Текст книги "Стяжавшие свет. Рассказы о новомучениках Церкви Русской"

На Родину тем временем надвинулась беда: началась война с немцами.

Однажды Павел Дмитриевич пришел на занятие взбудораженный и долго рассказывал о разгроме немецких магазинов и контор на Мясницкой рядом с училищем. Пане трудно было представить эту шикарную улицу – с разбитыми стеклами, с дырами вместо дверей и окон, с размахивающим плакатами народом. Митинги продолжались: глухо доносились вести о разгроме Мытищинского вагоностроительного завода, венской булочной, о взрыве на Охтен-ском заводе…

Вскоре эта грозная волна коснулась и их обители. В конце мая 1915 года пришли в комитет Великой Княгини женщины и, когда им не хватило подработки, устроили митинг у дома генерал-губернатора Москвы. Они кричали о немецком засилье в Российской империи, обвиняя во всем «немку», – так они осмелились называть Матушку!

Сестры узнали об этом на следующий день, когда в обитель с Дербеневской набережной прибежала знакомая им сестра милосердия, дочь директора мануфактуры Карлсена.

Рыдая, она рассказала, как ворвались во двор фабрики рабочие и стали избивать ее отца, а потом на глазах дочери утопили его.

С фронта в это время приходили тяжелые вести: русские войска отступали. Продукты резко подорожали, и на улицах раздавались крики о том, что во всем виноваты немцы, нужно изгнать из Москвы, из России. Однажды на рынке Паня слышала сплетню о том, что Великая Княгиня собирается вернуться в Германию, где за ней ухаживал кайзер, возвратиться к вере отцов и своему народу.

Она хотела вмешаться, возразить, защитить Матушку… Но, видя распаленное ненавистью лицо торговки, повторявшей эту ложь, слушая одобрительные поддакивания ее соседок, промолчала.

– И хорошо сделала, – сказала ей потом сестра Валентина, с которой она поделилась. – Тебя саму могли избить или растерзать!

Что-то менялось в мире: сдвигались прежде незыблемые пласты, копились на горизонте грозовые тучи, иным стал даже воздух: резким, дымным, раздражающим…

Только Матушка не менялась. Она была все так же ровна и приветлива, все так же входила во все мелочи жизни своей обители. Задумала в нижнем ярусе собора сделать храм-усыпальницу, и сестры спускались туда вместе с ней в гулкое сумеречное помещение. А однажды в шутку стали выбирать себе места.

И вдруг, опомнившись, оглянулись на настоятельницу:

– Матушка дорогая, а Ваше-то место где?

Она задумчиво повела головой и словно бы указала на квадрат под узким окошком, а потом отдернула руку и уронила:

– Я бы хотела упокоиться в Иерусалиме…

– Как же мы там окажемся? – всколыхнулись сестры. – Или Вы нас… покинете?

– Нет, конечно! Я всегда буду с вами. В небесном Иерусалиме и встретимся все, – улыбнулась Матушка.

Паня этот разговор запомнила и пересказала его Павлу Дмитриевичу. Она уже привыкла делиться с ним всем важным, так же как и он с нею.

– В Иерусалиме на Елеонской горе Августейшая Семья воздвигла храм в честь Марии Магдалины в память о царице Марии Александровне, матери супруга Елизаветы Феодоровны, – объяснил учитель. – Матушка была там с мужем на освящении храма. Вот бы туда попасть, полюбоваться, изучить все… Да куда мне! Многое хочется. И в Рим надо, и во Флоренцию…

Он смотрел куда-то поверх Паниной головы, и строгие глаза его как будто видели все это – дальнее, недоступное. Таким она его побаивалась. Робко возразила, хотя понимала, что это напрасно:

– Далеко это как, ужасть… У нас, что ли, красоты, мало?

– Эх ты, разумница! – усмехнулся он и упрямо встряхнул головой, словно норовистый жеребенок, натягивающий уздечку. – А мне вот Рафаэля увидеть надо… Художник Степанов, который преподавал в мастерских Донского монастыря, говорил мне: «Учись, милый, Рафаэлем будешь». Да если бы хоть на пять минут оказаться рядом с его картинами! Мне бы и этого на всю жизнь хватило…

Паня знала, кто такой Рафаэль, видела репродукции его картин у Великой Княгини в кабинете. Девочка насупилась и напомнила, что пора начинать урок.

