Текст книги "Исход"

– Это должно быть убийство, – говорю, и барон вскидывает голову. – Убийство какой-нибудь политической фигуры. Достаточно значимой, но не решающей. Не короля, а, например, наследника престола. Наследника, чьи политические устремления имеют хорошую оппозицию в своей стране. Это убийство должно привести к расколу в его государстве, противоборствующие стороны которого будут поддержаны сторонними державами, преследующими свои интересы, что приведёт к их мировому столкновению.

Коршун смеётся вновь. Смеётся и потирает руки.

– Блестяще, – говорит. – Вы блестяще справились, граф! Ваша мысль коррелирует с нашими устремлениями. Просто великолепно! В наших планах организовать убийство наследника австро-венгерского престола. А вы, граф, теперь за одним столом с нами. Да начнётся Игра! – Коршун театрально разводит руки и смеётся.

Смех Коршуна тает в тёмном оконном стекле. Тишина. В комнате – тишина. За окном – ночь, бархатная. На столе – свеча. Воск оплавился и теперь дрожит, капает золотыми гроздями на подсвечник. Он похож на янтарь, на драгоценную смолу. И чем ближе рассвет, тем больше бусин на догорающей свече.

Я не люблю электрические лампы. Не люблю войну, которая, правда, закончилась давно. Барона уже нет, да и я, немощный, доживаю последние дни. Сейчас я думаю, что не так уж и сильно ошибался Коршун насчёт меня. Даже перед смертью, в свои девяносто пять, мне всё ещё хочется жить. Жить, несмотря на то, что в своей жизни я не сделал ничего хорошего. Жить, несмотря на то, что я никогда не любил. Жить, несмотря на то, что я сам отнимал жизни. Грехов у меня много, но теперь они – для Господа. Или для Дьявола, это как повезёт. А я хочу жить. Вот такая вот я скотина: хочу жить, несмотря ни на что. Ведь это и есть самая великая ценность.

Я лежу на постели и смотрю на то, как медленно стекает воск. Если очень долго смотреть, то движение капли становится заметным. Как движение стрелки часов, которую никогда не повернуть вспять.

7

То, что они расходуют в этой мирской жизни, подобно морозному (или завывающему; или огненному) ветру, который поразил ниву людей, поступивших несправедливо по отношению к себе, а затем погубил её. Аллах не был несправедлив к ним – они сами поступали несправедливо по отношению себе.

Коран (3:117)[6]6
  Коран, сура «Семейство Имрана», аят 117. Перевод. Эльмир Рафаэль оглы Кулиев.


[Закрыть]

XXII век, 100 лет после Вторжения.

Мирон Вочински сидит напротив меня. В белом комбинезоне, на фоне белых стен, в круглых очках. Его коротко стриженые волосы тоже светлые. Этот человек не включает стены и не делает операцию на глаза. Одним этим он пугает меня. Мирон Вочински складывает свои тонкие руки в замок, внимательно смотрит на меня и тихо шелестит, что перед тем, как начать разговор, необходимо подписать акт о неразглашении. Я удивляюсь, но позволяю голографу отсканировать свой палец.

Мирон Вочински удовлетворённо кивает и включает видео на голографе. На нём – наша планета. Миниатюрная объёмная копия, совсем как настоящая. Изображение увеличивается, и на планете появляются знаки, указывающие места расположения ковчегов. Подземных баз на планете двадцать пять. Самая большая – ковчег Арарат, подводная база, её строительство длилось больше двадцати лет. Самый укреплённый, надёжный ковчег. В Арарат, говорит Вочински, необходимо перевезти достижения всех лабораторий-терраформеров. Процесс уже идёт. Уровень солнечной радиации на поверхности Земли слишком опасен. Мирон Вочински говорит, что наверху стали появляться тяжёлые мутации, что лучевая болезнь поражает строительные лагеря. Времени всё меньше: через несколько лет на планете будет радиоактивное пекло. Войны истончили озоновый слой, и всё, что осталось живое, – погибнет. Скорее всего, ядерный век не переживут и большинство ковчегов, так как первые базы строили неглубоко – не было технологий, и должной защитой от радиации они не обладают. Ковчеги, конечно, первые годы протянут, но когда парниковый эффект грянет во всём его великолепии, точно не выдержат. А если, всё же, переживут, ресурсов уже не останется. И чтобы спасти хоть кого-то, все силы необходимо направить на основную базу. Вода, говорит, в которой стоит Арарат, защитит его обитателей от губительной солнечной радиации.

