Текст книги "Исход"

У реки располагался летний дворец дочери монарха. Дворец прекрасный, с множеством арок и колонн. Внутренний двор дворца был таким большим, что в нём помещался сад с бассейном, в котором плавали золотые рыбки. Отец очень любил свою дочь – красивую умную девушку с добрым сердцем, которая, правда, никогда не улыбалась. Хан мечтал увидеть её радость и был готов ради дочери на всё, он не скупился ни на что: у принцессы было множество слуг и фрейлин, прекрасные платья и дорогие украшения. Лучшие музыканты мира играли у неё на обедах. Лучшие женихи предлагали ей руку и сердце, но в ответ получали лишь отказ. Принцесса так и не научилась смеяться, её не радовали пышные приёмы и воинские турниры. Больше всего она любила сидеть на берегу реки или гулять по саду; любила слушать перезвон птиц. Нищий постучался и в её дверь. Даже зная приказ отца, принцесса не смогла отказать в помощи умирающему человеку. Она пустила его во дворец, отвела в баню и дала новое платье. Затем приказала слугам посадить его за свой стол. Пока нищий обедал с ней, он рассказывал принцессе о своих путешествиях: о безбрежных морях и исполинских горах; о золотых пустынях и непроходимых лесах; о быстрых реках и глубоких озёрах. Принцесса так заслушалась, что приказала музыкантам прекратить играть. Когда бродяга рассказывал о заморских странах, девушка уже улыбалась.

Хан, узнав о том, что родная дочь ослушалась его, сошёл с ума от отчаянья и злости. Но он не мог нарушить собственный закон. Когда хан в окружении стражи прибыл изъявить свою отцовскую волю принцессе, он не увидел у неё за столом нищего: вместе с дочерью обедал прекрасный юноша. Кожа его была словно из солнечного света, а волосы – черны, как ночь. Молодой человек сказал, что он – принц, а его родная страна бесконечно богаче ханского государства и лежит за горизонтом. В той стране давно ходит молва об удивительном городе, который возвёл хан. Солнечные люди слышали, будто нет на земле государства богаче, будто нет правителя справедливее, а жителей – мирнее. Принц говорил, это очень удивляло солнечный народ, ведь мир у земных людей – дело неслыханное. На королевском совете солнечной страны было решено спуститься в чудесное ханство и узнать, правдивы ли предания, правдивы ли истории о просветлённом королевстве. Если бы истории оказались правдой, тогда меж двумя государствами, страной солнца и страной земли, был бы заключён союз. Тогда каждому подданному хана были бы дарованы все небесные блага – каждый бы смог войти в небесную страну. Но солнечные люди ошиблись: единственным достойным человеком во всем ханстве оказалась принцесса. И если она захочет, она сможет уйти с принцем за горизонт и стать королевой солнечной страны.

Когда дочь ушла с человеком солнца, сердцем хана овладела чёрная тоска. Он приказал разрушить дворец принцессы, чтобы ничего не напоминало о её предательстве. С тех пор не было радости во дворце хана, как и не было и спокойствия в его государстве. Узнав о неслыханных богатствах хана, соседние страны ополчились на него. Многие поданные хана пыталась сбежать со своими сокровищами. Кого удавалось поймать – того казнили.

Не зная, что делать, хан решил обратиться за помощью к мудрым колдунам-отшельникам. С гор к хану спустился древний сухой маг: его лицо было украшено татуировками; глаза у старика были золотыми, как у хищной птицы; нос – горбатый, как у орла. Маг посмотрел хану в глаза и сказал, что нет у царя никакого проклятия, кроме как неведения. К тебе, хан, сказал мудрец, пришёл человек солнца и принёс счастье, а ты прогнал его. К тебе явились за помощью соседи, а ты, вместо того, чтобы заключить с ними нерушимый союз, прогнал их. Ты изгнал родную дочь, вместо того, чтобы попросить у неё прощения. Ты просто слеп, слепым и живешь. Никто тебе не поможет, кроме тебя самого. Человек может открыть только свои глаза. Сказал это маг, обернулся птицей и улетел. Остался хан один со своим золотом.

