Текст книги "Стяжавшие свет. Рассказы о новомучениках Церкви Русской"

Паня с тех пор не возвращалась в обитель, но жадно узнавала о том, что там происходит.

Навестивший скит отец Сергий сообщил, что взял с собой пачку писем от Павла Дмитриевича, который искал ее, не зная, куда она пропала. Батюшка предупредил, что сомневается: стоит ли ей их читать? Поколебавшись, Паня отказалась.

«Рекомендуется еще всем соблюдать завет духовной матери:

Никого не обижать,

все обиды прощать,

себе ничего не желать,

за все благодарение Богу воссылать».

А вот тут уже было тяжело… Так тяжело, словно булыжники огромные ворочать… Нет, валуны!

Как же «не обижать», если уже обидела, конечно, обидела – самого близкого и дорогого человека!

Паня вспоминала его вспыхнувшее недоумением лицо, стиснувшие край мольберта сильные ловкие руки с побелевшими костяшками, которые он, кажется, теперь не знал, куда и деть. «Себе ничего не желать», – а она желала, конечно, желала себе самого простого человеческого счастья!

И по-прежнему кипела в ней обида, что он не хочет этого понять. «За все благодарение Богу…» – да, она благодарила, благодарила Господа за то, что такой человек, как Павел Дмитриевич, обратил внимание на нее, что она ему оказалась нужна… Но она ли? Или какая-то им придуманная героиня, какая-то Жанна д’Арк, о которой он когда-то с восторгом рассказывал Пане? Ох, не те, совсем не те мысли одолевали ее…

«Тридцать три земных поклона в память числа лет жизни Спасителя, двенадцать земных поклонов Божией Матери, двенадцать земных поклонов преподобному Серафиму, читать одну главу Евангелия, одну главу Апостола, одну кафизму…» Все это Паня старалась выполнять, но чувствовала, что душой она далеко.

«Скитянки ни при каких обстоятельствах не должны поддаваться унынию, скорби, всегда поддерживать в себе свежее, бодрое, радостное настроение, что, впрочем, само собой приходит при исполнении всех вышеизложенных правил…»

Девушка попросилась на прием к игуменье. Она благоговейно переступила порог келии, где все было словно озарено светом: белые покрывала на кровати и столике, светлые стены, букет благоухающей белой сирени на окне, лик преподобного Серафима на золотом фоне большой иконы, голова Матушки, словно покрытая снегом…

Паня ощутила себя чужой и нечистой в этой беленькой комнате. Ей было очень трудно рассказывать матушке о своей беде. Раздражающие, пестрые веяния мирской жизни окружили ее плотным облаком, из которого она старалась пробиться к иному миру.

Матушка Фамарь слушала ее, перебирая четки, глядя куда-то вдаль огромными ярко-карими глазами, тихо светившимися на фоне белого апостольника. Только они и жили в ее облике: вся она была как свечка, зажженная для молитвы.

– Неудача в земной любви никогда человека в монастырь не приводит, – молвила игуменья после долгого молчания. – Только любовь ко Христу. Чувствуешь ли ты, что ради нее готова все оставить?

Паня колебалась, но обмануть не могла:

– Нет, я так не чувствую…

– Тогда не бери на себя не своего креста. Ведь твой где-то тебя дожидается.

Матушка встала и удалилась за светлую ширмочку, где пробыла довольно долго. Паня, рассматривая комнату, заметила на полке книги и портрет огнеглазого молодого человека – она знала, что это брат матушки, знаменитый театральный режиссер Котэ Марджанов. На столике было раскрыто начатое письмо, и взгляд девушки невольно задержался на строках: «Лучше мне тебя потерять, чем увидеть изменившим Православию, истине и правде… Я счастлива следовать за тобой, когда вижу тебя на высоте твоего высокого духовного призвания…»

Матушка внезапно возникла перед нею с кипарисовым крестиком в руках.

– Мне прислали с родины, из Грузии, хочу благословить тебя, – тихо произнесла она.

Паня приклонила колени, и игуменья надела на нее крестик, добавив:

– Пусть он хранит тебя на твоем пути, который Господь Сам тебе укажет. Времена настают последние, сестра, никто без креста не останется…

Девушка спросила о чудотворной иконе преподобного Серафима, которая хранится у матушки.

Игуменья Фамарь ответила, что эту икону по просьбе Великой Княгини она давно отдала больному Царевичу Алексию, молясь о его выздоровлении.

– Великая Княгиня? – прошептала Паня. – И Государь… Это правда? А Царские Дети?

