Текст книги "Последний полет орла"

Глава пятая. Дороги, которые не выбирают

Ворота Лилля были наглухо закрыты, их не желали открывать, ссылаясь на приказ. Кучеру велели спросить караульных, здесь ли еще король, те отказались отвечать. Нет, это невыносимо! Ночь, холодно, темно, и этот проклятый дождь, и не открывают ворота! Опять куда-то ехать по отвратительным дорогам?!

Селеста сказала Рене, что ее тошнит, он просил потерпеть. Карета вскоре остановилась. Закрыв глаза и стиснув зубы, мадам де Шатобриан слушала, как кучер стучит кнутовищем в ворота, потом долго бранится с кем-то… Рене помог ей выйти. Опираясь на его руку, она шла нетвердыми шагами вслед за чьей-то широкой спиной и пятном света от тусклого фонаря. Попросила обождать немного на крыльце под навесом, чтобы надышаться свежим влажным воздухом перед тем, как оскорбить свое обоняние запахами постоялого двора. При свете того же фонаря Шатобриан нацарапал записку коменданту Лилля; слуга вернулся быстро: караульные ее не взяли.

Рене сговорился с форейтором за несколько луидоров, чтобы тот отвез их в обход Лилля в Турне. Дорогой он вспоминал, как в 1792 году шел с братом пешком тем же путем и тоже ночью. Боже мой, Боже мой! Он упивается этими воспоминаниями, возвращающими его в юность, как будто не понимает, что прошлое может повториться!

От самого Парижа Селеста то и дело выглядывала в заднее окошко кареты, чтобы убедиться, что их не преследуют. Подъезжая к Аррасу, Шатобриан напомнил ей, что это родина Робеспьера, словно хотел растревожить еще сильнее. Утром в Аррасе им не давали лошадей: почтмейстер нагло заявил, что их придерживают для генерала, который везет в Лилль новость о триумфальном вступлении в Париж императора французов и короля Италии, «господин де Шатобриан может пока отдохнуть». Его узнали! Никакие предосторожности не помогли! Кот переговорил с почтмейстером, облегчив свой кошелек, и в Лилль они отправились на генеральских лошадях.

Кот – это прозвище Рене, которое ему придумали друзья: Жуберы, Фонтан и Клозель де Куссерг; оно ему очень подходит. Он любит свободу и независимость, хотя и дорожит собственным домом, не способен на слепую собачью преданность и может оцарапать даже руку, дающую корм.

До Турне было всего три лье; когда Шатобрианы добрались до города, еще не рассвело. В гостинице, где они остановились, им сообщили, что король находится в Лилле, это совершенно точно, с ним маршал Мортье, город собираются укреплять и готовить к обороне. Выдохнув с облегчением, Рене написал письмо к герцогу де Блака, прося прислать ему пропуск. Гостиничный слуга ускакал верхом и вернулся через час с пропуском за подписью коменданта, но без ответа от Блака. Такая неучтивость была вполне в духе герцога, который, как все лакеи важных господ, любил дерзить просителям. Когда друзья Шатобриана хлопотали за него, добиваясь для него должности в правительстве, Блака всем отказывал, а одной даме, воскликнувшей, что виконт не может жить во Франции, как подобает благородному человеку, ответил: «Так пусть уезжает».

Сама мысль о карете вызывала у Селесты спазмы в животе. Оставив жену на попечение горничных и коридорных, Шатобриан уже поставил ногу на подножку, когда во двор въехал рыдван, из недр которого выбрался принц Конде. Рене бросился к нему, поклонился, назвал себя.

– А-а, как же, помню-помню! – продребезжал старик. – Братец ваш тоже здесь?