Когда правитель вернулся в своё государство, его дворец уже был разрушен, подданные – взяты в плен или убиты, а богатства – разграблены. От горя хан совсем выжил из ума: бросил свой покалеченный город, остатки казны и последних людей. Он ушёл странствовать, ушёл на поиски входа в золотую страну, чтобы попросить прощения у дочери. Но куда бы он ни приходил, никто не мог помочь ему: люди брезговали нищим стариком, да и о солнечных людях никто не слышал.

Хан странствовал много лет, пока судьба не забросила его в горы. Он сидел на берегу быстрой холодной реки и ждал смерти: хан был уже слишком стар и слаб, чтобы продолжать путь. Рядом с ним села испить воды большая иссиня-чёрная птица с золотыми глазами. Птица долго и внимательно смотрела на старика. Ты так меня и не понял, сказала птица. Хан поднял на неё взгляд и увидел древнего мага, к которому обращался за помощью много лет назад. Иссиня-чёрное платье мага развевалось на ветру, золотые глаза улыбались. Маг опустился рядом со стариком и взял его скрюченную сухую ладонь. «Ты умираешь, – сказал маг. Его голос шелестел на ветру. – Но ты так много страдал, что я готов исполнить твоё самое заветное желание». Хан опустил взгляд. Когда-то заветных желаний у него было много. Даже, наверное, слишком. Когда хан лишился всего, желание осталось одно – найти то, что потерял. Сейчас, стоя перед лицом смерти, монарх понимал, что он искал вход в золотой мир, дабы вернуть свой потерянный рай. Но чем дольше он странствовал, чем дольше учился выживать, тем яснее осознавал, что хочет лишь одного – обрести покой. Дочь всё равно покинула бы его, союз с соседями не мог быть вечным, да и богатства хранятся в казне до первого поражения. Но пустоту в душе – вечное, ненасытное – не заполнить никакими самоцветами. Странствуя по миру, он видел страдания и боль, предательства и обман, испытывал голод и жажду, переживал холод и зной. И происходящее в мире, и личная утрата с каждым годом всё больше изувечивали душу, лишали сна. Хан вновь посмотрел на мага. Его золотые глаза чем-то напоминали маленькие солнца. «Я хочу видеть», – сказал хан. Маг улыбнулся и кивнул; он положил свою руку старику на лоб, и весь мир засиял в лучах света. Сияние всё разгоралось, разгоралось, разгоралось, пока перед ханом не предстал удивительный новый мир. Хан видел ту же реку, тот же лес, только всё было живым, всё пульсировало и дышало. А вместо мага был тот самый юноша с золотой кожей и чёрными волосами. Он мягко улыбался. Ты дошёл, сказал человек солнца и ступил в сторону. За ним стояла принцесса – дочь хана. Она была такой же молодой и прекрасной, как и много лет назад. Она улыбалась, и от её улыбки мир наполнялся светом и благодатной тишиной…

Тишина.

Мы слушаем тишину до утра.

– Знаешь, – шепчу, стараясь не разрушить тишину, – однажды мама мне рассказала стихотворение. Оно тоже было про хана. Маму часто мучили кошмары, она говорила, что ей постоянно снится пожар. В этом пожаре мама слышала голос, который рассказывал ей одно и то же стихотворение. И этого произведения нет в Единой Библиотеке.

– Расскажешь? – спрашивает Артур.

Я рассказываю, всего два четверостишия. Рассказываю и думаю о том, что все наши мысли, слова и поступки остаются во Вселенной навечно. О том, что сказанное однажды начинает существовать всегда. И в будущем, и в прошлом, ведь для вечности времени нет. Оно есть только для нас, и только пока мы живём.

Артур говорит, что, наверное, мы уже застыли в вечности. Мы были, мы есть, и мы будем. В этом самом месте, даже когда его поглотит огонь, даже когда пройдут миллионы лет, и на планете вновь вырастут деревья, в этой самой точке пространства-времени навеки останется наша сказка про хана. И кто-нибудь, спустя бессчётное количество лет, вновь расскажет мамино стихотворение.

