Текст книги "Последний полет орла"

Глава седьмая. Испорченный медовый месяц

Солнце уже клонилось к закату, но было еще светло. Розовые облачка улеглись друг на друга, точно пушистые котята в корзинке, пологие Ламмермурские холмы приняли отчетливые рельефные очертания, Конон, впитавший в себя небесную синеву, брезгливо огибал бурый голый островок, устремляясь с громким журчанием к покрытым юной зеленью лугам. От созерцания этой картины, открывавшейся с бельведера, грудь наполнялась тихой радостью, которой хотелось поделиться. Уильям обнял Магдалену за талию, она прижалась головой к его плечу.

– Дангласс – это как-то связано со стеклом?[11]11
  Glass по-английски «стекло».


[Закрыть] – спросил он.

– Нет. Это древнее название, на старом местном наречии, оно означает «серо-зеленый холм».

Уильям обвел взглядом линию горизонта.

– В самом деле, – заметил он, – одни холмы зеленые, а другие, скорее, серые. Интересно, отчего это?

Магдалена фыркнула:

– Если бы здесь был отец, он прочитал бы вам целую лекцию о горных породах, из которых сложены эти холмы, какие там есть минералы, как их состав влияет на почвы и, соответственно, на виды растений, способных на них произрастать.

– А вам всё это неинтересно?

– Ах, это так ску-учно! Наука убивает поэзию. Ученые препарируют скальпелем красоту, превращая ее в труп. Разве так уж необходимо досконально изучать всё вокруг? Можно просто любить это. – Она искоса взглянула на мужа. – Вы так не считаете?

Он помолчал, обдумывая ответ.

– Когда пытаешься что-нибудь понять, то постоянно думаешь об этом, а значит, больше любишь. Потом, по мере постижения, тебе открывается то, что не видно прочим, между тобой и предметом твоего интереса возникают… особые узы. Да, конечно, любить можно и так, но понимание усиливает любовь, делает ее… настоящей.

У Магдалены порозовели щеки: она снова вела себя, как ребенок.

– Вы правы, Уильям, – прошептала она. – С моей стороны было очень глупо хвалиться своим невежеством.

Он молча коснулся губами ее волос.

В тишине ясно послышался мерный перестук копыт; оба разом повернули головы в сторону дороги, змеившейся вдоль реки. Всадник ненадолго скрылся под холмом, потом вынырнул из-за оранжереи, по гравиевой дорожке выехал во двор и остановил лошадь у крыльца-подковы.

– Эй, кто-нибудь! – крикнул он, спрыгнув с седла.

Это был молодой человек, высокий и стройный, в сшитом по фигуре фраке коричного цвета и бежевых панталонах, уходивших в сапоги.

– Роберт! – окликнула его Магдалена, перегнувшись через балюстраду.

Он задрал голову кверху, чуть не потеряв цилиндр, и помахал ей рукой в лайковой перчатке.

– Это мой кузен Роберт Прингл, – пояснила она Уильяму, пока они спускались по лестнице на первый этаж. – Тетушка считает его шалопаем, но он довольно милый.

Гость был уже в прихожей и, снимая перчатки, шутил с горничной, державшей его шляпу и хлыст.

– Познакомьтесь: сэр Роберт Прингл, – произнесла Магдалена уже официальным тоном. Роберт поклонился. – Сэр Уильям Хау де Ланси, мой муж.

– Муж? – удивился Роберт. – Я, как всегда, всё узнаю последним. И чем я провинился, что меня не позвали на свадьбу?

Все трое прошли в полутемную гостиную, где еще не зажигали свечи, и уселись друг против друга.

– Ничем, дорогой Роберт. Свадьба была очень скромной, в узком домашнем кругу. Даже Бэзил ничего не знает: он сейчас в Индии. А папа чуть ли не прямо из церкви отправился в новую экспедицию.

– Если я нарушил милое уединение, скажите мне об этом прямо, и я немедленно уеду.

– Ну что ты, Роберт! Даже у меня не хватит духу выгнать тебя из дома на ночь глядя.

– Ах, сестра! – он встал с кресла, чтобы поцеловать Магдалене руку. – Я всегда знал, что в этом доме мне не откажут в куске хлеба и ночлеге! Не пугайтесь: я не приехал просить денег в долг. Просто нашла такая блажь – весна, пробуждение природы… Пожалуй, я проведу с вами несколько дней.