Шатобриан запнулся, прежде чем сказать, что брата здесь нет. Через два года после осады Тионвиля, на которой Рене сражался вместе с Жан-Батистом под командованием принца, графа де Шатобриана казнили на гильотине вместе с женой и ее дедом Мальзербом, адвокатом Людовика XVI. Рене тогда был в Лондоне, Селеста сидела в тюрьме в Ренне как жена эмигранта; только Термидор, сбросивший Робеспьера с вершины власти к подножию эшафота, сохранил ей жизнь…

Помутневшие глаза Конде с провисшими мешочками век часто мигали. В последнее время мысли путались у него в голове, воспоминания о Семилетней войне и Революции смешивались с сегодняшним днём – как-никак, старику почти восемьдесят. Однако он еще не совсем впал в маразм. Шамкая беззубым ртом, принц утвердительно заявил, что король покинул Лилль. Маршал Мортье получил из Парижа приказ императора, повелевавший ему арестовать короля, однако не выполнил его – проводил его величество до границы, там вручил ему прошение об отставке и попрощался.

Теперь всё встало на свои места: Шатобриан не получил ответа от Блака, потому что того уже не было в городе, он уехал вместе с королем. А пропуск от коменданта – ловушка, чтобы заманить его в Лилль, арестовать и выдать Буонапарте.

В этот момент во дворе снова загрохотали колеса: приехал герцог Орлеанский – сердитый, как еж. «Сбежали! – бушевал он. – Трусливо, постыдно, без сопротивления!» Хуже того – выставили его дураком! Сначала его посылают в Лион – там нет ни грамма свинца, ни щепотки пороха; гарнизон – скопище бездельников, которое радостно приветствует Бонапарта и улюлюкает вслед принцу. Потом его отправляют в Лилль, он начинает наводить порядок – у него отбирают командование войсками и отдают маршалу Мортье! Всё, его терпение лопнуло! Пусть катятся, куда хотят, а он возвращается в Англию!

Луи-Филипп был пятью годами моложе Шатобриана; стоя рядом, они были похожи на две головешки, только Орлеанская еще дымилась. Селеста в очередной раз подумала о том, что Кот совершил ошибку, сделав ставку на Бурбонов, – переоценил их ум и душу.

В Лилле солдаты уже нацепили трехцветные кокарды. Уезжая, герцог Орлеанский поднял ее над головой и воскликнул: «Я всегда сражался только за нее!» А принц Конде перед отъездом из Турне просил Шатобрианов рекомендовать его свите, которая скоро прибудет сюда, кафе при гостинице: там очень хорошо кормят.

Когда стихли шум и суматоха, Селеста впервые задалась вопросом: куда именно уехал король? «В Брюссель, куда же еще», – ответил Кот. Там всё еще должен находиться принц Оранский, провозглашенный королем Нидерландов. По решению Венского конгресса Бельгию объединили с Голландией, и это, конечно же, было ошибкой. Разный язык, разная вера, разные традиции… Когда в Намюре, Льеже, других городах, меньше года назад входивших в состав французской Империи, объявили «счастливую весть», на улицах кричали «Да здравствует император Наполеон!» Вильгельм, однако, не испугался и приехал к своим новым подданным.

Целый день Шатобрианы отдыхали в Турне, а поздно вечером пустились в путь и к утру въехали в Брюссель. Рене тщетно искал брадобрея, который двадцать с лишним лет назад приютил его у себя, когда он, раненный под Тионвилем, с величайшим трудом добрался до «своих». Селеста поняла, наконец: Кот не спешит за королем, он идет по следам своей юности – наверное, хочет продолжить свои мемуары…

В Брюсселе короля не оказалось: он в Генте. Неужто Луи Станислас собирается вновь эмигрировать в Англию? Это было бы непростительной ошибкой! Отправив в Гент письмо с предложением своих услуг, Шатобриан обходил дома с меблированными комнатами, подыскивая квартиру на несколько дней. В одной гостинице он нашел герцога де Ришелье, мрачно курившего трубку, полулежа на софе в темном углу. В Брюссель он приехал из Ипра, куда прискакал из Парижа на одном коне, без багажа и слуг, насквозь промокший под дождем, пять с половиной суток не переменяя сорочки! Военная свита короля была распущена и осталась в Бетюне; две сотни человек, пожелавших охранять Бурбонов, перешли границу и явились под стены Ипра, но командир гарнизона, в прошлом офицер на российской службе, не хотел никого пускать. Исключение сделали только для Ришелье, ради его русского мундира, а герцог заступился за несчастного Мармона, которому было некуда деваться. Мармон отправился в Гент, гвардейцев расквартировали в Алосте (кстати, среди них два племянника Шатобриана – Луи и Кристиан), а Ришелье намерен ехать в Вену к императору Александру, чтобы затем вернуться в Россию. Ему и в страшном сне не могло присниться, что Франция станет ему настолько чужой!