6

Кто не понял своего прошлого, вынужден пережить его снова.

Будда.

Начало XX века.

Кабинет из красного дерева выполнен с дорогой простотой модерна. Барон восседает за столом в кожаном кресле, как монарх. Он сидит напротив окна, отчего контрсвет окружает его светящимся ажуром. Старик смотрит на меня пристально, хищно. Как коршун. Я про себя его так и называю – Коршун. Не по имени и не по титулу, а по качеству. Коршун складывает руки у подбородка, упираясь локтями в зелёный бархат стола.

– Граф, как вы думаете, – его голос чёток и резок. Если бы хищные птицы разговаривали, они бы обладали именно таким голосом, – что является первейшей необходимостью для всякого живого существа?

Я с удивлением смотрю на барона. Менее всего я ожидал от нашей встречи беседы такого рода. Растерянно пожимаю плечами и выдвигаю предположение, что, наверное, инстинкт самосохранения? Коршун улыбается и отрицательно качает головой. Он предлагает подумать ещё. Продолжение рода? Барон говорит: не верно. Его зоркие глаза с любопытством смотрят на меня. Отмечаю, что ещё не встречал таких, как он. Старых телом, но живых душой. В наше время дух чахнет раньше тела. Как, например, у меня. Может поэтому я не знаю, что ответить. Спрашиваю, даже с некоторой робостью: может, власть? Коршун устало вздыхает и говорит, что данное предположение ближе к истине, но, всё же, вновь не верно.

– Мне показалось, что вчера вы поняли истинный смысл игры в покер, – говорит.

Он говорит с полуулыбкой, и я не могу понять, серьёзны ли его слова, или же он таким странным образом насмехается надо мной.

– В покер? – переспрашиваю. – Вы же только что спрашивали меня о цели бытия живых существ?

– Верно, – соглашается старик и медленно кивает. В этом жесте – я, его ученик, правильно решил часть предложенного уравнения. – Про покер – вопрос, так сказать, наводящий.

– Тогда я не знаю ответа.

Коршун смеётся. Немного сипло, властно, но не надменно.

– Вы, граф, меня удивили, – говорит барон и кладёт руки на стол. Он разглядывает свои украшенные перстнями пальцы, будто впервые видит. – Но вы сами должны ответить на этот фундаментальный вопрос, – он выдерживает многозначительную паузу и поднимает на меня взгляд. – Я вам помогу. Буду задавать наводящие вопросы, ответы на которые приблизят вас к пониманию моего главного вопроса.

Я соглашаюсь. Барон откидывается в кресле, прищуривается, наклоняет голову набок. Точно птица.

– Скажите граф, вы бывали счастливы? – старик во фраке складывает руки в замок.

Я уже не удивляюсь, мне становится интересно. Редкое для меня явление. Был ли я счастлив? Никогда. Моя жизнь даже у меня самого вызывает отвращение. Наверное, великий грех так думать. Но ещё грешнее поступать так, чтобы потом надобно было так думать.

Я родился в богатом имении, у меня было всё. Деревни, крестьяне, слуги. Титул графа. Лучшее образование и красавица-жена. Сейчас, в зрелом возрасте, я думаю, что такой удел – самое страшное, что может случиться с человеком. И не потому, что деньги приносят зло. Нет. Деньги – это не зло. И богатство – не зло. Быть богатым – не грех, это даже хорошо. Родиться богатым плохо только потому, что имея всё, не к чему стремиться. Душа чахнет оттого, что знает, что у неё уже есть всё. Уже есть. Наверное, чтобы получить от такого положения истинную благодать, нужно родиться мудрецом. Только в таком случае богатство материальное может приумножить богатство духовное. Для мудреца богатство – путь к ещё большей мудрости. Богатый и мудрый отец семейства может дать лучшее образование своим детям, оградить от невзгод женщин. Окружить заботой дом. Купить новое имение, открыть мануфактуру. Мудрец, путешествуя, может познать Божий мир. Построить храм, школу. Но я родился глупцом. Я должен был родиться в бедности, и тогда, идя к заветной цели, я, наверное, стал бы подлинно богат.