Матушка Фамарь промолчала, но по трепету ее бескровных век девушка поняла: все правда, все погибли!

Девушка вышла из игуменской кельи во двор, потрясенная. Ходили слухи, что убили одного Государя, что Детей с Матерью спасли… Неужели такое могло свершиться? Невозможно представить! Она вспоминала чистые прекрасные лица, которые часто видела на открытках и фотографиях, в ушах ее звучал голос Великой Княгини, с нежностью говорящей о своих племянниках. Какие это были чудесные дети, какая благословенная семья…

И словно видение из пророческого сна отца Сергия – портрет Государыни в черной рамке, который закрывают, пеленают белоснежные лилии.

Матушка Великая все знала уже тогда… Где она сейчас? Конечно, у Господа. «Встретимся все в небесном Иерусалиме».

Откуда-то издалека, из деревни, донеслись надрывные звуки гармошки, пьяные голоса, стук водяной мельницы. За стенами скита бурлила и неслась чужая, пестрая, разудалая жизнь.

* * *

– Когда Михаил Васильевич вернулся из Уфы, его квартиру уже забрали под Реввоенсовет. Пропали семейные архивы, письма, медали, множество ценных этюдов и набросков…

– Я слышал, он живет у дочери на Сивцевом Вражке. Своей мастерской нет.

– Ну, знаете, он хотел укрыться от революции, гражданской войны… В упор не видит нового искусства! Таким художникам теперь не пробиться.

– А чем же он живет? Ведь все эти монашки, отрок Варфоломей – сегодня никому не нужны… Началась новая эпоха в искусстве, наступают новые имена!

– Говорят, Нестеров пишет портреты «впрок». Живописец он все-таки прекрасный!

– Верно. Вот бы посмотреть! Кого он изображает?

– Не знаю, не делится. Слышал только, что хочет написать своего ученика, Павла Корина.

– Не знаю такого.

– Он помогал ему в Покровском соборе, потом храм какой-то расписывал. Такой же нищий и гонимый сейчас, как сам Нестеров.

– За что же ему такая честь? Все-таки, что ни говорите, а те, кого изобразил Михаил Васильевич, принадлежат истории…

– Он за что-то Корина очень любит. Еще когда мальчишкой ему помогал, Михаил Васильевич говорил, что он ему напоминает молодых монахов Гирландайо, готовых на костер за свою веру. Нестеров себя называет в живописи тенором, а этому предрекает, что он будет басом…

– Что за нелепые фантазии!

Паня не могла свернуть в сторону, слушая с бьющимся сердцем разговор двух художников, идущих впереди нее. Словно на ниточке, тянулась за ними. Она давно уже не слышала ничего о Михаиле Васильевиче, не видела Павла Дмитриевича.

«Нищий, гонимый, на костер за веру»… Душа в ней переворачивалась от жалости и любви. Ей было стыдно за свой отказ, стыдно, что она исчезла из его жизни.

Пачку адресованных ей писем Паня все-таки прочла. Павел Дмитриевич писал о том, что никакой другой женщины рядом с собой он не может представить. Ее он выбрал и не отступится никогда. Готов ждать столько, сколько ей понадобится, чтобы понять: Господь выбрал их из множества и друг другу предназначил.

Паня подошла к зданию Анатомического института, где, как ей сказали, Павел Дмитриевич работал в последнее время. Она прошла по коридорам, наполненным удушливым выворачивающим внутренности запахом, и остановилась у приоткрытой двери в анатомичку. Там о чем-то весело переговаривались и, видимо, закусывали студенты. Через щель в двери был виден стул и на нем смятый белый халат в пятнах крови и гноя. По одному тому, как были завернуты рукава, Паня узнала – это его халат! Сердце застучало быстрее – неужели сейчас они увидятся?

– Я ищу Павла Дмитриевича Корина, – робко проговорила девушка обернувшемуся к ней студенту.

– Его нет, он пошел в Политехнический музей, – небрежно ответил тот.

– А… куда?

– Да там суд над какими-то священниками, в Большой аудитории, кажется. Он хотел попасть на заседание.

Паня развернулась и бросилась наверх.

Как в тумане мчалась она по улицам Москвы, растекшимся мокрым снегом, – скользким и туманным в неурочную оттепель. Суд над священниками? В центре Москвы? Как такое может быть?

Она совсем потеряла связь с внешним миром, пока жила в скиту… Теперь земля уплывала у нее из-под ног, казалось, сырой туман отъедал куски зданий, меняя знакомые очертания.

