Текст книги "Последний полет орла"

Глава шестая. Да здравствует император!

Выйдя из бывшего Почтамта, который теперь занимало Министерство финансов, Якоб свернул на улицу Кастильоне, направляясь к Вандомской площади, но замедлил шаги, услышав гул приближавшейся толпы. Он всегда опасался больших скоплений людей, к тому же сквозь шум проступал мерный топот: ать-два, ать-два, а от военных лучше держаться подальше. Опасливо выглядывая из подворотни, он ждал. Вон они: по улице Сент-Оноре шли офицеры Императорской и Национальной гвардии, двое впереди несли мраморный бюст Наполеона. Свернули на углу к Вандомской площади. Господи, твоя воля, сколько же их? Наверное, несколько тысяч! Якоб пошел обратно, проскочил мимо цирка Франкони на новую улицу Люксембург, пересек бульвар Капуцинок и улицу Басс-дю-Рампар и перевел дух только на улице Комартена.

В несколько дней Париж сильно изменился, и не только тем, что повсюду развесили трехцветные знамена, вернули на место орлов и бюсты императора, заново переименовали площади, улицы, мосты и лицеи. На площади Карусели через день проходили военные смотры, которые длились по несколько часов; по вечерам в разных ресторанах устраивали банкеты для офицеров, и оттуда до поздней ночи доносились виваты, шумные выкрики и куплеты, распеваемые непослушными голосами. Толпа у дворца Тюильри как будто не расходилась вообще; время от времени она взрывалась ликующими криками: это значило, что император показался в окне или сел в карету, чтобы куда-нибудь ехать. «Неужели у этих людей нет никакого дела?» – удивлялся про себя Якоб. С каждым днём на улицах и набережных становилось всё многолюднее: это прибывали офицеры из разных городов, воодушевленные надеждой вновь получать полное жалованье; кто добирался пешком и в одиночку, а кто привозил с собой тележки, в которых сидели их жены и дети. Казармы напоминали собой муравейники; вновь сформированные полки, которым не хватило места в столице, маршировали к заставам, чтобы разместиться в Ла-Шапель, Ла-Виллетт или Сен-Дени. Им навстречу везли строительный камень, бревна, песок – возобновились стройки, начатые два года назад, причем работа кипела и по воскресеньям: император отменил запрет на труд и торговлю в святой день, и лавочники его благословляли.

Его благословляли все! Открытки с букетиком фиалок, в который были вписаны профили императора, императрицы и Римского короля, шли нарасхват: год назад, после капитуляции Парижа, Наполеон пообещал, что «вернется вместе с фиалками», и теперь этот скромный цветок сделался символом верности императору; в Пале-Рояле бойко торговали медальонами в виде серебряного орла на фиолетовой муаровой ленте, в кафе Монтансье шла пьеска «Обращенный роялист». В газетах прославляли государя, вернувшего Франции свободу: император отменил цензуру, разрешил провести художественный Салон, на котором были представлены «крамольные» картины (например, «Сражение при Маренго»), и запретил своим декретом работорговлю. В театрах перед началом спектаклей пели «Походную песнь», ставшую национальным гимном, и публика подхватывала припев:

 
Отчизна-мать к тебе взывает:
«Ступай на бой! Победа или смерть!»
Лишь для нее французы побеждают
И за нее готовы умереть!
 

Эту песню, сочиненную еще при Революции, теперь называли «Лионезой» в честь Лиона – первого крупного города, присягнувшего на верность императору. Зато «Марсельеза» была под негласным запретом: на юге вспыхнули мятежи, о которых в газетах упоминалось лишь мельком, как и о беспорядках в Вандее и Пуату, разжигаемых принцами. С ними якобы быстро покончили: мятежники из Марселя разбежались без единого выстрела, когда выступившие вместе с ними линейные полки перешли на сторону Национальной гвардии; герцог Ангулемский едва успел унести ноги из Монтелимара, герцог Бурбонский сел на корабль в Нанте, когда шуанов разогнали батальоны, «оставшиеся верны великому делу народа, французской чести и своему императору». Вчера патриотами были те, кто ходил с белой кокардой и славил короля, сегодня патриоты те, кто сносит леса на площади Согласия, где собирались ставить памятник казненному Людовику XVI, и засовывает в петлицу букетик фиалок. Всё, как на Бирже, думал про себя Якоб: от дешевеющих бумаг избавляются, лихорадочно скупая те, что идут на повышение.