– Конечно! Тетя Амалия будет очень рада.

Уголки губ Магдалены слегка подрагивали, и Уильям понял, что в этих словах заключен проказливый намек, тем более что Роберт испустил вздох разочарования и смирения.

Тетя Амалия присоединилась к ним за ужином. Это была строгая пожилая дама, избравшая своим девизом «Самоотверженность и бескорыстие». Она рано овдовела, не успев обзавестись детьми, больше не вышла замуж и стала брать на воспитание бедных родственниц, подыскивая им хорошую партию. Ее новая воспитанница, застенчивая семнадцатилетняя Фанни, сидела за столом, не поднимая глаз от тарелки и вздрагивая каждый раз, когда сэр Роберт обращался к ней с каким-нибудь вопросом, поэтому он быстро оставил ее в покое.

– Де Ланси – это ведь французская фамилия? – спросил он Уильяма.

– Совершенно верно. Но мои далекие предки имели неосторожность сделаться гугенотами, и им пришлось бежать из Франции, когда начались гонения за веру. Мой прадед Этьен де Ланси принял английское подданство и стал купцом в Америке. Дом, который он построил в Нью-Йорке, – старейший в этом городе, а похоронен он был в церкви Троицы, которая потом сгорела во время Великого пожара, когда началась революционная война. Все три его сына были лоялистами, и младший, Оливер, мой дед, после капитуляции генерала Корнуоллиса уехал с женой и дочерьми в Англию, потому что его имения в Нью-Йорке и Нью-Джерси конфисковали патриоты. Он был полковником еще до этой войны, а когда бостонцы подняли мятеж, сколотил три полка за свой собственный счет и стал бригадным генералом. Говорят, что если бы генерал Хау в 1776 году прислушался к его советам, Англия сохранила бы все свои колонии. Мой отец во время той войны служил подполковником во втором батальоне де Ланси, и я родился в Нью-Йорке, но и только: я почти не жил там. Смутно помню Багамские острова и Тобаго, куда моего отца назначили губернатором… Гиблое место. В одиннадцать лет меня отправили учиться в Англию, записали корнетом в полк – мой дядя, генерал Оливер де Ланси, командовал 17-м полком легких драгун. Отца я больше не видел: он заболел, не выдержал переезда через океан и умер в Портсмуте, когда мне было семнадцать. Так что я самый что ни на есть англичанин, несмотря на французскую фамилию и кучу родственников в Америке.

– И всё же фамилия наверняка сыграла немаловажную роль, – не сдавался Прингл. – Шотландки обожают выходить замуж за французов. Англичане для них – женихи второго разбора.

– Роберт! – неодобрительно воскликнула тетя Амалия.

– Нас познакомил Бэзил, – сообщила Магдалена. – А Бэзил из всех своих поездок привозит для своей любимой сестры всё самое лучшее.

Она с улыбкой посмотрела на мужа, сидевшего на другом конце стола, и тот ответил ей веселым, понимающим взглядом.

После ужина все расположились в большой гостиной. Фанни наотрез отказалась исполнить что-нибудь на пианино; Магдалена спасла ее, сев за инструмент сама. Уильям любовался ее профилем: мягкие каштановые волосы, греческий нос, полная нижняя губа, изящный изгиб шеи… Роберт спел с ней дуэтом итальянский романс. У него был не сильный, но приятный голос.

– Похоже, мою давно задуманную поездку в Италию опять придется отложить, – сказал он, когда стихли аплодисменты. – Проклятый Бони, спутал мне все карты! И что ему не сиделось на Эльбе! Делать нечего, поеду к туркам в Константинополь, заведу себе гарем…

– Вам следовало бы найти, наконец, применение своим дарованиям и оправдать ожидания ваших родителей! – воскликнула тетя Амалия, всполошившись при слове «гарем».

– Ах, тетушка, оправдать ожидания может только бесталанный дурак!

– И всё же я не понимаю, зачем тратить время в бесплодных путешествиях, когда вы могли бы найти себе дело здесь и составить счастье какой-нибудь достойной девушки!

– Я могу осчастливить любую достойную девушку, избавив ее от себя.