Он говорит, а мой мир тихо уходит во тьму. Я ему не верю. Не верю тому, что я – в числе избранных, в числе тех, кому надлежит продолжать общее дело. Вочински говорит, что я – один из лучших программистов, учёный, я нужна обществу. Говорит, что я буду строить новый мир, как и мечтала. А я уже не слышу его. Я говорю, что должен быть иной выход. Говорю, что не буду работать, зная, что большинство из нас погибнет. Мирон Вочински укоризненно качает головой и пытается убедить меня в том, что я не понимаю ситуацию: иного выхода нет. Я возражаю – выход надо искать. Ведь проект «Арарат» задумали более сорока лет назад, и значит, уже тогда была известна судьба человечества. Мирон Вочински лишь разводит руками. Я почти кричу о том, что они изначально не планировали спасать всех. Вочински кивает, а у меня от ужаса стынет кровь. Стынет кровь от спокойствия человека в белом.

Мирон Вочински поднимается и предлагает чай. Я соглашаюсь, и профессор ставит передо мной стеклянную чашку с красным напитком. Интересно, откуда у него приборы древности? Но я не задаю вопроса, я залпом выпиваю чай. Чаем оказывается вино. Я с удивлением смотрю на профессора, но он лишь спрашивает, не налить ли мне ещё. Алкоголь, который запрещён на ковчегах, мягким теплом разливается по телу, и мне становится легче. От второй порции я отказываюсь и извиняюсь за своё поведение. Впервые выпитое вино кружит голову, и чувство несправедливости медленно покидает меня.

Мирон Вочински садится на своё место. Говорит, что моя эмоциональная реакция вполне естественна, многие вели себя так же, когда узнавали правду. Он спрашивает, готова ли я слушать дальше. Я, стараясь, чтобы голос звучал как можно более уверенно, соглашаюсь, и профессор продолжает бесстрастно рассказывать. Он говорит, что Зал Памяти, головной узел серверов всей системы ковчегов, теперь тоже перенесён на подводный Арарат. Это сделано для сохранения и безопасности данных и программ, без которых жизнь под землёй окажется невозможной. Сейчас Залу Памяти не хватает программистов, и он, Мирон Вочински, руководитель программы сохранения данных, отбирает новые умы для работы с сердцем подземного мира.

Мирон Вочински замолкает и смотрит на меня. Отправившись в подводный ковчег, говорит, вы уже не сможете покинуть его. Это обязательное условие работы.

Мне становится страшно.

– Я не смогу покинуть Арарат даже на время?

– Даже на время. Ехать вы должны одна. С родственниками вы сможете общаться по видеосвязи.

Я тихо спрашиваю, сколько у меня времени для того, чтобы подумать над ответом.

– У вас его нет, – спокойно отвечает профессор. – Решить вы должны сейчас. Я бы советовал вам согласиться. Думаю, ваши близкие были бы со мной солидарны, Вирия.

Я смотрю в голубые глаза профессора, которые так непропорционально увеличивают стёкла очков, и понимаю, что он прав. Что этот человек, так похожий на рыбу из загрузок, во всём прав. Даже в том, что спасти всех жителей ковчегов не получится. И от этого понимания становится так паршиво, что я думаю о второй чашке вина. Но ни попросить вино, ни согласиться на работу у меня не хватает духа: я просто смотрю на профессора и думаю о том, как было бы хорошо, если бы этого разговора не было. Кажется, Мирон понимает моё настроение и ещё раз спрашивает, согласна ли я на новую работу. Его вопрос выводит меня из оцепенения, и я выдавливаю из себя нечто невнятное. Я не могу согласиться, но и отказ тоже выше моих сил. Тогда профессор напоминает, что я подписала акт о неразглашении, и в случае его нарушения, я буду отправлена на поверхность в качестве изгнанника. Его угроза вселяет ужас, граничащий с паникой, и я шепчу тихое «да». Для пущей убедительности киваю.