Павел Дмитриевич на этот раз задал ей написать этюд маслом на пленэре и выбрал угол сада напротив часовенки. Ловко, деловито, как всегда, расставил мольберт, подставку с тюбиками, палитру, дал несколько коротких объяснений и отошел. Возвращался, смотрел на ее работу, что-то поправлял.

Но Паня чувствовала, что душой он далеко – где-то там, в далеком Риме и неведомой Венеции, в Иерусалиме на Елеонской горе… А может быть, и в небесах. Горькое чувство постепенно овладевало ею.

Вокруг источал тепло июльский полдень, цвели и осыпались сливочно-белые розы, столь любимые Матушкой, прошивали густой воздух пчелы и шмели. А она поглядывала на отстранившегося, потемневшего лицом молодого учителя, расхаживавшего по дорожке садика, словно по какому-то чужеземному парку, и не понимала, что с нею. Неотвратимо осознавала, как ей дорого его присутствие, и каждый жест, и глуховатый голос с милым оканьем, и эта упрямая прядь над синими суровыми глазами…

– Твоя беда, Паша, в том, что ты все время мельчишь, зализываешь, – услышала она голос Павла Дмитриевича, который подошел посмотреть на ее рисунок и резкими движениями кисти стал поправлять его. – Не старайся повторить все в точности, скопировать – стежок за стежком, как в вышивании. В живописи нужны смелость, размах! Если хочешь, даже самонравие, без этого нет художника… Знаешь, как мой преподаватель, Константин Алексеевич Коровин, дает эти розы? Два-три мазка с математической точностью наносятся на полотно – и вот они, пахнут и дышат! А у тебя все пока получается миленько и кругленько, это не то…

Паня исподлобья взглянула на него, и теплые слезы защекотали ресницы. Он удивился:

– Что я такого сказал? Эх ты, щекастенькая… Ну, не надо огорчаться, все получится!

Тут его окликнули, и он отошел. Паня размазала слезы по лицу и уныло посмотрела на свою работу. Да, она знала, что мало способна к великим трудам. Большим талантом ее Бог не наделил. Но не от этого разрывалось на куски ее сердце, и ныло, и падало в предчувствии. Она вдруг поняла, как ей будет трудно без этого странного и ни на кого не похожего человека, как он стал ей дорог, как прикипело к нему сердце… А он ничего не понимал, все рвался куда-то! Что ему смешная глупенькая девчонка? Вон он какой – красивый, смелый, Рафаэлем хочет стать…

Павел Дмитриевич вернулся радостный: Матушка поручила ему расписывать храм-усыпальницу и поэтому направляет его изучать фрески в Суздаль и Ростов.

– Понимаешь, мне одному доверила! – ликовал он, даже не взглянув на Панин рисунок. – Целый храм! Матушка Великая! Да я ей всем обязан…

Паня тоже радовалась и его радости, и тому, что уезжает он всего лишь в Ростов, а не за тридевять земель… А этюд часовни, после того как краски высохли, унесла к себе и спрятала в чемоданчик под кроватью. Там лежала у нее вышитая салфетка работы покойной матери, вырезанная отцом грубая деревянная лошадка и колокольчик с рождественской елки, подаренный Государем.

Павел Дмитриевич уехал, а она теперь каждый день думала о нем, как будто тенью неслась по железнодорожным рельсам, по полям, холмам и лесам. Не было названия тому, чем ширилось ее сердце. Вот разве только… Паня вспомнила юного золотоволосого поэта, который на Святках читал у них в обители стихи – певучие, нежные, пронзающие каждой своей чистой нотой.

 
О Русь! Малиновое поле
И синь, упавшая в реку…
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску.
 