– Я видел измену, видел подлых солдат, которые сегодня вопят «Да здравствует король!», а завтра переходят к Бонапарту, – говорил герцог, негодуя. – Клянусь вам, что еще ни одно событие в моей жизни не производило на меня подобного впечатления. К стыду и унижению невозможно привыкнуть! Либо я глубоко заблуждаюсь, либо мы большими шагами идем к варварству.

Досталось не только солдатам, но и принцам; в запальчивости герцог даже обозвал Месье жидом. Рене не преминул рассказать об этом Селесте.

Двадцать шестого марта был праздник Пасхи. Шатобрианы ходили к мессе не в большой собор Святого Михаила и Гудулы, а в маленькую церковь Богоматери в Финистере, напомнившей им своим названием родную Бретань. Снаружи она была ничем не примечательна: облупившийся фасад, плавные линии, избегавшие прямых и острых углов, зато когда они, с возженными свечами, вступили внутрь, в глаза сразу бросилась необычная кафедра из темного резного дерева, поставленная меж двух колонн из ложного мрамора под деревянным же шатром, который поддерживали резные ангелочки, чудесным образом парившие в воздухе. На кафедре резчик изобразил падение человечества между древом жизни и древом смерти. Впереди стояли Моисей со скрижалями Завета и первосвященник Аарон, слева распятый Христос являл собой новое древо жизни… Деревянные изваяния выглядели настолько реалистично и вместе с тем фантастично, что от них было невозможно оторвать глаз; в застывших лицах читалось безграничное терпение и смирение: человечеству указали путь к спасению, но пойдет ли оно по этому пути? Звучал орган, пел хор, звенела латынь; разноцветные витражи оживали в теплом свете свечей. По щекам Рене текли слезы. Причастившись, они подошли поклониться Деве Марии – раскрашенной деревянной статуе с цифрой «1628» на постаменте. Шатобриан вдруг застыл, чем-то пораженный. Селеста это заметила и стала гадать, что бы это могло быть. 1628 год… В тот год Англия не смогла прийти на помощь протестантам из Ла-Рошели, осажденной королевскими войсками. Иноземного вторжения удалось избежать, зато гражданская война унесла множество жизней… Нет? Не то? Когда они вышли из церкви, Кот рассказал ей сам: эта статуя Богоматери раньше стояла в церкви при монастыре августинцев, где раненого Рене вернули к жизни. Монастыря теперь больше нет: его закрыли и превратили в военный госпиталь.

Через два дня они повстречали в Парке принца Конде – возможно, он позабыл, куда ехал и зачем. Старик был возмущен до глубины души: на Пасху в Лилль приехал маршал Ней, так и не использовав по назначению свою знаменитую железную клетку. На следующее утро он с генералами и офицерами гарнизона присутствовал на молебне по случаю счастливого события – возвращения Франции императора, после чего войска маршировали мимо огромной толпы, разукрасившей себя трехцветными кокардами. Селеста поинтересовалась, намерен ли принц ехать к королю.

– К королю? – переспросил он. – О да, конечно, я должен ехать к королю!

Он поманил Шатобрианов поближе и перешел на заговорщический шепот.

– За два дня до отъезда из Парижа мне доставили запечатанное письмо, на котором было надписано лишь мое имя. У меня тогда было много дел, я не придал письму большого значения, оно осталось лежать у меня на столе, потом случайно попалось мне на глаза, и я взломал печать, скорее, машинально, по рассеянности, чем из любопытства. И вдруг – как гром среди ясного неба! Я узнал почерк. У меня потемнело в глазах, а когда я пришел в себя, то поскорее схватил листок и приблизил свечу – нет, никакой ошибки! Это был почерк Людовика XVI, я хорошо знал его руку!