– Тогда возвращайтесь в каюту и собирайте вещи. Я лично доставлю вас на Арарат, – говорит профессор и поднимается. – Я жду вас через час на третьем ярусе автостоянки сектора «С». Бронеход под номером Зета356.

Я думала, у меня есть хотя бы несколько дней, чтобы побыть с семьёй, перед тем, как я покину их навсегда. Это «навсегда» пугает меня до ужаса. После сканирования я очень радовалась тому, что меня определили в программисты. Думала, всегда буду работать в компьютерной лаборатории вместе с отцом. И мама в соседнем секторе будет растить свои цветы. Всегда. Ведь конец света наступит не завтра, и даже моя жизнь может закончиться до предполагаемого апокалипсиса. Неужели они могут отправить меня на поверхность за отказ от работы? Но вместо этого вопроса, от понимания которого меня тошнит, я спрашиваю, могу ли попрощаться с родителями. И добавляю детское «пожалуйста».

Вочински вздыхает. Ох уж этот человеческий сентиментализм, говорит он, однако кивает.

– Жду вас в пять, – отвечает, – там же. И не забудьте, что вы подписали акт о неразглашении, – напоминает и многозначительно смотрит на меня. – Нарушение секретности – серьёзное преступление, Вирия.

Я выхожу из кабинета на ватных ногах. Меня тошнит и кружится голова. Угрозы профессора были реальными, противоречащими всем законам ковчегов, и оттого ещё более ужасными. Я даже не знаю, чего теперь боюсь больше: этого человека или необходимости покинуть дом.

Смотрю на часы: до встречи шесть часов. Сначала зайду в лабораторию к отцу, затем к маме, потом – в нашу каюту, соберу вещи.

Иду по коридору, спускаюсь лифтом на уровень ниже и иду через Холл Фонтанов – небольшой сад с искусственными растениями и фонтаном-голографом в центре. Излюбленное место жителей Аркама Четыре для встреч и прогулок. Даже сейчас я вижу гуляющих под искусственным солнцем людей. Они улыбаются, кто-то смеётся. Я и сама любила проводить здесь время.

За Холлом Фонтанов – длинный коридор, который ведёт в сектор компьютерных лабораторий. Замираю в нерешительности: что же я скажу отцу? Здравствуй папа, я пришла попрощаться перед тем, как уеду навсегда. Папа, так вышло, что я согласилась на работу, о которой не могу сказать тебе. Но если бы ты знал то, о чём я не имею права говорить, ты бы понял меня. Нет, папа, меня не отправляют на фронт, и я не буду сражаться с иными. Ты же знаешь, я никогда не мечтала стать солдатом. Я всегда хотела просто жить: тихо, спокойно и в безопасности. Я буду общаться с тобой и с мамой по видеосвязи, и у меня всё будет хорошо. А друзья… Ничего, папа, новых найду. А сейчас я зайду к маме, попрощаюсь с ней; затем отправлюсь в каюту и соберу вещи. Меня везёт сам профессор Мирон Вочински. Да, папа, тот самый Вочински, о котором ходят легенды. Я буду работать под его руководством. Да, папа, я тоже горжусь собой, я уверена в том, что и мама гордится мною. И мне жаль, что у нас нет времени попрощаться всем вместе, очень жаль. Профессор сказал, что надо ехать сегодня. Ведь правильно, что я согласилась, да? Встретимся на моём награждении в Вавилоне, обязательно встретимся, папа…

Третий ярус автостоянки сектора «С», бронеход под номером Зета356. Прихожу на пятнадцать минут раньше, но Мирон Вочински уже ждёт меня. Он стоит, опираясь локтём на машину, и что-то читает на планшете. Увидев меня, профессор помогает погрузить чемодан в салон. Я с удивлением отмечаю, что кроме меня никого нет. Нет даже водителя. Мы едем вдвоём, спрашиваю. Мирон Вочински кивает: я же вам говорил. Ситуация кажется странной и пугает ещё больше.