Уильяма и Магдалену забавляла эта пикировка, Фанни покраснела. Неугомонный Роберт предложил завтра утром устроить экскурсию к развалинам замка Данбар, а затем пикник в каком-нибудь живописном уголке. Фанни чуть не захлопала в ладоши и обратила на тетушку умоляющий взгляд, супруги де Ланси поддержали эту идею, и тетя Амалия вызвала прислугу, чтобы отдать подробнейшие распоряжения на завтрашний день.

– О, простите меня, дорогая! – сказала она Магдалене, когда лакей, кухарка и горничная ушли. – Хозяйка в доме теперь вы, я всего лишь гостья…

– Что вы, тетушка! – поспешила успокоить ее леди де Ланси. – Я очень признательна вам за то, что вы избавляете меня от всех этих хлопот.

Она пожелала всем доброй ночи и удалилась наверх, бросив Уильяму призывный взгляд. Он вошел в спальню вскоре после ухода горничной, развязал пояс халата, но не задул свечу на ночном столике. Магдалена перебирала пальцами его густые, чуть жестковатые короткие волосы, гладила полоски бакенбард на щеках и тонкие, шелковистые брови, целовала жадные, слегка вывернутые губы. Мать предупредила ее перед свадьбой о том, что́ должно произойти в брачную ночь, но Уильям превратил исполнение супружеского долга в наслаждение, в его руках оказался ключ к блаженству, о существовании которого Магдалена даже не подозревала. В первый раз она была ошеломлена, потом растерянность сменилась восторгом. Лишь несколько ночей спустя, получив уже привычное и всё же новое удовольствие, она задумалась о том, где Уильям всему этому научился, кто приобщил его тайн, известных только женщинам… Однако в ее сердце, переполненном любовью, не оставалось места для ревности: Уильям старше ее и, разумеется, опытнее, но теперь он принадлежит только ей одной, а те, другие женщины подготовили его для нее, она должна быть им благодарна.

Когда утром Роберт спустился к завтраку, все уже сидели за столом. Запах жареного бекона, лорнской колбасы и горячих картофельных лепешек дразнил аппетит, на противне в очаге шкворчала яичница. Магдалена делала тосты, тетушка разливала чай. Основательно подкрепившись, все спустились во двор, где уже стояла запряженная парой открытая коляска. Сэр Роберт взобрался на козлы, намереваясь править, и заявил, что ему нужна компания, чтобы не скучать в дороге. Пунцовая от смущения Фанни устроилась рядом с ним, тетя Амалия села в коляску по ходу движения, чтобы не терять их из виду, Магдалене пришлось поместиться слева от нее, Уильям сел напротив. Возница встряхнул вожжами и причмокнул губами, под колесами заскрипел гравий.

 
Hic gelidi fontes, hic mollia prata, Lycori;
hic nemus; hic ipso tecum consumerer aeuo.
Nunc insanus amor duri me Martis in armis
tela inter media atque aduersos detinet hostis[12]12
  Здесь, как лед, родники, Ликорида, мягки луговины,//Рощи – зелены. Здесь мы до старости жили бы рядом.//Но безрассудная страсть тебя заставляет средь копий//Жить на глазах у врагов, при стане жестокого Марса (Вергилий. «Буколики». Перевод с лат. С. В. Шервинского).


[Закрыть], —
 

декламировал Прингл, театральным жестом обводя рукой окрестности.

Уильям усмехнулся, но его усмешка вышла невеселой.

– Вы бывали в Италии, дорогой кузен? – громко спросил Роберт, не оборачиваясь.

– Нет, только в Испании. Пока служил помощником генерал-квартирмейстера.

Тетушка отказалась карабкаться на холм, где некогда стояла самая грозная и неприступная крепость Шотландии, и осталась возле коляски, поручив Фанни сэру Уильяму. Роберт с Магдаленой шли впереди по узкой каменистой тропинке; Уильям крикнул снизу, чтобы кузен тщательнее выбирал дорогу: дамы не в сапогах, а в башмачках на тонкой подошве.

От крепости остались только фундамент и часть стены с дверным проходом, над которым был выбит старинный герб – вставший на задние лапы лев в треугольном щите, по кайме которого рассыпались восемь роз. За дверью расстилалось море – такое безмятежно лазоревое, что казалось не Северным, а южным. Фанни посмотрела вниз и вскрикнула – от высоты захватывало дух. Древний замок, некогда сложенный из темно-красных камней, стоял на крутом обрыве, рыбацкие лодки, качавшиеся далеко внизу, казались крошечными.

