау должна быть кровь с молоком, а не доска; ходить следует в юбке и в переднике, а если ты не в переднике, то это ты либо в кирху идешь, либо бездельница, потому что хозяйка обязана быть безвылазно при доме. Да, там жизнь чуть побогаче, но явно не надолго. Планета не способна качественно прокормить такую прорву народу… Эри, сколько сейчас населения?