– А другие программисты?

– Мы набираем штат постепенно.

– А водитель?

Профессор вздыхает.

– Я поведу машину, – говорит раздражённо. – Если боитесь ехать в моей компании, могу предложить телохранителя.

Меня его ответ смущает. Я имела ввиду другое.

– Я боюсь иных.

Мирон Вочински саркастически хмыкает.

– В таком случае вам не поможет и целый отряд первоклассных бойцов, разместившихся на задних сиденьях танка.

Я даже не предполагала, что такой человек, как Мирон Вочински, может пытаться шутить. Он никогда не включает стены. Говорит – ненужная ерунда. Говорит, что надо быть выше природных инстинктов, выше стремления создать себе иллюзорную реальность. Живём под землёй – так надо жить под землёй, а не смотреть на цифровые ландшафты. Когда я слышала подобные заявления, всегда радовалась, что его дикие идеи не находили сторонников. Я бы не смогла жить в белом мире.

Вочински занимает водительское кресло, я сажусь рядом с профессором на переднее сиденье, и бронеход двигается с места. Профессор мастерски выводит машину на дорогу, и я думаю о том, что впервые вижу человека, освоившего две специальности. Программист, пусть даже и самый известный в мире, за рулём военной машины. Мне хочется спросить об этом, но я не решаюсь, я замираю: сейчас, через несколько мгновений, я впервые увижу поверхность. Осознание грандиозности предстоящего притупляет страх. Я увижу настоящее небо и настоящее солнце. Отец во время нашего прощания так и сказал мне: я рад, говорил мне папа, что хотя бы ты прикоснешься к чуду, Вирия. Я бы всё отдал, чтобы увидеть землю.

Бронеход едет по коридорам, освещённым тусклым красным светом, проходит несколько пропускных пунктов, на которых система безопасности сканирует сетчатки наших глаз, затем машина примагничивается к лифту, решётчатые створы шахты с грохотом закрываются и лифт медленно поднимает нас на поверхность. От волнения сжимаю подлокотники кресла. Профессор замечает моё поведение и улыбается.

Лифт со стоном останавливается, крыша шахты раскрывается, словно цветок, и мир заполняет свет. Свет такой яркий, что я зажмуриваюсь. Открываю глаза, когда лифт вновь приходит в движение, и вижу, как опускаются стены шахты. Песчинки отскакивают от железной обшивки бронехода, горизонт опускается всё ниже и ниже, пока перед взором не открывается грандиозный простор. Море серого песка уходит в необозримую даль и сливается с синим небом. А на небе светит настоящее солнце. Его свет такой яркий, что ослепляет даже сквозь тонированные стёкла военной машины. От увиденного перехватывает дыхание. Магниты с шипением расцепляются, и бронеход начинает движение по настоящей земле.

– Это невероятно, – шепчу.

– Да, – соглашается Вочински. – Никакой экран не способен передать это. Поэтому я не включаю стены.

Я с удивлением смотрю на профессора, его же взгляд устремлён в пустыню. Он говорит, что впервые увидел землю много лет назад, но до сих пор каждое путешествие по ней является для него откровением. А ещё, говорит, вы, Вирия, не видели звёздного неба. И океана. Он поворачивается и улыбается мне. Но вы это увидите, я вам обещаю.

Я молча киваю: перемены в настроении этого человека удивительны едва ли не больше, чем видение настоящей поверхности земли. Мирон Вочински вновь устремляет взгляд на дорогу. Он переключает скорость, и меня вдавливает в кресло. Я отмечаю, с какой лёгкостью и уверенностью профессор ведёт бронеход: будто вождение скоростного военного транспорта дело для него вполне обычное. Но я не озвучиваю своего наблюдения, я вновь заворожённо смотрю в окно.

За окном, у самой машины, мир размазывается в единую серую массу, но чем дальше смотреть, тем медленнее мир движется. Интересное наблюдение: если смотреть вдаль, то кажется, будто наша машина стоит, а пустыня сама едет навстречу.

На самом горизонте чернеет гряда далёких гор. Интересно, какой же они высоты, если их видно даже отсюда?