Постепенно из обрывков речей прохожих Паня поняла: сегодня большевики устроили в Политехническом показательный суд. Обвиняемые – около ста московских священников, препятствовавших «указу об изъятии церковных ценностей».

Уже две недели в Москве стоял стон. Отряды вооруженных красноармейцев врывались в храмы и, издевательски попирая все каноны, забирали и уносили священные сосуды, украшения с икон, лампады и кадила. Прихожан и священников, оказавших им противодействие, избивали и арестовывали.

Незадолго до того Святейший Патриарх выпустил воззвание, где наставлял паству отстаивать свои права и препятствовать произволу. Теперь и он должен был предстать перед судом.

Слушая все это, Паня не верила, что такое может быть в столице России. Ей казалось, что все это дурной сон…

На мокром снегу вокруг Политехнического косматыми пятнами чернела толпа. Девушка протискивалась среди студентов, курсисток, рабочих, судейских, дам в меховых накидках. Прислушивалась к разговорам. Говорили с восхищением о Варваре Брусиловой, двадцатидвухлетней вдове сына знаменитого генерала. Она была арестована только за то, что сказала возле разоренного храма, что это грабеж. На суде Брусилова держалась спокойно и отважно, обличая большевиков.

– Настоящая Жанна д’Арк! – слышала Паня мужские и женские голоса. – Так и сказала: посмотрите, народ не с вами, он защищает свои святыни!

– Могла бы сына хоть пожалеть… говорят, ему всего два года, теперь сиротой будет расти!

– В вашей свободной России нет свободы для верующих людей – ее слова!

– Пусть напишет письмо Ленину, он разберется…

– Брусилова говорит, что казни не боится, потому что по ее вере – смерти не существует…

Толпа становилась все гуще, возгласы все громче. Девушка остановилась, понимая, что дальше ее не пропустят. Она несколько раз поскальзывалась и, наконец, упала, запачкав пальто. Несколько рук протянулись, помогая ей подняться.

– Куда вы? Вас затолкают, – участливо наклонился к ней пожилой мужчина.

– Мне нужно пройти… У меня… жених там! – выдавила Паня.

– Не пытайтесь: проход закрыли, зал уже не вмещает публику. Идите домой, милая. Вы теперь вряд ли с ним увидитесь, только себе навредите.

Паня остановилась, оглушенная. А что, если и взаправду, больше его не увидит? Обморочный ужас охватил ее. Напрасно она себя успокаивала, что Павел Дмитриевич пошел туда среди публики, допущенной на процесс ради видимости открытого суда, что не его судят, что он вернется к своей работе и стулу в Анатомическом институте со смятым халатом…

Слезы ручьями текли у нее по щекам, когда она побрела прочь. Земля набухла влагой, струилась у нее под ногами, небо бежало над крышами в клочьях.

Как она могла так преступно медлить, так долго обдумывать то, что и так было ясно? Да, она совсем не Жанна д’Арк…

* * *

В Марфо-Мариинской обители Паня узнала, что арестовали отца Сергия. Он попытался препятствовать разорению храма. Его увели сразу же после службы, а сестры со слезами собрали уцелевшие иконы и прятали их у знакомых, опасаясь обыска в обители.

Словно темная тень накрыла всех. Сестры старались держаться мужественно, готовили теплые вещи и сухари. Молились все вместе о московских узниках.

Вскоре стало известно, что Патриарх арестован за отказ признать свою вину перед советской властью. Святейшего заключили в Донской монастырь, принуждали отречься от сана. К нему никого не пускают, лишь иногда он выходит в сопровождении конвойного на прогулку по стене монастыря. Верующие собираются там, чтобы издали получить его благословение. Но передачи пока принимают…

– Нужно отправить посылку Святейшему! – решила матушка Валентина. – Мы все приготовим и соберем, вот только нужно послать кого-то в Донской. Из нас никто пойти не может: поставим под удар обитель и, может быть, отца Сергия… Лучше бы, чтобы это был мужчина, который напрямую с обителью не связан, но не побоится это сделать. Сейчас многие в страхе попрятались, а другие принимают сторону безбожных обновленцев. К кому бы нам обратиться?

– Конечно, к Павлу Дмитриевичу! – краснея, произнесла Паня. – Он Святейшего очень почитает и не боится ничего.

– Да, он бы мог, – кивнула настоятельница. – Нов последнее время он перестал к нам заглядывать, даже не знаю, где его искать… Слышала, что отправился изучать фрески во Владимир.