Паня знала, что это Сергей Есенин. Матушка после концерта беседовала с ним и подарила ему Евангелие и серебряный образок с изображением преподобного Сергия. Она слышала, что настоятельница убеждала юношу не оставаться в Москве, вернуться в деревню, а он отправился на фронт, потом санитаром в госпиталь… Девочки-воспитанницы переписывали его стихи себе в тетрадки, а Паня и так помнила многое. Но больше всего вот эти: «до радости и боли», «озерную тоску». Она то же самое чувствовала! И еще там было «люблю». Неужели это оно и есть? Пане было страшно, как будто на нее надвигалась, полыхая зарницами, большая гроза.

* * *

Раньше Паня любила ходить от аптеки Феррейна, где она по благословению Матушки практиковалась в составлении порошков и эликсиров, по Никольской улице к Кремлю. Останавливалась помолиться у образа святителя Николая Можайского на башне – с мечом в одной руке и белокаменной крепостью в другой.

Она была здесь и на молебне в день Николы Зимнего, когда башня уже была затянута красным кумачом с надписью об «опиуме для народа». Люди стояли на снегу на коленях, славя любимого Святителя, когда кумач вдруг с треском разорвался, упал на снег. Открылась икона, окруженная отметинами от пуль, как венцом. Красноармейцы безуспешно пытались разогнать потрясенных богомольцев прикладами. Однако все успели рассмотреть, что лик Чудотворца не пострадал: пули ложились ровно вкруг него.

Теперь Паня в аптеку не ходила: предприятие Феррейна разорили во время антинемецких погромов, а в прошлом году национализировали. Но девушка по привычке нашла глазами среди крыш замысловатую трубу аптеки и вспомнила приветливых фармацевтов, многому научивших ее. Залы в зеркалах, дубовые полки со стеклянными пузырьками всех форм и размеров, а у входа – чучело медведя. Говорили, что когда-то он был при аптеке живой рекламой мазей на медвежьем жиру и сотрудники водили его на цепи к фонтану у Лубянской площади.

С Арбата девушка прошла по Никитской улице к зданию университета. Здесь теперь кишели совсем другие студенты: горластые ребята в кожанках и девушки в красных косынках. Иногда встречались и интеллигенты, бедно одетые и жмущиеся друг к другу. Когда-то Паня мечтала поучиться фармацевтическому делу в университете. Но теперь ей, воспитаннице обители, вход туда был заказан. Однако по ходатайству настоятельницы, сестры Валентины Гордеевой, курсы фармацевтов были организованы в Марфо-Мариинской больнице, и преподаватели университета вели там занятия.

Девушка шла вдоль Кремлевской стены к Каменному мосту, стараясь не поворачивать голову в ту сторону, где зияли пробоины от артиллерийских снарядов на древних стенах. Уже третий год не слышно было звона курантов на Спасской башне, умолкли колокола кремлевских соборов, исчезли кресты и надвратные иконы. А вход в Кремль, чего не помнили москвичи, был разрешен только по особым пропускам. Истерзанная твердыня лежала в сердце столицы, как труп дорогого человека, над которым вьются вороны, расклевывая и оскверняя его.

Труднее всего было пройти мимо стены, за которой высился Успенский собор с огромной черной раной на куполе. Вспоминалось, как Павел Дмитриевич водил ее туда смотреть древние фрески. А однажды взял на молебен Торжества православия, когда великий архидьякон Розов могучим басом провозглашал анафему всем отступникам от веры и колокольное многолетие духовенству.

И слушали его голос в своих гробницах великие московские патриархи: святитель Гермоген, замученный в кремлевских подвалах в Смутное время, святитель Филипп, задушенный опричниками… Теперь гробницы их были засыпаны обломками порушенных стен, а мощи вскрыты, и это даже записывали на киноленту.