Страхи Ротшильда оказались преувеличены: король сбежал из Тюильри так поспешно, что позабыл там тридцать три миллиона серебряных экю[9]9
  Монета стоимостью 5 франков.


[Закрыть] и сорок два миллиона ценными бумагами! Зато бриллианты, столовое серебро и ценную мебель вывезти успели. Фуше, вновь назначенный министром полиции, уже арестовал бывших членов правительства, «не воспрепятствовавших хищению государственного имущества», и они поплатятся за это собственным добром. Похоже, что и в золоте недостатка нет: Монетный двор получил приказание отчеканить за неделю двести тысяч золотых монет по двадцать франков. Правда, Ротшильду всё же приказали представить отчет в Министерство финансов, с которым тот из осторожности отправил Якоба.

К моменту вступления Наполеона в Париж в подвале дома на улице Прованс не осталось ни одного золотого слитка, ни одной монеты. Бумаги были надежно спрятаны в несгораемом шкафу, часть их Соломон Ротшильд вывез в Антверпен, занятый англичанами. Правда, путешествие Соломона и его жены Каролины выдалось не менее бурным, чем поездка Якоба: опасаясь за свой ценный груз, они проводили в карете круглые сутки; Шельда разлилась от дождей, к тому же разразился шторм; на переправу через реку ушло три часа: паром дважды выбрасывало на мель; потом карета увязла в болоте, и остаток пути пришлось проделать пешком, спрятав бумаги под одеждой. На обратном пути Соломон слег в постель в Гааге, страдая от подагры и расстройства желудка; Каролина не отходила от него. Она сообщила Джеймсу о болезни брата, но во Франкфурт просила не передавать, иначе вся Юденгассе всполошится, и фрау Ротшильд станут тревожить понапрасну, выражая ей свое сочувствие.

В газетах коротко сообщали о колебаниях на английской бирже, без всяких подробностей. Джеймс ломал голову над тем, как установить быструю связь с Лондоном и Антверпеном. Использование телеграфа в частных целях запрещено, да и в туман телеграф бесполезен. Вернее всего было бы обзавестись собственными курьерами на резвых лошадях, которые, выехав утром из Парижа, к вечеру были бы уже в Кале. Но где взять таких коней и наездников? Где держать лошадей, кто станет ухаживать за ними?

При слове «лошадь» у Якоба начинали болеть старые ушибы. Потому-то он и подал Джеймсу блестящую идею – голуби! Почтовые голуби! Содержать их куда проще и дешевле, чем лошадей, платить, как людям, им не надо! Антверпенские купцы всегда грузили на торговые суда клетки с голубями; на обратном пути моряки заранее выпускали птиц с записками о том, какой груз они везут, и когда судно входило в порт, весь товар был уже продан.

Ехать сейчас в Антверпен за голубями было невозможно, но Ротшильд загорелся этой идеей: он снял небольшой домик на улице Сен-Лазар, на чердаке которого можно было устроить голубятню, и Якоб зажил там барином, наняв даже приходящую служанку, которая стряпала ему еду раз в день и стирала белье раз в неделю. Правда, разводить голубей оказалось делом хлопотным и непростым.

Якоб обошел все голубятни за заставой Клиши – большинство были давно заброшены, и только в Сен-Дени ему посчастливилось отыскать любителя, согласившегося продать две пары молодых птиц и давшего уйму наставлений (чем кормить, как ухаживать, чему учить) совершенно бесплатно. Якоб придумал голубям имена: Глуглу и Перышко, Генерал и Гризетта, несколько раз на дню кормил вареным рисом, овсом и ячменем, подзывая свистом; потом, когда они привыкли к нему и позволяли брать себя в руки, стал, уходя на службу, оставлять чердачное окошко открытым, а возвращаясь, расплывался в улыбке, видя, как все четверо трепыхаются в воздухе. Сегодня он впервые посадил Глуглу и Генерала в плетеную корзину с крышкой, собираясь отнести к заставе Клиши и выпустить за городом, чтобы проверить, вернутся ли они домой. Голубятник сказал ему, что при восточном ветре голуби чаще всего сбиваются с пути, а нынче вечером ветер дул с юга, было тепло и ясно – самая лучшая погода.

Держа корзину обеими руками и разговаривая вполголоса с птицами, чтобы им не было страшно, Якоб шагал по немощеной улице, больше напоминавшей проселок. Солнце уже садилось, надо было торопиться, а то еще потеряются в темноте. Навстречу Якобу вдруг вывернули польские лансьеры в красных мундирах; лица их были такого же цвета – они изрядно набрались в кабаре за заставой. Обняв друг друга за плечи и перегородив всю улицу, солдаты орали какую-то песню на своем языке и переступали ногами, точно матросы на палубе в качку. Якоб попытался обойти их, прижавшись почти вплотную к садовой ограде, но один поляк всё-таки задел его плечом.