Она остро взглянула на Паню, но ничего больше не сказала. Девушка обещала найти Корина…

И вот они вместе стояли у стены Донского монастыря, ожидая, когда выпустят на прогулку Святейшего. Передачу с теплыми вещами и заботливо собранными продуктами приняли. Негустая толпа народа собралась среди высоких лип на бульваре, огибавшем стену монастыря. Среди них можно было распознать несколько странных личностей, шнырявших глазами по сторонам: собирали информацию для доносов? Паня глубже надвинула на крепко сведенные брови платок.

Павел Дмитриевич, следя за стеной, тихо говорил ей:

– Посмотри, как мало среди собравшихся здесь духовных лиц! Мужики, мастеровые, инженеры, купчихи… Кроме тех священников, кто попал под суд, сколько же испугалось, заколебалось, отвернулось от Патриарха! Среди двенадцати апостолов был один Иуда, у нас Иуд оказалось гораздо больше…

– А тех, кто был на суде, расстреляют? – с содроганием спросила Паня. – И Варвару Брусилову?

– Смертный приговор утвердили только для пятерых. Остальные в ссылку. Брусиловой и другим дали по пять лет тюрьмы.

«Неужели будет суд над Патриархом?» – она не осмелилась произнести эти слова.

Возникло движение среди ожидающих: высоко на стене показалась фигура, казавшаяся почти бесплотной. За ней следовал конвойный, бдительно посматривая на собравшихся внизу людей.

– Да кто может охранять его, кроме самого Господа? – пробормотал Павел Дмитриевич.

Патриарх остановился, посмотрел вниз и медленно благословил всех. Большинство людей в едином порыве опустилось на колени. По толпе прошелестели вздохи и сдержанные рыдания. Сразу стали видны те, кто что-то высматривал – они бросились по аллее прочь, переговариваясь между собой.

Позже Паня узнала, что Патриарх получил посылку и прислал Павлу Дмитриевичу открытку с благодарностью.

* * *

«Ты спрашиваешь меня, дорогой друг, как прошло прощание со Святейшим Патриархом. Я этого никогда не забуду.

Он отошел ко Господу в последние часы дня на Благовещение Пресвятой Богородицы.

На следующий день Москву окутал холодный туман, словно саван, скрывавший происходящее. Но и весенний воздух трепетал от скорбных звонов московских колоколов. Они звучали словно стон вырвавшегося из груди тайного страдания. А иногда казались гневным призывом на Божий суд.

Извозчики на вокзалах наперебой предлагали поскорее довезти до Донского монастыря. Отчаянные штурмовали подножки трамваев. От Калужской заставы, Шаболовки, Даниловской слободы темные потоки народа текли в Донскую обитель. На несколько верст и на много часов тянулась очередь ко гробу Патриарха.

Через ворота в монастырский двор пропускали в четыре ряда. У летнего собора очередь разделялась на два рукава: ко гробу Святейшего подходили с двух сторон. Зайдя в храм, прикладывались к одеждам усопшего, кресту и Евангелию. В ногах гроба на аналое белел куколь Патриарха, два иподиакона держали его крест и посох. Говорили, что в минуту проходило не менее двух десятков человек.

Вот теперь к нему пришла вся Россия – отдать последний поклон! Собрались все верные, непокоренные – те, которых, казалось, уничтожили за эти годы безбожной власти. Но нет, они здесь! Я смотрел во все глаза. Какие лица – словно из XV–XVII веков…. Святая Русь!

Я тогда понял, что должен их написать, не дать им исчезнуть… Монахи, схимники, игумены, архиепископы, инокини – как будто явились на Страшный Суд, в конце времен. Наверное, это и есть конец времен!

Я хотел бы изобразить не только иерархов Церкви, но и скромных ее служителей, не уступивших безбожной власти, например нашего отца Иоанна Рождественского из церкви в Палехе – три года назад он был расстрелян при попытке защитить церковь от разграбления. А сколько еще таких безвестных мучеников за веру! Помню, у ворот мальчик-нищий и слепой старик пели какой-то старинный духовный стих, страшный своей подлинностью. Там были слова: “Сердца на копья поднимем…” И над всем этим – поминальный звон, неустанный, скорбный. Я слышу это как музыку стихий… В ее сердцевине – колокол, призывающий верных и разгоняющий всякую нечисть.