Селеста украдкой переглянулась с Рене, но оба приняли участливое выражение и дослушали рассказ до конца: на самом деле писал не казненный король, а его сын, Людовик XVII[7]7
  Сын Людовика XVI умер в башне Тампля 8 июня 1795 года, через два с половиной года после казни своего отца. Его сестру удалось освободить и вывезти в Австрию; ее выдали замуж за двоюродного брата – старшего сына графа д’Артуа.


[Закрыть], предъявлявший свои права на престол и в качестве доказательства законности своих требований приводивший такие подробности из своего детства, какие могли быть известны лишь ему самому и его сестре – герцогине Ангулемской. Герцогиня сейчас в Бордо – взывает к верноподданническим чувствам горожан, которые первыми открыли свои ворота и сердца Бурбонам. Король наверняка тоже там… Шатобрианы пожелали принцу счастливого пути, попрощались и ушли.

Год назад Бурбоны вернулись во Францию даже не из другого мира, а с того света, подумала про себя Селеста. В книжных лавках сразу появились многочисленные сочинения, обличавшие злодеяния революционеров и превозносившие их жертв; если не хватало новых памфлетов, переиздавали старые – двадцатипятилетней давности. Годовщины казней, прежде отмечавшиеся тайно, в домашнем кругу, теперь справляли открыто; Людовик XVIII велел выкопать останки старшего брата и невестки и перенести их в Сен-Дени. Конституционная Хартия (своего рода брачный договор между «Людовиком Желанным» и Францией, скрепивший этот союз без любви) призывала к забвению прошлого ради согласия в настоящем, но на свет сразу вытащили поименные списки голосовавших за казнь короля. Французов призывали каяться и искупать свою вину перед королевской семьей – «королю-кресло» это было нужно, чтобы утвердиться на троне, который достался ему по стечению обстоятельств, ведь на него были и другие претенденты. Герцог Орлеанский, к примеру. А Бенжамен Констан принадлежал к партии, делавшей ставку на Бернадота – наполеоновского маршала, который волею судеб стал наследным принцем Швеции, но с вожделением поглядывал на французский престол. В трудный час боев за Париж Талейран сумел навязать всем единственный выбор: Наполеон или Людовик XVIII. Сейчас он интригует в Вене, на конгрессе; наверняка призывает новое иноземное нашествие на Францию, лишь бы спасти свою подлую жизнь…

Как наивен Рене в своем великодушии! Он, десять лет подвергавшийся гонениям при Империи, ратовал за забвение прошлого; при дворе воспользовались его советами, раздав все важные должности слугам императора, а его оставив ни с чем. «Ах, когда наши вернутся, я попрошу их только об одном: о возможности приобрести землю по соседству с моей усадьбой!» – говорил он Селесте, когда они гуляли вокруг «Волчьей долины». Она и тогда лишь пожимала плечами. И что же? Его распрекрасные Бурбоны вернулись – и он был вынужден заложить усадьбу за долги!

Для Шатобриана должности не нашлось, а цареубийцу Фуше снова прочили в министры полиции! Госпожа де Дюра осаждала Талейрана, вновь занимавшегося иностранными делами, пытаясь выхлопотать для Рене хотя бы посольство, но всё уже было занято, кроме Швеции и Турции. «Я думал, что господин де Шатобриан ничего не получил, потому что ничего не хотел, – лицемерно удивлялся этот лис. – В первый день по прибытии принцев ему должны были предложить всё, на второй было бы уже поздно, а про третий и говорить нечего». В «Путешествии из Парижа в Иерусалим» Рене дурно отозвался о турках, поэтому они с Селестой выбрали Швецию, хотя Кот был вовсе не рад: разоренная северная страна представлялась ему могилой, в которой он должен похоронить свои труды, мечты и всё остальное. «Ах, почему я не умер в день вступления короля в Париж!» Король утвердил его назначение, но попросил повременить с отъездом: «Мои добрые слуги нужны мне здесь…»

Роялисты не могли простить Коту высказываний о необходимости свободы, без которой ни одно государство не жизнеспособно; его объявили либералом и рекомендовали умерить пыл, подладиться под новые времена! Лишь один человек оценил его по достоинству – Наполеон. В Фонтенбло, перед отъездом на Эльбу, он велел прочесть ему вслух памфлет «О Буонапарте и Бурбонах». Оставшиеся верными ему генералы призывали громы и молнии на голову Шатобриана, но император сказал: он сопротивлялся мне, пока я был могуществен, – он имеет право ударить побежденного. И добавил со смехом: «Ах, если Бурбоны прислушаются к мнению этого человека, они смогут царствовать, но успокойтесь, господа: они ему не поверят, при их правлении он подвергнется тем же преследованиям, что и при моем». Коту передал эти слова Луи де Фонтан, а ему можно верить.