Взяв на себя роль чичероне, Роберт водил своих спутников по руинам, и мертвые немые камни оживали по мановению его руки, рассказывая свою историю. Вон то узкое отверстие в стене у самого берега – потайной ход, по которому в замок, осажденный герцогом Солсбери в 1338 году, проник сэр Александр Рамзай, доставив помощь и продовольствие его храбрым защитникам, предводительствуемым Черной Агнес. А та пещера, обнажающая свою чернокаменную пасть во время прилива и похожая на вход в загробное царство Аида, была в свое время основанием донжона, где провел целый год в заточении Гевин Дуглас, епископ Данкельдский, испросивший у папы позволения сочетать браком близких (по мнению Церкви) родственников во имя мира в Шотландии. Он перевел «Энеиду» на скотс (язык шотландских равнин) и завершил этот великий труд за полтора месяца до битвы при Флоддене 1513 года, сыгравшей роковую роль и в жизни Дугласов, предков Магдалены по материнской линии, и в жизни графов Хьюмов – прежних владельцев Дангласса. Шотландцы тогда напали на Англию, вторгшуюся во Францию, во имя Старого союза между лилиями и чертополохом, и потерпели поражение. А вон там (но туда лучше не подниматься, а то можно свернуть себе шею) находились покои Марии Стюарт, которую привез сюда граф Босуэлл…

– Папа видит в каждом холме страты горных пород, а Роберт в старых развалинах – напластование истории, – сказала Магдалена.

Фанни не сводила с баронета глаз, в которых застыло восхищение. А тот вдруг помрачнел, поглощенный новой мыслью.

– Нам легко говорить о живших до нас: тот был предатель, этот совершил ошибку, – ведь мы-то знаем, кто оказался сильнее и чем всё закончилось. А какой-нибудь граф Хьюм, выбирая между Маргаритой Тюдор, сестрой английского короля, и герцогом Олбани, стоявшим за французов, или между католичкой Марией Стюарт, имевшей сына и поддержку во Франции, и бездетной еретичкой Елизаветой Тюдор, против которой шла Великая армада, думал, что ошибки быть не может, – а потом ему сносили голову на плахе. А этот неприступный замок, который никто не мог захватить? Символ стойкости шотландцев? Его разрушили по приказу шотландского парламента в 1567 году, повелевшего не оставить от него камня на камне. В официальной истории это преподносится как одно из величайших деяний Якова VI, сына Марии Стюарт, хотя ему тогда был всего только год от роду.

Наверху сильнее дул холодный ветер, трепавший юбки и фалды фраков и грозивший унести с собой шляпы. Компания начала спуск, оказавшийся труднее подъема, и как-то само собой получилось, что Фанни теперь опиралась на руку Роберта, а Уильям помогал своей жене.

Тетя Амалия присмотрела полянку для пикника – у дикой яблони, раскинувшей во все стороны голые ветви, еще не одевшиеся листвой. Лошадей выпрягли, чтобы и они тоже отдохнули и пощипали свежей травки; мужчины расстелили на земле теплые клетчатые пледы, дамы завладели корзинками с провизией и выкладывали из них холодную говядину, хлеб, горчицу, кровяную колбасу, мясной пирог, пшеничные лепешки, баночки с джемами, бутылки с элем и крынки с молоком. Обожание, написанное на лице Фанни, когда она передавала очередную тарелку сэру Роберту, ни от кого не укрылось; Уильям даже счел нужным найти ему объяснение и похвалил глубокие познания баронета, явно выходившие за рамки премудрости, какую можно усвоить в Кембридже.

– Ах, если бы он нашел применение этим познаниям! – недовольно сказала тетушка. – Давно пора избрать себе какую-нибудь цель в жизни.

– Ma tante, упорнее всего человек стремится к своей цели, когда не знает точно, чего именно он добивается.

Магдалена рассмеялась.

– Роберт, ты неисправим! Всегда говоришь парадоксами.

– Отнюдь, дражайшая кузина. Сумеешь ли ты назвать мне нечто, чего люди всех времен и народов желали и добивались бы упорнее, чем любви? Казалось бы, о любви уже известно всё, о ней написаны груды поэм и трактатов, но даже прочитав их все, влюбленный окажется беспомощен перед новизной своего чувства, искренне полагая, будто происходящее с ним сейчас не случалось прежде ни с кем и никогда. И все эти страдания, безумства, разочарования повторяются снова и снова. Все величайшие катастрофы человечества происходили от любви.