Паня вздохнула, вспоминая, как она вместе со своим учителем стояла у образа Владимирской иконы Богородицы, не отрываясь от ее чудных глаз, полных глубокой небесной печали. Павел Дмитриевич говорил тогда:

– Подумай, сколько поколений русских людей молились перед Ней! Молились цари и патриархи, весь народ, а Лик все равно печален… Чего только не было тут: сколько бед, войн, испытаний! Но Она всегда была с Россией. И перед этим самым образом старец Алексий из Зосимовой пустыни преклонил колена, прежде чем вынуть из урны жребий с именем нового Патриарха…

Паня миновала дом Пашкова и пошла по Большому Каменному мосту, справа от которого пылал в хмуром небе золотыми главами собор Христа Спасителя. Да, величайшее событие произошло два года назад в этом храме! Павел Дмитриевич был там и рассказывал ей, какая была полная, насыщенная тишина, прежде чем был вынут из урны жребий с именем одного из трех кандидатов. Записка была передана архидьякону Розову. Тот, помолчав, набрал воздуху в грудь и знаменитым на всю Россию басом провозгласил многолетие «Святейшему Патриарху… Тихону!» И дрогнули, словно в общем мощном выдохе, заполнившие огромное пространство люди.

Паня вдруг припомнила московскую историю о том, как одна женщина попросила архидьякона согнать с Большого Каменного моста ее заупрямившуюся корову. Тот так рыкнул, что животное от страха свалилось с моста. Опечаленный отец Константин тут же отправился с плачущей москвичкой на рынок, чтобы купить ей новую корову вместо уплывшей.

Паня не знала, почему ей сейчас вспомнился этот случай. Поняла это только тогда, когда на Большой Полянке заметила гигантскую фигуру в нелепом каком-то пальто, пышные кудри над облезлым воротником… Узнала великого архидьякона. Девушка ускорила шаг, догоняя его, и тут к отцу Константину шмыгнул мужичок в женском полушубке с торчащей из швов ватой.

– Простите, пожалуйста, Вы не подскажете, где здесь вегетарианская столовая? – неожиданно со старорежимной церемонностью обратился он к архидьякону. Тот шагнул в переулок и оттуда поманил его рукой. Паня увидела, как отец Константин достает из-под полы что-то, обернутое белым полотенцем. Он отломил кусок и протянул мужчине. Поймав взгляд проходившей мимо Пани, уделил и ей ломоть белейшего, пахнувшего далеким прошлым хлеба из просфорного теста.

– Помяните, милые, о упокоении митрополита Владимира, протоиереев Иоанна Кочурова, Петра Скипетрова, Иосифа Смирнова, Павла Дернова, игумена Гервасия, – прогудел архидьякон, и голос его раскатился по переулку, вызвав оторопь у редких прохожих, делавших вид, что спешат по срочным делам.

Паня кивнула и продолжила свой путь. По дороге она отщипывала крошки, таявшие во рту, и глотала слезы.

Она знала эти имена наизусть. 31 марта за Божественной литургией в храме Московской Духовной семинарии сам Патриарх Тихон помянул первых убиенных за веру и Церковь Православную. Списки для поминовения были разосланы в московские монастыри и приходы.

«Митрополита Киевского Владимира, протоиереев Иоанна Кочурова, Петра Скипетрова, Иосифа Смирнова, Павла Дернова, игумена Гервасия… иереев Павла Кушнякова, Петра Покрывало, Феодора Афанасьева, Михаила Чефранова, Владимира Ильинского, Василия Углянского, Константина Снятиновского, иеромонаха Герасима, диакона Иоанна Касторского, послушника Антония, раба Божия Иоанна Перебаскина и неизвестных священников и двух мирян, их имена Ты, Господи, веси…» Паня снова и снова повторяла про себя эти слова. Говорили, что списки убитых, замученных, растерзанных все растут…

Большая Ордынка никогда еще не выглядела такой разоренной: окна и двери домов забиты досками, крыши обвалились, со стен осыпалась штукатурка, из-за заборов торчали обломанные сучья яблонь. Ветер гнал вдоль улицы обрывки плакатов, мелькали паучьи буквы большевистских декретов. И только церкви еще сияли древними главами в тучах нового времени: розовая свеча Великомученицы Екатерины, золотые луковки над кружевами святителя Николая в Пыжах, продолговатый купол храма Иверской иконы Пресвятой Богородицы на Всполье. Там Паня в последний раз видела Великую Матушку. На третий день Пасхи в честь престольного праздника в храме служил Святейший Патриарх.