Наполеон как-то наведался в «Волчью долину» в отсутствие хозяев, его видел садовник Бенжамен. Отрезанный от мира, Кот решил уместить его в своей усадьбе: ботаник Эме Бонплан, управлявший садами Мальмезона, присылал ему саженцы через знаменитого путешественника Александра Гумбольдта, которого осаждала госпожа де Гролье – поклонница Рене. Кедры, катальпы, кипарисы, тюльпанные деревья… Маркиза де Гролье оказалась каким-то образом замешана в заговоре Кадудаля, Гумбольдта Бонапарт считал прусским шпионом. Он несколько раз обошел сад, заглянул в башенку, где Рене писал своих «Мучеников», а перед отъездом дал садовнику пять наполеондоров. Узнав на монете профиль, который он только что наблюдал воочию, Бенжамен чуть с ума не сошел. Вечером, запирая ворота, он увидел саженец лаврового дерева, воткнутый в свежевскопанную землю, и подобрал оброненную перчатку – лайковую, желтую, новёхонькую. Эту перчатку он потом передал хозяевам, точно реликвию…

В начале апреля в Брюссель приехал из Вены герцог Веллингтон, назначенный командовать британскими войсками в Бельгии. Он поселился со своей свитой в огромном доме на Королевской улице, обращенном фасадом к Парку. Получив приглашение на обед, Шатобрианы с радостью им воспользовались, надеясь узнать свежие новости.

Фельдмаршал был в синем фраке: без алого мундира его не узнавали на улице, а бесцеремонное внимание толпы ему порядком надоело. Высокий, широкоплечий, красивый, он выглядел усталым и исхудавшим, но держался бодро и весело. Гостей он встретил обаятельной улыбкой, Селесте сказал комплимент на весьма хорошем французском языке, хотя и носившем печать Брюсселя, и всё же она чисто по-женски отметила про себя, что в его словах и взгляде не было ничего, кроме обычной учтивости. Это неприятно укололо ее. В молодости Селеста была хорошенькой, ныне насмешливое зеркало в чьем-нибудь доме показывало ей худую сорокалетнюю женщину с плоской грудью и попорченным оспой лицом; она не претендовала на восхищение красавца с орлиным носом и ясными глазами под чистым высоким лбом, избалованного женским вниманием, и тем не менее вся прелесть выходов в свет для жены, наскучившей своему мужу, заключается в самообмане, искусно поддерживаемом другими мужчинами, – будто она еще способна вызывать интерес к себе.

Сегодня ей не повезло: за стол с ними сели молодые адъютанты Веллингтона – подполковник Джон Фримантл, лорд Уильям Питт Леннокс и майор Генри Перси, внук герцога Нортумберлендского. Во время войны в Испании Перси попал в плен и четыре года прожил в Мулене, где находился тогда и его отец, граф Беверли, арестованный в Женеве после ее захвата французами. В Оверни голубоглазый англичанин сошелся с дочерью местного виноградаря, которая родила ему двух сыновей, но сразу после отречения Наполеона вернулся в армию, и Веллингтон, назначенный послом, увез его с собой в Париж. Было непохоже, чтобы майор горевал о разлуке с женщиной, которая пожертвовала для него своей честью, и о детях, которым наверняка живется несладко…