– Ну уж… это, пожалуй, чересчур, – возразил Уильям.

– Возьмите Бони! – оживился Роберт. – Чего он добивался, как не любви? Но он хотел, чтобы его любили сразу армия, Франция и Жозефина, не имея при этом возможности быть со всеми тремя одновременно. Он обещает Франции славу, Жозефине – сокровища и уезжает с армией в Египет. Там он узнает, что жена ему изменяет, бросает армию в пустыне и мчится во Францию. Потом он разводится с женой, женится на австриячке и, чтобы задобрить Францию, сулит ей владычество над миром. Для этого он отправляется в Россию, губит там армию в снегу и возвращается к жене. Потом он отдает на поругание Францию, чтобы спасти армию; его отлучают от обеих и отправляют на Эльбу, где он узнает, что и новая жена ему тоже неверна. Он снова мчится во Францию и с радостью выясняет, что многократно преданная им армия по-прежнему влюблена в него, поскольку новый «муж» стар, немощен и ни на что не годен. Уверен, что и Франция примет его в свои объятия по той же причине. А вот насчет Марии-Луизы я бы не стал делать положительных прогнозов… Во всяком случае, ничуть не желая прослыть новой Кассандрой, я убежден, что добром это не кончится.

Ветер всё-таки нагнал облака, закрыв ими солнце; море тотчас сделалось сердито серым. Когда до дома оставалось несколько сотен ярдов, начал накрапывать дождь; Роберт пустил лошадей вскачь, и Фанни воспользовалась этим, чтобы уцепиться за его локоть.

У крыльца стоял курьер в алом мундире, держа свою лошадь в поводу.

– Полковник де Ланси? – спросил он, увидев Уильяма.

Тот подтвердил, взял у курьера письмо, взломал печать, пробежал листок глазами несколько раз…

– Благодарю вас, можете идти. Передайте, что я выезжаю сегодня же вечером.

– Зайдите на кухню, вас покормят, – мягко добавила Магдалена.

Сосредоточенное лицо унтер-офицера расплылось в улыбке, и стало видно, что он совсем молод.

– Что случилось, Уильям? – встревоженно спросила Магдалена, когда они поднялись к себе на второй этаж.

– Герцог Йоркский приказывает мне срочно явиться в Лондон.

– Я поеду с вами?

– Не нужно. Оставайтесь здесь, я напишу вам, когда всё узнаю.

Шумный весенний ливень быстро закончился, но тучи не спешили расходиться, а размокшая дорога потемнела. Несмотря на это, Роберт тоже решил ехать, чтобы составить новому родственнику компанию до Эдинбурга. Разочарованная тетя Амалия простилась с ним очень сухо. Фанни поднялась вместе с Магдаленой на бельведер, где теперь бушевал ветер, ее лицо дрожало от едва сдерживаемых слез. Две конные фигурки быстро удалялись вдоль реки. Медовый месяц продлился всего неделю…

Глава восьмая. Делай, что обязан, и будь что будет

Строгие серые стены отражали свет, сочившийся сквозь стрельчатые окна; взгляд невольно скользил по ним вверх – туда, где сходились острые ребра сводов. Там, на потолке, проступали сквозь налет веков темные узоры и контуры фигур, которые было невозможно разглядеть во всех подробностях, но от этого еще сильнее становилось ощущение вышины, непостижимости горнего мира. Альфред медленно шел мимо вылизанных временем колонн, искусно высеченных в камне святых, аляповатых деревянных панно со сценами из Священного Писания, задержался у резного барельефа с изображением всадника, отсекавшего мечом половину своего теплого плаща, чтобы отдать его замерзшему нищему, – святого Мартина, преклонил колено у распятия с бессильно поникшим деревянным Христом и двумя раскрашенными женскими фигурами, обратившими к нему бледные лица, в которых читалась… нет, не надежда, а невозможность поверить в непоправимое. Такие древние изваяния, впитавшие в себя простодушие и первозданную веру создавших их мастеров, говорили куда больше сердцу Альфреда, чем более поздние статуи, от которых веяло холодом совершенства, или красочные полотна, написанные на заказ умелой кистью неразборчивого художника. В церкви Святого Мартина гордились полотном Рубенса, созданным для гильдии купцов, торговавших хмелем и хлебом; их покровителем считался святой Рох из Монпелье, защитник от чумы, и на картине Христос как раз наделял Роха этим званием. Все фигуры: заботливо склонившийся Иисус, немного растерянный Рох, взиравшие на них снизу зачумленные – были выписаны экспрессивно и реалистично, однако собака, спасшая заболевшего Роха от голодной смерти, была помещичьей борзой, демонстрировавшей свои стати, а женоподобный ангел, державший в руках табличку с надписью на латыни, кокетливо улыбался зрителям, сложив губы сердечком. Как не похож он был на ангела из «Святого семейства» Рафаэля с его печально всеведущим взглядом и радостным цветочным венком, простертым над головой младенца Спасителя!.. На резном аналое птица вспарывала клювом свою грудь, чтобы накормить трех голодных птенцов. Похоже, мастер никогда не видел пеликана и потому изобразил, скорее, орла, то есть орлицу, но разве символ стал от этого менее ярким?