– Вы хотите посмотреть горы? – Мирон Вочински спрашивает меня так неожиданно, что я вздрагиваю. Оборачиваюсь к профессору: кажется, он говорит искренне. – Они грандиозны, – уверяет серьёзно. – Их стоит увидеть.

Он разворачивает машину в сторону далёкой гряды, а я с ужасом смотрю на учёного: я ожидала от этой поездки чего угодно, но только не того, что происходит сейчас. Это же явное нарушение протокола!

Мирон Вочински смеётся над моим заявлением. Он уверяет, что никто не сдаст нас под трибунал, потому что о происходящем знаем только мы. Ну, разве что, я сама решу посадить себя в тюрьму или оказаться в строительном лагере на поверхности. От упоминания строительного лагеря я невольно вздрагиваю.

– А записи системы наблюдения и контроля безопасности? – спрашиваю.

– Отключены.

– А как же иные? Или цыгане, которые нападают на бронеходы?

Профессор продолжает улыбаться.

– Посмотрите на небо, – говорит, показывая рукой в окно. – Вы видите хоть одну сферу?

Я внимательно осматриваю небосвод: нет.

– И я не вижу, – подтверждает Мирон. – Значит, наш путь свободен. А цыган в этом месте не водится: тут нет воды, как и останков древних городов. Здесь человеку не выжить. Поэтому мы сможем посмотреть горы, не рискуя. Еды у нас достаточно, как и воды.

Ситуация нравится мне ещё меньше. Страх вновь отзывается в груди холодом. Поведение учёного настолько пугает, что я спрашиваю Вочински прямо:

– Зачем вы это делаете? Почему вы просто не отвезёте меня в Арарат?

Мирон Вочински смотрит на меня с искренним удивлением.

– Чтобы вы увидели Землю, – отвечает. – Неужели вам не интересно?

– Мне очень, очень интересно! Это всё настолько грандиозно, настолько величественно, что… – я теряюсь в словах. Но тут же спохватываюсь, беру себя в руки и говорю то, что думаю: – Но ваше поведение странно. И оно меня пугает.

Кажется, мои слова задевают учёного. Он хмурится, но продолжает ехать в направлении гор. Мы молчим. Долго молчим, так, что мне становится неловко за свою речь. Будто уловив перемены в моём настроении, Вочински вновь обращается ко мне:

– Мы, уже, наверное, третье поколение подземных жителей, смирились со своим положением, – наконец, отвечает профессор. – Порой мне кажется, что большинство из нас просто не мыслят себя иначе. Человек приспосабливается ко всему. Если бы это было не так, наш вид вымер бы задолго до эпохи Вторжения. Но мы выстояли, выжили, ушли под землю. И теперь такое положение стало нормой. Чтобы работать в Арарате, вам необходимо это понимать. Понимать, что происходящее – временные меры, что так быть не должно, – он бросает на меня многозначительный взгляд и вновь смотрит на дорогу, а я всё больше путаюсь. – А ещё вы должны полюбить Землю. Полюбить по-настоящему за очень короткий срок. Иначе у вас ничего не получится. И именно поэтому я везу вас в горы. Считайте это первым заданием на новой работе, если такое положение вас устроит больше.

Мирон Вочински ждёт результата своих речей – моих вопросов. Но у меня в голове такой хаос, что я не знаю, о чём говорить. Услышанное полностью опустошило меня, и я просто смотрю вперёд. Кажется, я даже не замечаю приближающихся гор: теперь они волнуют меня гораздо меньше. Неприятное чувство охватило меня – к страху добавилось некое ощущение пустоты. И из этой пустоты я не могу задать профессору вопрос.

– Созданная нами система ковчегов необходима для выживания, – так и не дождавшись вопросов, Мирон Вочински продолжает монолог. – Но у каждого явления есть отрицательные стороны. У системы это обезличивание. Человек учится хотеть и поступать только так, как это выгодно системе, которую он сам и создал. Вот что необходимо понимать. Понимать, чтобы уметь отходить от законов системы, когда это возможно. И отходить только для того, чтобы система развивалась. Можно сказать, я говорю о внутренней свободе.