Герцогини Веллингтон в Брюсселе не было, она уже вернулась в Лондон. Селеста видела ее в Париже: не красавица, к тому же ее совсем не занимали модные наряды и украшения, и чувствовалось, что в многолюдном обществе ей неуютно. Госпожа де Сталь находила ее восхитительной и превозносила ее грациозную простоту, но, скорее всего, потому, что не видела в ней соперницы, чего нельзя было сказать о прекрасной Жюльетте Рекамье (которую герцог попытался взять кавалерийским наскоком, но получил от ворот поворот). Во время приемов в бывшем особняке Полины Боргезе (продавшей его Веллингтону и уехавшей к брату на Эльбу) всем было заметно, что герцог стесняется своей жены, которая слишком уж проста – не скрывает своих чувств и мыслей и не прячет седину под париком. Они были влюблены друг в друга в юности, но тогда родня Китти Пакенхэм отвергла Артура Уэлсли – младшего сына в обедневшей семье. Их разлучили на десять лет; Артур уехал в Индию, Китти осталась в Ирландии и чуть не зачахла от тоски по нему. Она отказала другому жениху, хотя ее возлюбленный, как говорили, весело проводил время в объятиях восточных красавиц. Когда Уэлсли вдруг вернулся блестящим генералом и снова попросил ее руки, родня с радостью согласилась, зато сама Китти терзалась сомнениями, боясь разочаровать его. Ее опасения оказались не напрасны, однако Артур всё же женился на ней – из чувства долга. Двое сыновей родились один за другим, но генерала послали в Испанию воевать с маршалами Наполеона… По сути, вся их семейная жизнь проходила в разлуке, даже когда они жили в одном доме. Во Францию леди Кэтрин приехала с радостью, хотя и беспокоилась о детях, оставшихся в Англии, но ей и там редко удавалось побыть с мужем вдвоем. В конце января его вызвали в Вену на конгресс, а в середине марта супруга английского посла спешно покинула Париж, к которому стремительно летел Орел.

– В «Морнинг кроникл» написали, будто сокровища французской короны доставили в Лондон, а герцогиня Веллингтон привезла с собой бриллиант, украшавший шпагу Наполеона, – рассказывал герцог за столом. – Мой брат Уильям пригрозил редактору судом за клевету, и они напечатали опровержение.

– Вот к чему приводит свобода печати, – вставила Селеста, не глядя на Рене. Но он прекрасно понял, что свою шпильку она вонзила в него.

– Свободу часто путают со вседозволенностью, – возразил он. – Из вашего примера, ваше сиятельство, как раз и видно, насколько свобода печати нужна и необходима. Во Франции газету просто закрыли бы, и тогда читатели подумали бы, что в ней написали правду. Но газета по-прежнему выходит, признав свои ошибки, и это учит людей не верить слухам и не бояться менять свое мнение.

– Вы известный либерал, господин де Шатобриан! – засмеялся Веллингтон.

– Если бы я издавал свою газету, то назвал бы ее «Консерватор», – с улыбкой ответил ему Рене. – Я бурбонист по долгу чести, роялист по велению разума и республиканец по личному предпочтению.

Селеста тихонько вздохнула. Могут ли газеты вообще быть свободны? Человек волен в своих мыслях, но когда он решается высказать их вслух, да еще и донести их до широкого круга людей, он должен сознавать возможные последствия и быть к ним готовым. Газета – не один человек, слишком многие судьбы сплетены в один шнурок, который могут перерезать целиком из-за одной-единственной нити. С другой стороны, найдется ли у людей достаточно смелости, твердости, решимости, чтобы поддержать хором одинокий голос, вопиющий… не в пустыне, а на арене цирка с гладиаторами, готовыми убить кого угодно по знаку цезаря? Рене, издающий свою газету? Вряд ли она продержится дольше трех выпусков.

Кот способен мурлыкать и ластиться к хозяину, но до определенного предела; когда его выбрасывают пинком из дома за слишком громкие вопли, он предпочитает свободную жизнь голодного бродяги сытой жизни кастрированного любимца. А вот Луи де Фонтан получил от друзей прозвище Кабан: это чуткий, осторожный, отнюдь не кровожадный зверь, не нападающий первым и предпочитающий жить в стаде.