Матушка неожиданно встала с сестрами на клирос. Некоторые впервые услышали ее сильный гибкий голос, изливающийся в какой-то неземной печали. Когда после службы Матушка сошла по ступеням храма, ее уже ждал «воронок». Обернувшись на сестер, она благословила их широким крестом и спокойно, с высоко поднятой головой пошла за хмурыми палачами. Сестра Варвара и сестра Екатерина бросились за ней следом. Их схватили и тоже затолкали в машину.

В обители почему-то верили, что такого не может случиться… Ведь Марфо-Мариинская община по-прежнему лечила немощных, помогала бесприютным, в эти голодные времена кормила бедных горячими обедами, хотя на столе у сестер порции становились все меньше, а сама настоятельница, по слухам, питалась одними овощами.

Великая Матушка двигалась по обители словно тень, в своем сером одеянии, с мраморно-бледным лицом, по-прежнему прекрасным, словно обточенным скорбью.

Отец Митрофаний говорил, что настают времена великих испытаний для всех. И как будто сам спеша им навстречу, он принял вместе со своей супругой монашеский постриг с именем Сергия, и Святейший Патриарх возвел его в сан архимандрита…

Несколько месяцев назад в Марфо-Мариинскую ворвалась толпа народа, требовавшая выдать им брата Елизаветы Феодоровны, герцога Эрнеста, якобы скрывавшегося в обители. Тогда Матушка открыла двери для всех, кто желал убедиться, что это неправда. По тихим белоснежным комнатам и палатам в госпитале застучали грязные сапоги и грубые башмаки. У кого-то из сестер пропало вышитое бисером рукоделие, а в столовой недосчитались серебряных ложек…

Паня вошла в ворота обители и, перекрестившись на главы Покровского храма, постояла возле него. Дверь, ведущая в усыпальницу, была заколочена. Каждый раз проходя мимо, девушка вспоминала тот день, когда фрески пещерного храма были завершены. Павел Дмитриевич пригласил ее посмотреть. Он расставил на полу зажженные свечи, и в этом золотистом сиянии шли по стенам апостолы и пророки, трепетали склоненные в глубокой задумчивости лики. А художник радовался, как мальчишка, своей работе! Подводил ее то к одному, то к другому изображению и рассказывал, как пришел к нему этот замысел, как он искал отклики в старинных фресках, как писал…

– Храм всех Небесных Сил бесплотных будет хранить теперь обитель! – ликовал он. – Работы никому пока не известного художника Павла Корина, да благословит Господь Великую Матушку…

Паня отогнала от себя воспоминания. Но они возвращались. У этой двери стояла Матушка, когда в обитель ворвалась толпа пьяных красноармейцев, крича, что они пришли за немецкой шпионкой. Великая Княгиня отвечала, что шпионки здесь нет, она настоятельница и поставлена, чтобы служить всем.

Издеваясь, предводитель стал допытываться: велел ли ей Христос служить им? Он показал свою гнойную рану, и Матушка велела принести медикаменты. Своими руками промыла и перевязала рану, а потом кротко сообщила, что нужно через три дня прийти, чтобы сменить повязку. Протрезвевшие красноармейцы повалили прочь, а несколько из них, крестясь, подошли к распятию и попросили у Матушки благословения.

Вспоминая те тяжелые дни, Паня сейчас кляла себя за то, что не решилась поговорить с Матушкой о самом важном для нее сейчас деле, не открыла ей свою душу. Через месяц после ареста Великой Княгини сестры получили сто шесть маленьких записочек, написанных ею собственноручно. Каждой были сказаны теплые слова и передано благословение настоятельницы. С тех пор ничего о ней не было известно… Сестра Екатерина вернулась обратно, сестра Варвара исчезла вместе с Матушкой. Где они сейчас, что с ними?

Хорошо еще, что отец Сергий оставался в обители и по-прежнему наставлял и утешал сестер. К нему и направилась Паня поделиться своей бедой.