Я чувствую, что окончательно запуталась, и распутать это у меня нет никаких шансов. О таком я ещё ни с кем не говорила.

– Я не помню, чтобы данная тема изучалась в загрузках, – пытаюсь хоть как-то объяснить свою проблему. – А загрузки мой мозг запоминал хорошо – более восьмидесяти пяти процентов. Когда я стала работать в лаборатории, то массивы данных…

Мирон Вочински предупредительно поднимает руку, и я замолкаю.

– Это не тема для загрузок, – говорит он. – Поэтому вам и сложно. Как и мне когда-то. Хотя, когда я был на вашем месте, я был намного моложе вас. Но ничего. Вы – гениальный программист и с этим новым заданием точно справитесь. А пока давайте большую задачу разобьём на множество маленьких. И первая из множества будет заключаться в том, чтобы просто ехать со мной в машине и наслаждаться видом настоящей Земли. И помните – двери Арарата закроются за вами навсегда. Этот факт вы должны держать в голове на протяжении всего нашего путешествия.

У меня не получается сосредоточить внимание на окружающем мире. Странные рассуждения профессора о системе ковчегов и его слова о необходимости полюбить Землю вызвали во мне противоречивые чувства, которые я не понимаю. Мы все – все граждане ковчегов – сражаемся за свой дом, все любим его. Вочински же говорил прописные истины иначе. Думаю, надо было отказаться от его предложения работать в Арарате. Кажется, жизнь в страхе перед изгнанием была бы не такой удручающей и непонятной как та, что предстоит теперь.

– Вирия, – голос профессора вновь заставляет меня вздрогнуть, – вы будете жалеть, когда поймёте, что не видели ничего кроме своих мыслей на поверхности Земли.

Я понимаю, что профессор прав. Я пытаюсь ощутить те же эмоции, которые я испытала, когда бронеход только оказался на поверхности, но сожаление о случившемся берёт верх. Я вижу горы, я вижу небо, но всё это там, за стеклом машины, не более чем цифровой ландшафт. Я больше не вижу того грандиозного, захватывающего дух объёма и всепоглощающей красоты. Передо мной – серая пустыня, освещённая тускнеющим вечерним солнцем, и гряда чёрных исполинских гор.

– Так не пойдёт, – говорит профессор и останавливает бронеход.

Мирон Вочински открывает дверь в заднюю часть машины и говорит, что перед выходом на поверхность необходимо надеть защитные костюмы. Меня вновь сковывает страх: выходить на поверхность могут только миротворцы и граждане, обладающие необходимым уровнем доступа. К тому же, пока мы будем гулять, могут прилететь иные. И вообще, скоро стемнеет. Я вновь предпринимаю слабую попытку попросить отвезти меня в Арарат или, если ещё не поздно изменить своё решение, то домой, в Аркам Четыре. Профессор протягивает мне костюм и говорит, что моё согласие на новую работу в Арарате занесено в протокол, и отказаться я не могу: я уже приступила к своим новым обязанностям и должна следовать его приказам, как приказам начальника. Тогда я заявляю, что по прибытии на Арарат я, следуя протоколу безопасности, доложу обо всём, что происходило на пути в Арарат. Мирон Вочински скептически улыбается и говорит, что я обязательно сделаю это, если пожелаю. Он вновь протягивает мне костюм и защитный шлем. Мы, говорит, вообще никуда не поедем, если вы не подчинитесь приказу. Я понимаю, что выбора у меня нет, и надеваю костюм и защитный шлем. Затем мы проходим в пассажирский отсек бронехода и останавливаемся в отсеке дезинфекции. Двери в салон за нами закрываются, дезинфицирующее вещество наполняет отсек паром, и только потом открываются двери наружу.