Фонтан старше Шатобриана на одиннадцать лет, их познакомила покойная сестра Рене – Жюли. В самом начале Революции Луи писал смелые передовицы, ратуя за просвещенную монархию. Потом ему пришлось бежать в Лион – оплот роялистов, где он чудом выжил, когда Фуше методичными бомбардировками обращал в руины целые кварталы древнего города. Они с Рене снова встретились в Лондоне; пережитые ужасы внушили Фонтану отвращение к свободе, как говорил потом Кот с оттенком презрения. Однако тогда они оба видели в капитане Буонапарте великого человека, который положит конец Революции, и ждали только сигнала, чтобы вернуться в Париж.

Кабан вернулся (тайно) еще до свержения Директории, потом избрался депутатом, восстановился в Академии, начал писать статьи для «Меркюр де Франс» и преподавать, исподволь распространяя свои идеи; пробился даже в председатели Законодательного собрания!.. Он отнюдь не пресмыкался перед Наполеоном: написал же он «Оду на смерть герцога Энгьенского»[8]8
  Луи-Антуан де Бурбон-Конде (1772–1804), герцог Энгьенский, был принцем крови и последним представителем рода Конде. В марте 1804 года в Париже был раскрыт заговор с целью убийства Первого консула Бонапарта и восстановления монархии. Арестованный Жорж Кадудаль сказал на допросе, что заговорщики ждали возвращения принца королевской крови, который должен был возглавить восстание. На тот момент ближе всего к границам Франции, в Великом герцогстве Баден, находился герцог Энгьенский, возглавлявший в 1792–1794 годах Королевскую армию Франции, но с тех пор разочаровавшийся в контрреволюции. В ночь на 16 марта его похитили и привезли в Венсенский замок, в час ночи 21 марта, после краткого допроса, он предстал перед трибуналом. Принц не скрывал, что является врагом нынешнего правительства, но отрицал участие в заговоре. Приговор был вынесен заранее по требованию Бонапарта; в два часа ночи герцога приговорили к смерти и расстреляли. Эта казнь вызвала волну негодования в Европе; Александр I выразил официальный протест против вопиющего нарушения справедливости и права народов, заявив, что не станет поддерживать отношений с необузданным правительством, не признающим никакого долга и запятнавшим себя жестоким убийством, считая его отныне притоном разбойников.


[Закрыть], высказав при этом Бонапарту прямо в лицо всё, что думает об этом убийстве. Чары развеялись, Шатобриан порвал с Буонапарте раз и навсегда, а Фонтан сумел войти в милость к императору – не ради чинов и денег (хотя он получил и это), а ради главного дела: возрождения Франции. Пока Наполеон присоединял к ней новые земли, Фонтан собирал вокруг себя дельных людей – умных, образованных, честных. Благодаря ему Шатобриана вычеркнули из списка эмигрантов (Кабан стал любовником Элизы Бонапарт – сестры Наполеона и действовал через нее), и что сделал Кот? Написал статью в «Меркюр де Франс», в которой уподобил Наполеона Нерону. Его выслали из Парижа в «Волчью долину», которая была тогда просто хибарой в чистом поле, а газете Фонтана пришлось распрощаться с последней надеждой стать рупором оппозиции и влиться в хор, певший «Славься!» Зато Кабан, опираясь на единомышленников, полностью реорганизовал систему образования, от начальной школы до Университета, создал лицеи, перетряхнул программы обучения, возглавил комиссию по предварительной цензуре, чтобы первым читать рукописи, и помог Рене опубликовать его «Мучеников». Каков итог? Бурбоны вернулись, и Фонтан стал министром просвещения!

После рыбного супа на овощном бульоне подали слоеный пирог. Глядя, как госпожа де Шатобриан опасливо препарирует его ножом, Веллингтон заговорил о банкете, который устроил в Вене Талейран, пригласив шестьдесят гостей. Как только они уселись за стол, вошли лакеи в ливреях с большими серебряными супницами, которых было не меньше восьми, и все с разным содержимым; затем подали восемь или десять видов рыбы, с полсотни закусок, причем с каждого блюда снимали колпак с величайшей торжественностью, словно лакей собирался продемонстрировать публике чудо из чудес. Там были шпигованные ржанки, пулярки «а-ля рен», фаршированные красные куропатки, цыплята с кресс-салатом, фазаны с гарниром из вальдшнепов и овсянок, вымоченных в арманьяке, потом еще с дюжину видов жаркого, нежнейшие сладкие суфле из абрикоса, апельсина, яблок и шоколада, фондю из пармезана и фруктовые желе, и уже после этого внесли великолепный фигурный торт, выделив каждому по кусочку. Князь Меттерних пожелал затмить князя Беневенто и дал обед на двести персон, а через два дня после этого, в последний день карнавала, устроил роскошный бал. Герцог Веллингтон был на этих пиршествах самым почетным гостем, однако не мог оценить их в полной мере, поскольку совершенно расклеился, оказавшись после холодных зимних дорог в жарко натопленных венских гостиных. Впервые в жизни он торопил наступление Великого поста, который избавил его от необходимости являться в обществе больным.