– Батюшка, Павел Дмитриевич мне предложение сделал! – выпалила она и залилась слезами.

Отец Сергий ласково положил руку на ее склоненную голову:

– Ну что же, Пашенька, тебе уже девятнадцать лет, пора подумать и о семье. Человек он достойный… Да ты плачешь? Может быть, не любишь его?

– Как же не люблю? – вспыхнула Паня. – Давно люблю, всегда любила! Только он… не хочет, чтобы у нас была семья, дети…

– Это что же – гражданский брак? – голос отца Сергия стал жестким.

– Нет, он говорит: давай обвенчаемся, только знай: детей у нас не будет. Ты должна помочь мне стать большим художником, а дети отвлекают от главного… Я обрадовалась сначала, думала: будем как все люди, начнем работать вместе, обустроимся, детки пойдут. А он: «Я никогда не поступал как все люди и не буду, ты это запомни». Я так мечтала о детях – чем больше, тем лучше! – простонала Паня, утирая ладонями обильно струившиеся по пухлым щекам слезы.

– Дети не всегда бывают в браке, – задумчиво произнес монах. – У нас с матушкой Ольгой, как ты знаешь, нет детей. Мы племянников троих воспитывали. А теперь и она, и я приняли монашество, живем в братском браке. И Великой Княгине тоже Бог детей не дал… Дети только по ветхозаветным правилам, Паша, считались главной целью супружества.

– Матушка воспитывала сирот Великую Княжну Марию и ее брата! – возразила Паня и спохватилась: – Да и мы все Матушкины дети…

– Вот ты сама и сказала, – наклонился к ней отец Сергий. – Духовное родство в христианстве важнее кровного. Ты должна помогать Павлу Дмитриевичу…

– Да не справлюсь я! – упрямилась она. – Кто я такая рядом с ним?

– А это уж Богу виднее, – улыбнулся батюшка. – Знаешь, я ведь когда получил предложение от Великой Княгини стать духовником Марфо-Мариинской общины, тоже не хотел в Москву ехать. Думал – ну кто я такой? Не по чину мне служить у Великой Княгини. Мне и в Орле хорошо! А потом пошел помолиться Матери Божией – и у меня правая рука отнялась, не могу крестного знамения положить. Вот тогда я и понял, что Господь нас призывает на то служение, которое Он избрал для нас, а почему – скрыто от нас. То, что у твоего будущего мужа такая высокая цель, ты должна принимать как служение…

– Никакой он не муж! – заявила Паша, заправляя за уши растрепавшиеся волосы. – Я ему отказала. Я думала, настоящая семья, а если так – не хочу и не буду! Я лучше тогда в монахини пойду.

– Хорошо, что ты задумалась об этом, – согласился отец Сергий. – Скажу тебе, что наступает такое время, что не о детях, не о личном счастье надо думать. Да и что этих детей ждет в наше страшное время? Нам надо послужить Богу и людям, отстоять нашу веру.

– Вот и послужу в монастыре! – Паня тряхнула головой, как норовистая лошадка. – Зачем мне быть ему непонятно кем?

– Дорогая, не забывай о том, что Божьим промыслом ты единственная стала в обители ученицей Павла Дмитриевича, – напомнил священник. – Тебя к нему сама Матушка привела. Может быть, это было ее благословение?

– Отец Сергий, вот если бы Матушка наша была с нами сейчас! – вырвалось у Пани. – Я все время молюсь о ней…

Батюшка помолчал немного, потом уронил:

– Она всегда с нами, со своими чадами. Но вот что я тебе скажу, Пашенька, теперь поминай ее как усопшую…

Паня почувствовала, как что-то как будто лопнуло у нее в груди, и слезы мигом подступили к краю век. Она смотрела в скорбное лицо отца Сергия и вспоминала рассказы сестер о том, что батюшка накануне войны увидел сон, в котором разрушался на его глазах чудный храм, затем появлялся портрет Государыни в черной рамке, оплетенный белыми лилиями, а потом грозно взмахивал мечом архистратиг Михаил и молился на коленях преподобный Серафим Саровский… Почему именно ему, скромному священнику из Орла, прошедшему с войсками японскую войну, дал Господь увидеть такое необыкновенное пророчество? Слышала Паня и о том, как Великая Княгиня быстро раскрыла смысл этого сна, который поведал ей отец Сергий: идет великая беда на Россию, будут разрушаться храмы, и сама Государыня погибнет мученической смертью, но сокрушит врагов Отечества архангел Михаил и отмолит батюшка Серафим, а когда это будет, одному Господу ведомо.