Яркое вечернее солнце, заливая отсек дезинфекции, играет на каплях ещё не рассеявшегося пара – меня окружают тысячи маленьких радуг. Солнечные зайчики искрятся, отражаются от стальной обшивки машины, и чудится мне, что я стою среди облаков. Облака воздушные, пушистые и лёгкие: нежно-розовые, золотые, голубоватые, а за ними, за облаками, настоящая земля. Золотая пустыня светится до самого горизонта, а справа высятся фиолетовые исполины – горы. За тонированными очками шлема небо тоже видится чуть золотым, но в этом золоте сквозит тёмная бесконечная вышина. Настоящая вышина, глубокая, увлекающая за собой в неведомое. У меня перехватывает дыхание. Я вижу настоящую Землю, здесь, перед собой: не на цифровом экране, не на голографе и даже не за стеклом бронехода. Это немыслимо, невероятно. Кажется, я плачу.

– Это действительно невероятно, – говорит в шлеме компьютерный голос профессора, и я вздрагиваю. Но у меня нет сил думать или отвечать: я даже не могу пошевелиться. – А теперь, – Мирон Вочински берёт меня за руку, – давайте погуляем по нашей маленькой Земле.

Он ведёт меня, и я не отстраняюсь. Бронеход разворачивает перед нами лестницу, мы спускаемся, и у меня замирает сердце: вот сейчас, через секунду я ступлю на землю. И я ступаю: с жёсткой гладкой поверхности бронехода на мягкую неровную землю. Ступаю обеими ногами и замираю – она тёплая. Даже сквозь защитные ботинки, кажется, я чувствую её тепло. Она живая. Это открытие парализует меня, но мягкое подталкивание Мирона Вочински побуждает сделать ещё шаг, за ним – ещё и ещё…

Мы идём по земле, навстречу заходящему солнцу. Солнце опустилось ниже, почти к самой кромке земли, сделалось бронзовым, почти красным, а небо приобрело удивительные оттенки: от светло-золотого на горизонте, до тёмно-фиолетового у вершин гор. Но если тени гор тёмные и насыщенные, то цвет неба прозрачен и высок. Сквозь защитный костюм я чувствую, как дует ветер. Система климат-контроля костюма сообщает, что температура снаружи падает, и для поддержания необходимой температуры моего тела она запускает дополнительный обогрев. Для этого потребуется больше энергии, и заряда батареи в новых условиях существования хватит на пять часов. Кислорода осталось на пять часов тоже.

Голос Мирона Вочински в моём шлеме говорит, что у него осталось пять с половиной часов в запасе и спрашивает, сколько у меня есть времени на прогулку. После моего ответа, профессор предлагает подняться в горы. Я уже не сопротивляюсь. Я опустошена происходящим.

Мы поворачиваем к горной гряде. Пока идём, разглядываю под ногами почву: она сухая, в трещинах; кое-где ветер нанёс песок, и он лежит маленькими барханами вокруг отколовшихся от гор камней. Солнечный свет застревает в ямах, в порах каменных пород, цепляется за редкие сухие кусты и исчезает в тёмных длинных тенях на бронзовой поверхности земли. И кажется, будто передо мной гигантское полотно древнего художника-абстракциониста, в узорах которого скрыт смыл, понятный лишь ему одному – художнику-творцу.

Горы напоминают грандиозную зубчатую стену; они настолько монументальны, что захватывает дух. Солнце золотым водопадом сбегает с самых вершин, теряясь в чёрных трещинах и провалах, и рассеивается в тумане у подножия скал. Мы идём долго, и когда добираемся до основания гор, солнце скрывается за ними. Но в тени оказывается не так темно, как я думала. Система костюма сообщает, что она уменьшит степень тонировки стекла для лучшего видения. Очки подстраиваются под освещение, и я вновь ярко вижу мир. Склон оказывается достаточно пологим, отвесными скалы становятся гораздо выше; кое-где растут редкие кустарники без листьев, с колючками.

– Вы не хотите подняться? – спрашивает профессор.

Я в нерешительности замираю.

– Навигатор показывает хорошее плато на небольшой высоте в километре отсюда, – Мирон Вочински указывает на голограмму, парящую над его планшетом. – Заряда костюма и кислорода у нас хватит.

Я смотрю на бронеход: он остался так далеко, что превратился чёрную точку. Наше поведение даже не беспечно, оно самоубийственно. Вновь оборачиваюсь к Вочински: сквозь стекло шлема его глаза трудно различить, но поза профессора говорит о том, что он совершенно спокоен.