– А еще я впервые пожалел о том, что я не женщина, – неожиданно добавил герцог. – Полгода назад господин Талейран пожелал нанести визит моей жене, которая только что приехала в Париж, и засвидетельствовать свое почтение супруге английского посла, а у Китти разболелись зубы, всю щеку раздуло, она отказалась принять его. Так что же вы думаете? Господин Талейран всё-таки добился своего, проговорил с ней около часа, и боль прошла! Говорят, что с женщинами он вытворяет что угодно, а вот мой насморк он исцелить не сумел.

Адъютанты засмеялись. Шатобриан с сомнением смотрел на блюдо с речным угрем, щедро политым зеленым мятным соусом, потом всё же решился взять себе кусочек. Это вновь настроило его на серьезный лад; он стал расспрашивать о впечатлениях герцога о конгрессе. Веллингтон сказал, что, по его мнению, у Англии и Франции есть все шансы снова стать вершителями судеб Европы, если они перейдут от соперничества к сотрудничеству. Людовику XVIII можно доверять; австрийский император – честный человек, но бразды правления в руках у Меттерниха, который полагает, что политика состоит из хитрости и уловок; впрочем, лорд Каслри разделяет мнение Меттерниха о том, что император Александр так же опасен, как Наполеон, а прусский король, возможно, имеет благие намерения, но позволяет царю вить из себя веревки. Лишь бы Талейран не сделал задуманный союз слишком явным прежде времени, настроив против Франции другие державы! Всему своё время. Здесь еще не всё ладно устроено, например, министры есть, а правительства нет.

– Ну почему же, – снова вступила в разговор Селеста, – я совершенно уверена, что в Париже уже есть и новые министры, и правительство.

Герцог рассмеялся:

– Я чертовски рад, что мне никогда не приходилось встречаться с Буонапарте в бою! Кстати, известно ли вам, что мы с ним родились в один год и в одно время получили свои первые офицерские патенты?..

– Я полагаю, ваша светлость, что у вас всё же будет возможность сойтись с ним на поле брани, – довольно сухо заметил Рене.

Адъютанты загомонили разом, выражая свою уверенность в неминуемой победе. Веллингтон смотрел на них с отеческой улыбкой, не перебивая, а потом добавил, что, хотя главные силы англичан сейчас заняты в Америке, полков, рассеянных по Нидерландам, будет достаточно для отражения возможного нападения, тем более что восемьдесят тысяч пруссаков готовы в любую минуту выступить в поход, кавалерия генерала фон Клейста уже в Намюре, а русские подведут свои войска к первому июля. Бельгийские силы не так велики, но офицеров – полный комплект, кавалерия великолепна, пехотная униформа проста и удобна. Главное сейчас – построить побольше крепостей, невзирая на расходы. Пусть кое-кто в военных кругах считает это несовременным, своего устрашающего эффекта крепости не утратили. Сейчас поход в Бельгию кажется французам легкой прогулкой, но будь тут укрепления, они бы поняли, что без потерь не обойтись, а кому охота умирать? Вильгельм Оранский такого же мнения, осталось узнать, что намерен делать Людовик XVIII.

– Вы едете в Гент? – уточнил Шатобриан.

– Да, завтра утром.

В гостинице Шатобрианов ждало письмо с тремя королевскими лилиями, оттиснутыми на красной сургучной печати: король Франции и Наварры повелевал виконту явиться в Гент.