– Куда прёшь, жидовская морда! – тотчас взревел он, сопя раздутыми ноздрями. – Не видишь – пан идет!

Не поняв ни слова, Якоб испугался: налитые кровью глаза без проблеска разума, красный рот под мокрыми усами, смрадное дыхание, занесенный кулак… От страха он не мог пошевелиться, только вжал голову в плечи и зажмурился. Удар пришелся по корзине, которую он прижимал к груди; выбитая из рук, она упала наземь. «Нет!» – вскрикнул Якоб, бросаясь к ней. Тычок в спину сбил его с ног; он грохнулся на четвереньки, ободрав ладони и коленки; другой солдат пнул ногой корзину; крышка откинулась, испуганные голуби взмыли ввысь, хлопая крыльями.

– Эй! Не тронь парнишку! Слышь, ты? Тебе говорят! – раздался вдруг хрипловатый женский голос, в котором звучала угроза.

Солдаты обернулись. Посреди улицы, уперев руки в боки, стояла немолодая женщина в причудливом костюме: фетровая шляпа с трехцветной кокардой поверх платка, завязанного под подбородком, серая суконная куртка, перехваченная кожаным поясом, с алым орденским бантом на груди, и полосатая холщовая юбка, из-под которой выглядывали солдатские башмаки с гетрами. Сзади к ней подошли трое мужчин в поношенных синих мундирах и киверах с помятыми красными султанами. Подобрав поскорей корзину и слетевшую с головы шляпу, Якоб поковылял к своим спасителям.

Поляк, ударивший Якоба, тоже двинулся к ним, собираясь вступить в драку, но его удержал товарищ.

– Да здравствует император! – воскликнул он, вскинув руку вверх.

– За родину, свободу и Наполеона! – ответили французы.

Голуби давно скрылись из глаз; поляки побрели своим путем.

– На кухню нёс? – спросил Якоба один из ветеранов, проследив за его встревоженным взглядом.

– Д-да, – пролепетал тот. – Банкет… для господ офицеров…

– В следующий раз сразу шею им сверни.

Якоб разрывался между желанием скорей бежать домой, чтобы посмотреть, вернулись ли голуби, и страхом снова наткнуться на пьяную солдатню. Страх пересилил: он предложил своим заступникам пойти куда-нибудь выпить – он угощает. Предложение было принято с радостью, и вскоре вся компания уже входила в большой полутемный зал, гудевший от голосов. Табачный дым ел глаза; сквозь бормотание разговоров, взрывы хохота и пьяные песни пробивался стук костяшек от домино. Якоб заказал хозяину круговую, тот принес бутыль с водкой и кувшин с красным вином.

– Да здравствует император! – провозгласил Якоб, поднимая свой стакан.

– Ура! Ура! Ура!

За здоровье императора выпили стоя. Вино было кислым и грубым на вкус; щеки Якоба сразу запылали. Он присел с краешка стола, чтобы уйти сразу, как только представится случай.

Солдаты, однако, расположились ужинать основательно: они снова наполнили свои чарки, трактирная служанка принесла большое блюдо с горячей требухой. Познакомились. Солдат звали Пьер, Жан и Жак, все они прежде служили в одном пехотном полку, а заступившаяся за Якоба женщина была там маркитанткой, мужчины называли ее Твердолобой Мари. Год назад она сначала овдовела, потеряв мужа под Монмирайлем, а потом и сын ее погиб в боях у заставы Клиши. Когда она искала тело сына, перебегая под пулями, ей перебило руку; хирургам было не до нее, кость плохо срослась… Сына похоронили в общей могиле на кладбище Кальвер, на вершине холма Монмартр. Помянули погибших товарищей; потом Пьер запел:

 
Луи квашней на троне сел,
Но Бонапарт – с другого теста.
Сказал: «Ты год здесь просидел?
А ну, слезай с моего места!»
 

– Тебе сколько лет, сынок? – спросил Жак, нагнувшись к Якобу.

– Семнадцать.

– Не воевал, значит?

– Пока нет.

Ветеран махнул рукой:

– И погоди с этим, тезка. «Хозяин» позовет – мы пойдем. Наша песенка уже спета, а вам, молодым, жить да жить.