Альфред вышел из церкви на главную площадь Алоста. Часы на старинной колокольне рядом с Ратушей заиграли затейливую мелодию. Все здания здесь были построены в пятнадцатом столетии, который стал «золотым веком» для этого маленького городка на полпути из Брюсселя в Гент и из Кёльна в Брюгге. Островерхие башенки, изящные аркады, стройные линии и общая устремленность ввысь… Из-за жадного интереса к небесам или отвращения к тому, что происходит на земле?

Де Виньи уже не раз приходил сюда (хотя в Алосте, в общем, и некуда было больше пойти), но не от скуки, а в поисках духовной опоры. Он с ужасом чувствовал, как рушится мир его привычных представлений, почва ускользает из-под ног, и под ними разверзается пропасть. Внушенные ему с детства понятия о вере, красоте и долге подвергались жестокому штурму реальностью. Первый натиск, впрочем, он пережил еще в отрочестве, во время первого причастия, когда переполнявшие его восторженные чувства выплеснулись на затоптанный пол, наткнувшись на равнодушие священника, и образовали там грязную лужу, в которой отразилась истинная картина происходящего – дешевый балаган, где ему предлагают роль фигляра. Потом был лицей, где невежды презирали его за хорошие отметки, а грубияны – за воспитанность; наконец, недавняя встреча с бывшим капитаном и злосчастной Лорой в его тележке… Раньше, в детстве, в разговорах с отцом и матерью всё было просто и понятно: он должен стать сильным, крепким, мужественным и справедливым, закалить свое тело и развить свой ум, чтобы служить Богу и своему королю, как полагается человеку благородного сословия. Благородного. Но существует ли целое сословие благородных людей, принадлежность к которому определяется рождением? О нет. Благородство и подлость суть названия двух человеческих рас, существующих на земле, и, увы, первая отнюдь не правит миром. Благородные люди не составляют общности – они рассеяны по земле и подобны островкам в море подлости. Сумеет ли он, Альфред, остаться несокрушимым утесом?

Через площадь ехал герцог Беррийский; де Виньи отсалютовал ему, принц тоже приложил руку к шляпе. На круглом лице выделялись густые черные брови поверх насмешливо прищуренных глаз, тонкий нос выдавался вперед, полные чувственные губы и вертикальный желобок на выпяченном подбородке указывали на любвеобильность и решительный характер. В Алосте герцог устроил главную квартиру, собрав вокруг себя остатки «красных рот».

Их было не больше восьмисот человек, поделенных на два эскадрона, и еще немного пехоты. Личная охрана короля и мушкетеры остались в Генте, в Алост же пришли конные гренадеры и горстка королевских жандармов, к которым скоро присоединились волонтёры из Вандеи, сотня студентов училища правоведения, бежавших из Парижа, чтобы не присягать на верность Бонапарту, и кучка дезертиров из войск императора. Их разместили по квартирам в трех больших поселках, да тем и ограничились: ни смотров, ни учений не проводилось, каждый был предоставлен сам себе. Гвардейцев это не огорчало: к великой радости местных лавочников, они целыми днями торчали в городских кофейнях и трактирах, играя в карты и на бильярде, покупая вино и продажную любовь. «Столичная молодежь из благородного сословия почтила своим присутствием провинциальный городок и топит его в разврате!» – с горькой иронией думал про себя Альфред. Сам он установил для себя жесткий распорядок дня и старался его придерживаться.