Паня и раньше часто думала, как удивительно отец Сергий и Матушка Великая встретились друг с другом, как согласно они шли по жизни в устройстве ее любимой Марфо-Мариинской обители, как с полуслова друг друга понимали. И тянулись к нему, словно под широкие крылья, сестры со своими бедами и нуждами и всегда находили утешение и мудрый совет. В самом деле, смирение и скромность, почти незаметность всегда отличали батюшку, и почему именно его выбрала Великая Матушка на своем тернистом пути? Мог и он не раз сомневаться в таком выборе, а видно, воля Божия о нем была превыше его воли. Следовало и Пане это помнить и не супротивничать со своими желаниями.

* * *

Отец Сергий благословил Паню ехать в Серафимо-Знаменский скит: помочь ухаживать за болевшей сестрой, а заодно приглядеться к монашескому укладу. Он написал записку схиигуменье Фамари.

Паня и раньше встречала у Матушки эту маленькую женщину в черном монашеском одеянии. Она держалась так скромно и непритязательно, что ее порой было трудно заметить среди других гостей. Но когда девочка увидела ее рядом с Елизаветой Феодоровной, бережно обнявшей гостью за плечи, то поразилась их сходству. Это сходство было необычным. Гостья казалась очень хрупкой рядом с высокой и стройной Матушкой, и черты исхудалого лица ее, по-восточному четкие и графичные, ничем не напоминали лебединую прелесть Елизаветы Феодоровны. Но выражение больших задумчиво-прекрасных глаз, которые только, казалось, и жили в этом облике, роднило их, словно сестер.

– Это схиигуменья Фамарь, – ответила на вопрос Пани одна из сестер. – Ей сам преподобный Серафим во сне предсказал игуменство в трех монастырях.

Со временем Паня поняла, что игуменья Фамарь была одним из самых близких к Матушке людей.

Однажды Елизавета Феодорована пришла в аптеку, очень взволнованная.

– Игуменья Фамарь просит прислать ей медикаменты и средства для перевязок, ее келейница неловко упала и разбила голову, – сообщила она, подходя к белым шкафчикам со стеклянными дверцами. – Вот, я составила список всего необходимого.

Против обыкновения Матушка не стала поручать задание больничным сестрам, а сама отбирала и упаковывала пузырьки и коробочки, добавила от себя несколько бутылочек с укрепляющим настоем, сказав, что игуменье необходимо поддержать силы. И попросила Паню отвезти посылку в скит, а потом рассказать ей о здоровье матушки Фамари и ее сестер.

Из скита прислали за лекарствами коляску с послушницей. Ехать было не близко, за Домодедово. Но Паня радовалась и долгой дороге по любимой нарядной Москве, и тому, что увидит такое удивительное место, о котором ей по дороге рассказала послушница Наталья.

– Матушка наша трижды ходила к оптинским старцам и просила благословения поселиться возле их монастыря, – поторапливая вожжами справную лошадку, говорила послушница. – А они все, как один, говорили ей, что нужно устроить скит далеко от них, на холме. И последний старец прямо благословил ее на создание обители. На молитве перед Знаменской иконой Божией Матери трижды матушка слышала слова: «Устраивай обитель в другом месте, не только для себя, но и для других». Тогда она вернулась в Москву и стала выбирать место. Понравился ей холм возле деревни Битягово, но оказалось, что за него давно уже судится железная дорога. Им были нужны там песчаные залежи. И вдруг дорога внезапно отказывается от своих претензий, и все дела по обители устраиваются чудесным образом…

– Да, не всякому Господь так ясно указывает Свою волю, – вздохнула Паня. – И что же, матушка ваша всегда хотела стать монахиней, с малых лет?