Опьяневшая Мари облокотилась о липкий стол, подперев подбородок ладонью, из ее глаз катились слезы. Солдаты запели другую песню; Якоб потихоньку ушел, не простившись.

Всю дорогу до дома он почти бежал, благо в темное небо выкатилась яркая луна, освещая выбоины и ямы. Глуглу и Генерал ворковали со своими милыми. Выдохнув с облегчением, Якоб принес им на чердак отварного риса и толченых бобов и еще долго сидел там, поглаживая пальцем точеные головки и приговаривая: «Вы мои хорошие!»

* * *

На Вандомской площади было не протолкнуться из-за полупьяных гвардейских офицеров и зевак: вместо бронзовой статуи императора, сброшенной год назад, на вершину Аустерлицской колонны теперь водрузили его мраморный бюст. Не желая рисковать целостностью своего костюма, Бенжамен Констан прошел на бульвар кружным путем, но там буянили поляки в красных мундирах с синими пластронами и нелепых высоких шапках с квадратными донцами. Один буржуа, встревоженно поглядывая в их сторону, поскорее купил у цветочницы букетик фиалок; Констан усмехнулся про себя и свернул на улицу Басс-дю-Рампар.

Калитка не заперта, в гостиной уже горят свечи. Констан немного помедлил во дворе, прежде чем войти. Десять дней назад он прибежал сюда, как безумный, и умолял Жюльетту немедленно уезжать, спасаться – если не ради него или себя, то хотя бы ради господина Рекамье, которому грозит неминуемая опасность. Госпожа де Сталь уже уехала в Коппе, во всех домах царила суматоха, хлопоты, крики, слезы, отчаяние, и только Жюльетта оставалась прекрасным островком спокойствия в этом море суеты. Ах, эта ее кроткая улыбка – так смотрят на ребенка, которого нянька запугала букой!

Стыдно вспомнить, но Бенжамен тогда поддался общей панике. Злосчастная статья в «Журналь де деба», опубликованная так не вовремя, не давала ему покоя, в своих мыслях он видел поднятый нож гильотины и корзинку, куда скатится его голова. Лошадей было не достать; целый день он прятался, точно его уже разыскивали по всему городу, и всё же тайком отправил Жюльетте письмо, прося о позволении провести свои последние часы подле нее. Ответа не было – или он затерялся, потому что той же ночью Констан, наконец, вырвался из Парижа, проскакал без остановки до самого Анже, а там его встретили тревожные вести о беспорядках в Вандее. Он повернул назад.

Знакомые удивлялись, увидев его на парижских улицах. Тогда он сам отправился к Фуше – будь что будет! Лучше смотреть опасности в лицо, чем чувствовать ее дыхание затылком. Фуше был с ним любезен и держался дружелюбно – ни упрека, ни намека на возмездие! Не выдержав, Констан сам упомянул о своей статье, точно чересчур расхрабрившаяся мышь, решившая дернуть за ус спящего кота. Фуше удивленно вскинул брови: «Журналь де деба»? А, «Журналь де л’Ампир»! Газета вернула себе прежнее название. Всё возвращается на круги своя, теперь нам всем совершенно нечего бояться.

Констан почувствовал себя мальчиком, чересчур уверовавшим в собственные фантазии. Возможно, это влияние Жермены. Госпожа де Сталь склонна преувеличивать всё на свете, в том числе собственную важность. Когда Наполеон с Великой армией перешел через Неман, она всерьез решила, что он гонится за ней и не остановится, пока не дойдет до Санкт-Петербурга, а потому немедленно уехала оттуда в Стокгольм…

Жюльетта сидела на кушетке в томной позе, приспустив шаль со своих восхитительных плеч. Когда доложили о приходе Констана, она встала и пошла к нему навстречу, протянув обе руки. Бенжамен поцеловал их по очереди, потом поклонился сестрам Клари[10]10
  Жюли Клари вышла замуж за Жозефа Бонапарта, старшего брата Наполеона; Дезире Клари стала женой Жан-Батиста Бернадота – маршала Империи, а затем наследного принца Швеции.


[Закрыть] и приветствовал Жозефа Бонапарта, удобно устроившегося в кресле. В самом деле – ничего не изменилось!