Дверь в книжную лавку была гостеприимно отворена. Альфред вошел в большое помещение с балочным потолком, с которого свисала люстра на три тускло горевших масляных рожка. Две стены представляли собой огромные стеллажи от пола до потолка, сплошь заставленные книгами. За небольшой загородкой стоял пюпитр, там уже пристроился некий господин в круглых очках, сползших на кончик носа, развернув перед собой увесистый том. Хозяин почтительно беседовал с покупателем, одетым по английской моде, с хлыстиком под мышкой; приказчик перевязывал бечевкой стопку книг на прилавке. Альфред пошел вдоль полок, бесцельно разглядывая корешки.

Множество томов на латыни: труды по истории и медицине, географии и астрономии, грамматике и богословию. Книги, прежде бывшие запрещенными, за которые их авторы заплатили своей кровью и жизнью… Жития святых и ботанические атласы. «Энциклопедия». Вольтер и Руссо. Сочинения на французском, английском, немецком, голландском языках… Отмена имперской цензуры стала для бельгийских книготорговцев подарком небес. Купить произведения французских авторов в Брюсселе можно было впятеро дешевле, чем в Париже. Альфред уже приобрел здесь в прошлый раз четыре тома «Гения христианства» виконта де Шатобриана в рыже-красном сафьяновом переплете с золотым тиснением и девятью вставными гравюрами. Он много слышал об этой книге и купил ее, чтобы составить о ней собственное мнение, а вовсе не потому, что автор ныне исполнял обязанности министра внутренних дел при гентском дворе, а два его племянника находились в Алосте. Чтение подвигалось с трудом; признавая, что Шатобриан обладает чувством стиля, умело облекая свои мысли в слова, Альфред внутренне восставал против чрезмерной назидательности, которую требовалось чем-нибудь уравновесить… Его внимание привлек лежавший на прилавке томик в переплете из мраморного картона, с бурым кожаным корешком. «Паломничество Чайльд-Гарольда. Роман. И другие поэмы, – прочел он по-английски на титульном листе. – Лорд Байрон». Де Виньи начал переворачивать страницы и наткнулся на эпиграф на французском:

«Мир подобен книге, и тот, кто знает только свою страну, прочитал в ней лишь первую страницу. Я же перелистал их довольно много и все нашел одинаково плохими. Этот опыт не прошел для меня бесследно. Я ненавидел свое отечество. Варварство других народов, среди которых я жил, примирило меня с ним. Пусть это было бы единственной пользой, извлеченной мною из моих путешествий, я и тогда не пожалел бы ни о понесенных расходах, ни о дорожной усталости»[13]13
  Луи-Шарль Фужере де Монброн «Космополит, или Гражданин мира».


[Закрыть].

Он взял книгу в руки, неожиданно заинтересовавшись. Подскочивший приказчик заговорил о том, что эта вещь идет нарасхват, предыдущий покупатель не взял ее лишь потому, что уже читал первый том, а двух других, к сожалению, нет. Альфред слушал его рассеянно, вникая в начало первой песни:

 
Он звался Чайльд-Гарольд. Не всё равно ли.
Каким он вёл блестящим предкам счет!
Хоть и в гражданстве, и на бранном поле
Они снискали славу и почет,
Но осрамит и самый лучший род
Один бездельник, развращенный ленью,
Тут не поможет ворох льстивых од,
И не придашь, хвалясь фамильной сенью,
Пороку – чистоту, невинность – преступленью[14]14
  Перевод с англ. В. Левика.


[Закрыть].
 

Боясь упустить и этого покупателя, приказчик сделал ему скидку; Альфред заплатил и тотчас ушел с новым приобретением.

Ему предстояло пройти около лье до поселка Леде к югу от Алоста. На другом берегу реки Дендре город был совсем другим – не готика и ренессанс, а наскоро возведенные текстильные фабрики и лепившиеся к ним домишки рабочих. Еще пару лет назад производство ситца переживало расцвет: установленная Наполеоном блокада Англии устранила конкурентов, цены на ткани отечественного производства взлетели вверх, все старались нажиться наперебой, не особо заботясь о качестве, но из-за новой войны иссяк приток сырья, фабрики стали закрываться, их владельцы – разоряться… Не то же ли самое произошло и с самой Империей?