– Если вы боитесь иных, то их нет, – отвечает он на мой немой вопрос. Для достоверности оглядываю небо. Сфер действительно нет. Если прилетят их страшные истребители? Но я гоню такие мысли прочь: там, в вышине, видна бледная Луна. Воздух настолько прозрачен, что, кажется, я вижу её объём. Невероятно.

– Надо подняться до того, как появятся звёзды, – предлагает Вочински и протягивает ладонь. Я беру его за руку, и мы идём. Почва под ногами скользит; мы поднимаемся по тропинке, по краям которой зависли над пропастью массивные валуны. Маленькие камешки скатываются вниз и теряются в глубоких тенях; тропинка становится у́же, и Мирон Вочински теперь идёт впереди. Он оглядывается и спрашивает о самочувствии. На удивление чувствую я себя очень хорошо. Несмотря на страх, который так и не покинул меня, я понимаю, что так хорошо, как сейчас, я себя никогда не чувствовала.

Подъём становится круче, но я не чувствую усталости. На ум приходят странные вопросы. Какой вкус у воздуха на поверхности? Что будет, если снять защитный костюм? Но я не спрашиваю об этом профессора: боюсь, что он может дать ответ практически.

Наша маленькая дорожка становится ещё круче и упирается в невысокую отвесную скалу, около полутора метров высотой. Мирон Вочинински ловко залезает на неё и помогает забраться мне.

Поднимаюсь и замираю: вид с плато открывается ошеломительный. Впереди, за пологим склоном горы, до самого горизонта раскинулась пустыня, будто застывшее золотое море. Солнце почти полностью опустилось за горизонт, и виден лишь его маленький краешек. Из-за того, что светило находится низко, на его диск можно смотреть не зажмуриваясь. Солнце большое, и кажется, что край его, который ещё не скрылся за землёй, дрожит. Небо, медово-алое у самого горизонта, превращается в тёмно-синее над головой. Редкие пушистые облака тёмно-фиолетовые, с горящими золотом краями. Ветер и тишина. Я никогда не слышала такой тишины под землёй: печальной и глубокой, как высокое небо над головой. Интересно, как раньше пели птицы?

Мирон Вочински подходит к краю плато и садится на землю. Его голос в моём шлеме предлагает проводить закат. Я сажусь рядом с профессором, и мы вместе смотрим, как вертится Земля. Край солнца становится всё меньше и меньше, и на моих глазах исчезает совсем. Горизонт вспыхивает алой полосой, она меркнет, и на небе загораются первые звёзды. Они тусклые, едва заметные из-за последних солнечных лучей и света Луны, но они объёмные. Этого объёма не передаст ни один экран, никакая самая совершенная голографическая реальность не отразит его. Звёзды находятся на разной высоте, и объём, созданный их узором, эпический, захватывающий разворачивается над моей головой. Он поражает грандиозностью, необозримостью и одной ему, бесконечному пространству, ведомой тоской. Небо придавливает своей колоссальной непостижимостью, сравнивает с мёртвой поверхностью земли, превращает в чёрную точку. Бесконечно малую и бесконечно ничтожную. Чем темнее становится, тем ярче проявляется небесная бесконечность. И я смотрю в небо, смотрю, и не могу наглядеться. Будто впервые вижу нечто бесконечно родное и в то же время бесконечно далёкое; словно космос хранит в себе ключ к некой тайне, тайне, которую невозможно выразить словами, тайне, связывающей нас всех, живущих на земле и под землёй, в единое целое…

И тут я понимаю, что вокруг – лишь океан вечного песка. Серого и безликого. На горизонте песок сливается с таким же бесцветным небом. На небе нет звёзд. На земле – ни души. Никого. Не осталось даже призраков. Я – последнее меркнущее сознание этого мира. Я тоже уйду, и тогда мир растает, как мираж в пустыне. Ведь если в мире никого нет, то кто сможет сказать, что этот самый мир есть? Но пока я ещё держусь за своё жалкое существование, у мира есть надежда. И у меня она тоже есть. Слабая, но есть.