За ужином к обществу присоединились «благородные отцы». Бенжамен смотрел на Жюльетту и сам удивлялся своему спокойствию. Целых семь месяцев эта женщина заставляла его страдать и беситься от любви, и вот она смотрит на него своими агатовыми глазами, как прежде, а он не краснеет и не бледнеет, ровно дышит и участвует в разговоре, как ни в чём не бывало… Просто удивительно, что Жермена и Жюльетта могли быть подругами! Они такие разные. Жермена способна взбудоражить даже самую спокойную жизнь, а Жюльетта, наоборот, – укротить самый бурный поток, превратив его в тихую реку. Правда, у них есть и общее свойство: однажды узнав их, с ними невозможно расстаться насовсем. Вот только госпожа де Сталь притягивает к себе и отталкивает одновременно, а госпожа Рекамье не подпускает близко, но и не позволяет уйти далеко.

Дезире Бернадот рассказывала о спектакле в «Комеди-Франсез», на котором устроили долгую овацию Тальма, мадемуазель Жорж и мадемуазель Марс, которых целый год до этого травили за преданность императору. Мадемуазель Марс однажды прилюдно заставили отпороть гирлянду из фиалок, которая была пришита к ее платью, иначе она не смогла бы выйти на сцену. Зато во время торжественного вступления императора в Париж обе актрисы арендовали окно у Фраскати и появились там в шляпах из рисовой соломки с огромными букетами фиалок. Фиалки распускаются в марте, двадцатого марта родился Римский король, и в тот же день император был под стенами Парижа, вернувшись из изгнания, – как и обещал! Наполеон умеет держать слово, в этом ему не откажешь! Жозеф добавил, что его брат уже назначил придворных дам в свиту императрицы и послал за ней и сыном в Вену, а матушка и Полина тоже на пути сюда – неспешно путешествуют через Италию.

Господин Симонар сделал ядовитое замечание насчет «новой метлы» и сведе́ния счётов; Жозеф начал мягко ему возражать, защищая своего брата: император в самом деле заменил всех префектов, но это необходимая мера, чтобы заставить работать громоздкую административную машину. Никаких репрессий опасаться не стоит, замечательнейшая в своем роде революция была и останется бескровной, зато возврат к феодальным пережиткам, готическим учреждениям и средневековому варварству отныне невозможен. Император справедлив и умеет оценивать людей по заслугам. Сделал же он министром внутренних дел Лазара Карно, который, проведя десять лет в оппозиции Наполеону, в конце концов понял, что заблуждался, предложил императору свои услуги во время похода в Россию, а год назад удерживал осажденный Антверпен, даже когда Наполеон уже уехал на Эльбу, и сдал город только по приказу воцарившегося Луи Станисласа.

– К тому же общественное мнение теперь обрело такую силу, что правительствам, чтобы удержаться у власти, просто необходимо соблюдать права народов и граждан, – закончил он.

Констан поглядывал на него недоверчиво. Конечно, возможно всякое, и несколько месяцев изгнания могли отрезвить Наполеона, изменить его, заставить избрать иной путь. Неужели у Франции и вправду появилась надежда стать свободной страной?.. Нет, не стоит обольщаться. Это всё притворство и обман для отвода глаз – пряник, который показывают издали, чтобы отвлечь внимание от занесенного кнута. Во всяком случае, для него, Констана, здесь места нет. Как бы он ни поступил, чью бы сторону ни принял, он всё равно будет выглядеть изменником, перебежчиком, подозрительным. Надо исхлопотать себе паспорт, уехать в Германию и подождать там, пока всё забудется и… появится ясность. Главное – ни в чём не участвовать! Смотреть со стороны.

После ужина Жозеф взял Бенжамена под руку, как старого приятеля, увлек к окну, выходившему в сад, стал расспрашивать о том, над чем он сейчас работает. Неожиданно для самого себя, Констан заговорил с ним о новом политическом труде, который недавно начал, – записке о Венском конгрессе и принципах установления мира в Европе. Жозеф слушал внимательно, и Бенжамен всё больше воодушевлялся: он мог бы изложить свои мысли в статье, она почти готова, сложилась в его голове, осталось только перенести слова на бумагу… Кивнув ободряюще, Бонапарт сказал, что с нетерпением ждет возможности ее прочитать. Кстати, Констана могли бы включить в Государственный совет…

«Либеральные намерения императора… Назначить вас в Государственный совет…» Констан шел домой, всё ускоряя шаг; две эти фразы настойчиво звенели у него в голове, сменяя друг друга. Наконец, он запыхался и прислонился к стене, чтобы перевести дух. В тёмно-синем небе сияла яркая луна, похожая на стертую серебряную медаль. «Конечно, на деле всё обернется деспотизмом, – размышлял про себя Бенжамен, – зато хоть не сидеть сложа руки. Видно, такая уж моя судьба. Надо соглашаться».

– Надо соглашаться! – повторил он вслух.