Серебряный колокол! Знаешь, в Ярославле мне рассказали легенду: отец за свои злые дела потерял сына, тот ушел на чужбину и пропал. Тогда отец пожертвовал церкви серебряный колокол, который вернул сына обратно. Так и мы, подобно этому блудному сыну, потянулись на звон Святой Руси. Я слышу этот серебряный колокол!

Завтра похороны и праздник Входа Господня во Иерусалим. Вместе со Христом Святейший Патриарх восходит на крестные страдания, не изменив Ему. А мы, где мы окажемся?»

* * *

Святейший Патриарх Тихон прославлен в лике святых на Архиерейском соборе Русской Православной Церкви в 1989 году Его память 7 апреля.

После мученической кончины в 1918 году в Алапаевске останки Великой княгини Елизаветы Феодоровны Романовой и убиенной вместе с ней инокини Варвары верные люди доставили в Иерусалим, в храм святой равноапостольной Марии Магдалины на Елеонской горе, где они упокоились. Святые Елизавета Феодоровна и инокиня Варвара были прославлены в лике преподобномучениц в 1981 году Русской Православной Церковью Заграницей и в 1992 году на Архиерейском соборе Русской Православной Церкви. Память празднуется 18 июля.

Архимандрит Сергий Сребрянский, духовник Марфо-Мариинской обители, прошел тюрьмы и ссылки, последние годы жил в бывшем имении жены в селе Владычня в Тверской области, совершая тайные богослужения и окормляя верующих. Скончался в 1948 году. В 1999 году был канонизирован как местночтимый святой, в 2000 году причислен к Собору новомучеников и исповедников Церкви русской. Его память 11 декабря.

Многие пострадавшие в первые годы гонений, призванные на суд в Москве по делу об изъятии церковных ценностей священники и прихожане были канонизированы в Соборе новомучеников и исповедников Церкви русской в 2000 году, в том числе и отец Иоанн Рождественский из Палеха.

Схиигуменья Фамарь (Маржданова) с двумя сестрами была арестована в 1931 году, сослана в Сибирь, после возвращения из ссылки скончалась от туберкулеза в 1936 году. Павел Корин написал ее портрет незадолго до смерти. Преподобноисповедница Фамарь канонизирована в 2016 году. Ее память 23 июня.

Павел Корин и Прасковья Петрова обвенчались 7 марта 1926 года в церкви Николы Явленного на Арбате. Посаженным отцом на свадьбе был Михаил Васильевич Нестеров. Они прожили в любви и согласии сорок один год. Детей у них не было.

В 1926 году Павел Дмитриевич начал осуществлять великий свой замысел: картину, задуманную им на похоронах Патриарха Тихона. Он назвал ее «Реквием». Позже она получила наименование «Русь уходящая». На ступенях Успенского собора Кремля художник мечтал изобразить представителей русского духовенства и православного народа, предрекающих гибель безбожной власти – обреченных, но не предавших свою веру. Они все собрались во время заупокойной службы по Святейшему Патриарху.

Корин создал несколько десятков великолепных портретов столпов русского православия, которые позднее были прославлены в лике новомучеников и исповедников российских. Многие сюжеты картины оказались пророческими. Так, Корин изобразил на одном эскизе трех будущих патриархов – Сергия (Старгородского), Алексия (Симанского) и Пимена (Извекова), который в то время был еще очень молодым человеком, регентом в одном из московских храмов. (Патриарх Пимен и отпевал Корина в 1967 году).

Благодаря заступничеству Максима Горького Павел Корин не был арестован за свои религиозные убеждения. Он смог трудиться над картиной долгие годы в мастерской на Арбате. Горький отправил Корина в поездку по лучшим картинным галереям Европы и подарил ему здание мастерской на Пироговке, где художник продолжал работать над своим главным трудом – «Русью уходящей». Павел Дмитриевич так и не смог его завершить: огромный холст в его мастерской, подготовленный для окончательного варианта картины, которая должна была соединить в себе всех его героев, остался нетронутым…

Павел Корин стал знаменитым художником, которого называли «русский Микеланджело».

Именно ему довелось реставрировать после войны пострадавшие картины Дрезденской галереи, в том числе и Сикстинскую Мадонну Рафаэля. Прасковья Тихоновна под его руководством в совершенстве овладела искусством реставрации. Она вместе с мужем восстанавливала европейские шедевры. Исключительно благодаря ей была спасена картина Тициана «Динарий кесаря».

После смерти супруга Прасковья Тихоновна жила только его памятью. Она основала музеи Павла Корина в его московской мастерской и на его родине в Палехе.