Вернувшись на квартиру, Альфред пообедал и, предвкушая вечер с хорошей книгой, отправился седлать своего коня: по заведенному им самим распорядку днем он упражнялся в верховой езде и стрельбе из пистолета, чтобы не утратить навыков. Хитрый конь надул брюхо, мешая как следует затянуть подпругу. Альфред вдруг вспомнил пехотного майора с его мулом, оставшегося в Бетюне. Где-то он сейчас? Армейское жалованье было для него единственным источником пропитания, у короля нет денег на армию, значит, майор, скорее всего, вновь нацепил трехцветную кокарду. Не стоит осуждать его за это. Старик дал слово несчастному Шарлю позаботиться о его бедной жене, вот в чём его долг. Он держит слово, а потому достоин уважения.

* * *

«Дежурный камергер имеет честь известить господина Бенжамена Констана о том, что пишет ему по приказу Е.В. Императора, приглашая незамедлительно явиться во дворец Тюильри. Дежурный камергер просит господина Бенжамена Констана принять уверения в его высочайшем почтении. Париж, 14 апреля 1815 г.».

Когда Констан в третий раз перечитал это письмо, его сердце колотилось так, что строчки перед глазами расплывались в бурые волны. Незамедлительно. Идти или… бежать?

Бежать поздно, поздно, поздно. У него было на это время, его не трогали, не мешали уехать, но он этого не сделал. Почему? В самом деле, почему? Чтобы иметь возможность видеть Жюльетту, говорить с ней… Глупости. Он думал так еще вчера, вернее, не думал – сам внушал себе это. Ему не хотелось ехать, вот и всё. Его уверили, что здесь ему ничто не угрожает, он может жить, как жил, ни во что не вмешиваясь. Но если б он ни во что не вмешивался раньше! Нет, прежде его это не устраивало, он хотел «занять место, соответствующее его талантам», выдвинуться, быть на виду. И вот теперь все на него смотрят, и ни за кого не спрячешься. «Я не стану бормотать опошленные слова во искупление постыдной жизни», – написал он в той злосчастной статье. Он говорил тогда слишком громко, чтобы отмалчиваться теперь…

Может, всё-таки не пойти? Ему не приказывают, его приглашают. Наивно было бы думать, что Бонапарт преобразился на Эльбе, точно Савл на пути в Дамаск, и вернулся в Париж другим человеком, – нет, привычку к деспотизму так быстро не изжить, однако он умный человек и не станет устраивать репрессий сразу по возвращении. Пока он не собрал вокруг себя надежную партию из лично преданных или зависящих от него людей, пока не накинул крепкую узду на движущие силы в обществе, чтобы вся упряжка слушалась мановения его руки и ни одна мелочь в стране не совершалась без его ведома, частным лицам можно не бояться и не пресмыкаться перед ним. Сейчас он намеренно будет казаться добрым, чтобы привлечь на свою сторону достойных людей, способных послужить отечеству, – искатели чинов и мест явятся сами, без зова. Наполеону нужны люди, которых не в чем упрекнуть, чтобы они своим авторитетом упрочили доверие к нему – доверие, которое он непременно обманет в будущем. Констан – один из таких людей. Кто смог бы бросить в него камень? Он сам – самый строгий свой судья, но его совесть спокойна. Назвать его перебежчиком значит погрешить против истины: не уехать вместе с правительством, сдавшимся без боя, не сбежать не значит переметнуться на другую сторону, наоборот: он остался верен своей стране, не отрекся от земли своих предков. Ему будут предлагать сотрудничество – в чём? Жозеф Бонапарт намекал на то, что его брат не прочь принять Конституцию. Чтобы завоевать весь мир, ему нужна была безграничная власть, но теперь надо заново покорить Францию, и для этого он пообещает французам свободу. Вернувшись ненадолго, Бурбоны успели напугать Францию призраком феодализма; Бонапарт вновь напишет на своем щите лозунг Революции: Свобода, Равенство и Братство! Его мраморные бюсты уже украшают кое-где красными фригийскими колпаками. Долго ли продержится этот лозунг? Господь ведает, но ведь и Наполеон не вечен. Сколько бы он ни говорил о мире, Империя – это война, которая рано или поздно разразится. Однако Vox audita perit, littera scripta manet – когда голос императора смолкнет навсегда, написанное пером останется в назидание потомкам. И этим пером может водить рука Констана!