У меня цели не было. Вернее, она была, но заключалась в том, чтобы как можно качественнее предаваться удовольствиям, дабы развеять съедающую душу скуку и тоску. Когда не стало батюшки, единственного человека, которого я боялся, я совсем позабыл Бога. Я не разорился, как это бывает с лихими баринами моего сорта, нет. Моё наследство было слишком велико, чтобы его так быстро промотать.

Я мечтал о грандиозном, захватывающем, но отец никогда не поощрял моих амбиций. После учёбы я хотел остаться в полной удовольствий столице, но батюшка заставил меня вернуться в имение. Заставил жениться. Сейчас я думаю, что мне просто не хватило духу пойти против воли отца, который пригрозил за неповиновение лишить меня наследства. Батюшка знал нрав своего единственного сына и боялся того, что я потеряю голову от соблазнов высшего света.

Женили меня на девушке домашнего образования, дочери вдовы соседнего помещика. Она была богатой, красивой и набожной, а оттого до крайности скучной. Я считал её устремления и помыслы недалёкими. Через некоторое время умерла её мать, моя свекровь, и владения жены отошли ко мне, потому что жена была единственной дочерью в семье. Когда умер отец, я остался единственным наследником и хозяином обоих имений. Неслыханное богатство. И тогда я пустился во все тяжкие. Я полагал, что ничего грандиозного в моей жизни не произошло и уже не случится. Единственным выходом из томительного бытия мне виделись удовольствия – то, что пробуждало хоть какие-то чувства. Я с трудом держался все эти годы, и, стыдно признаться, смерть родственников принесла мне только облегчение – теперь я мог делать всё, что хотел. А хотел я свободной, разгульной жизни. Порой, я напивался так, что в нетрезвом уме поднимал на жену руку. Я изменял жене, говорил ей то, что говорить никак нельзя. Поступал мерзко и подло. А когда родилась дочь… Я доходил до крайнего помешательства от криков ребёнка и новых проблем. Даже подумать боязно, как моей семье жилось со мной. Их страдания были настолько велики, что небеса стали их освобождением. А я так и остался, как призрак, на этой бренной земле.

Это случилось через год после рождения дочки. Я не выдержал домашних забот и уехал жить в город. Я не мог больше слышать крики младенца по ночам, а днём выслушивать наставления матушки, которая души не чаяла в моей жене. Снял роскошную квартиру в самом центре и окунулся с головой в светскую жизнь. У меня появилось много друзей и даже две прекрасные дамы: красавицы, которым хватало ума делать вид, что они не знают друг о друге. Поступило предложение о вполне недурственной службе в городском управлении. Должность сулила новые связи и, возможно, переезд в столицу. Мне казалось, что я даже стал испытывать нечто вроде счастья. Но однажды вечером мне принесли письмо, в котором говорилось, что моё родное имение постигла беда. Сгорел дом, а вместе с ним погибли и все мои родные. Для меня это было крахом. Я думал, что не любил их, мне было тошно с ними; мне казалось, что они совершенно скучны в своих ежедневных хлопотах и заботах. Скучны до отвращения. Я был уверен, что мне нет до них никакого дела, ведь они столько лет мешали мне, и именно из-за них я не совершил свои грандиозные планы. Как же я ошибался… Видя мою ужасную натуру, Господь сжалился над моими родными, которых я никогда не замечал. Я возненавидел себя со всей возможной неистовостью. Причина их гибели – я, а не огонь. Это кара Господняя.

Я вернулся домой. Вернулся на пепелище. Никто не мог толком объяснить мне, как это произошло – как сгорел дом, и почему никто не выжил. Кажется, это случилось ночью.