– Не-е-т. Она ведь родилась в княжеской семье и в молодости училась пению в консерватории в Санкт-Петербурге, Господь дал ей великолепный голос, – отвечала Наталья. – Все прочили княжне Тамаре блестящее мирское будущее, и жених уже был у матушки, такой же знатный и прекрасный, как она…

– И что же? – подалась вперед Паня. – Что с ним случилось?

– Сначала случилось с матушкой. У нее умерла любимая мать, а они с братом Котэ и отца в детстве потеряли. Поехала матушка на похороны в родную Грузию и там оказалась в монастыре в Бод би, где покоятся мощи святой равноапостольной Нины. Зашла в ворота монастыря с одними мыслями, а вышла с другими: Бог призывает ее стать монахиней! И как ее потом ни отговаривали родные, как ни убеждал жених – исполнила волю Божию. Ночью убежала тайком из родного дома в горный монастырь. Там приняла постриг. Но по скромности своей, конечно, и не думала становиться игуменьей…

– И все-таки стала?

– Отец Иоанн Кронштадтский, – послушница благоговейно осенила себя крестом, – едва лишь ее увидел, как кинулся снимать кресты со стоящей рядом игуменьи и надевать их на матушку, а все удивлялись, она ведь тогда инокиней была… Но так и сбылось! Батюшка особо отличал ее и называл «маленькой кавказской игуменьей». Матушку всегда сопровождали чудеса, ее ангелы прямо на руках несли.

– Она уже не сомневалась в своем пути? – полюбопытствовала Паня.

– Нет, всегда сомневалась и в смирении своем не раз ходила на все спрашивать благословение… Но Господь ей всегда ясно указывал Свою волю.

Паня вспоминала этот разговор, когда добиралась в деревню под Домодедово, чтобы пожить в скиту. Она надеялась, что сможет рядом с матушкой Фамарью почувствовать, в чем ее призвание, какова воля Божия о ней, Пане Петровой… Или посоветоваться с игуменьей наедине. Да и спросить ее о Великой Княгине: неужели это правда? «Молитесь как об усопшей…»

Таким людям, как матушка Фамарь, многое должно быть открыто. Послушница рассказала девушке о чудотворной иконе преподобного Серафима, которая хранилась у игуменьи со времен прославления Дивеевского старца. Много чудес с этой иконой было связано. А началось с того, что одна из сестер, которую чуть не задавило рассыпавшимися из поленницы дровами, чудесно исцелилась в одночасье. Может быть, поможет эта икона и Пане, осветит ее путь?

Часть дороги Паня ехала на поезде, а потом пришлось идти пешком. Миновав деревню, девушка взбиралась на холм по тропинке среди ромашек и бледно-голубого цикория. Откуда-то издали донеслось тихое церковное пение. Паня удивилась – обитель ведь не близко? Но когда взошла на холм, увидела: перед статуей преподобного Серафима с посохом в руке и котомкой за плечами, среди белых берез, тихо струивших листву в золотом закатном небе, стояли сестры и пели акафист.

И все вокруг им внимало: от примятого ногами клевера до тающих в синеватой дымке просторов за холмом с серебряной лентой реки. Паня замерла, чувствуя веяние святости, высоту свершающегося – где-то не здесь, за облаками.

Когда сестры умолкли, она подошла к матушке под благословение, передала ей пожелание отца Сергия.

Приняли ее радушно. Паня с обычной ловкостью и терпением принялась выполнять свои обязанности, ухаживать за немощной инокиней. Отстаивала долгие монастырские службы, старалась соблюдать скитские правила, хотя матушка благословила просто пожить, не считаясь даже послушницей.

«Во главу угла ставится нестяжательность, полное отречение своей воли и послушание и труд на общую пользу… сестры ничего не должны считать своей собственностью», – это ей было, пожалуй, не так трудно. К этому она с детства была привычна.

«Вступившие в скит прекращают всякое сношение с миром и не выезжают домой для посещения родных или устройства хозяйственных дел…»