Только один крестьянин сказал, что он увидел пожар, когда возвращался из деревни, которая располагается по другую сторону реки. Мужик спускался с холма, что высится за берёзовой рощей, и заметил огненное зарево. Он испугался и побежал, но, пока он бежал к имению, пожар неведомым образом потух. Крестьянин застал лишь догорающее пепелище и таких же растерянных людей вокруг.

Я не мог трезво мыслить. Злость и ненависть к себе самому душили меня. Я велел отстроить дом заново, точно таким же, каким он был, а сам уехал жить в имение покойной жены.

Оставшись один, я напивался до беспамятства, избивал слуг, насиловал дворовых девок, плакал, погружался в опиумную пучину публичных домов, с трудом трезвел и вновь начинал сначала. За мной закрепилась слава безумного богача, меня перестали признавать в обществе. Когда моя жизнь стала совсем невыносимой, я решил уехать. Я хотел сбежать от стен поместья, которые помнили все мои деяния. Я хотел сбежать от своего сумасшествия, от вечного мрака собственной души. Ведь для самого страшного греха – наложить на себя руки – у меня не хватало духу.

Я отправился не в столицу, я отправил себя в добровольную ссылку на север. Тогда я ещё путешествовал на экипаже. Через некоторое время, благодаря одной встрече, я пришёл к выводу, что странствовать таким образом слишком громоздко, и стал брать лошадей. Но тогда я ещё не знал, что не вернусь. Не знал, что моей дороге не будет конца. Я ещё жил как граф: со мной отправился даже слуга. Мы остановились в небольшой деревеньке, которую окружали высокие сосны. Дорога, что вела к ней, была ухабистая, лошади всё время вязли в снегу. Долго в той деревне я не прожил: там нечего было делать. Но я запомнил одного слепого калеку, который жил при храме. Он был весь обросший, с чёрными, как смоль, кучерявыми волосами. Внешности странной: ему можно было дать как двадцать лет, так и половину века. Юродивый всё время улыбался. Нормальный человек не может всегда улыбаться, тем более слепой и нищий. К тому же, калека всё время ходил босым. Даже по снегу. Поэтому в деревне его так и называли – Босой. Иногда, правда, величали его и по болезни – Слепой. Настоящего имени юродивого не знал никто. Слепой мёл в церкви пол, и за это его там кормили. Когда я уезжал, Слепой подошёл ко мне. При ходьбе калека заваливался налево, будто у него одна нога была короче другой. Наверное, так и было. Он подковылял к моему экипажу и постучал в окно. Я отворил дверь. Спросил небрежно, что тебе? Медник? Он покачал головой и уставился на меня невидящими глазами. Мне сделалось не по себе. Но Слепой улыбнулся и спросил, знаю ли я, почему он без обуви ходит? Вопрос меня удивил, но я ответил ему, сам не знаю зачем. Я сказал, что представить не могу, почему он не носит сапоги. Слепой рассмеялся, облокотился на свою ходовую палку и сказал, что таким образом он чувствует землю, так он видит. А вот ты, барин – слепой, хоть и здоровый глазами. Ты ничего не видишь и не чувствуешь. Потому, как если бы ты чувствовал, ты бы понял, почему я обуви не ношу. Он помолчал и с грустью добавил, что ему меня крайне жаль, ведь я предписал себе наказание, но даже его отбыть боюсь я; Слепой сказал, что я свою жизнь даром проживаю. Даром жизнь проживать – грех самый великий из самых великих грехов.

Я разозлился на него, оттолкнул и велел кучеру ехать. Слепой едва не упал, но продолжал улыбаться. Я видел в окно его блаженный лик. Лик, который пробудил во мне лишь ненависть: как он посмел так обращаться ко мне, к человеку знатного рода? Он, юродивый слепой?

Спустя некоторое время я оставил экипаж и отпустил слугу. Одна особа, цыганка, посоветовала таким способом бороться с душевной болезнью. Она говорила, что телесные неудобства могут открыть путь к исцелению духа. Я пребывал в таком отчаянии, что поверил ей. Вначале было очень тяжело ехать верхом: с непривычки всё тело болело. К тому же дождь, ветер, снег или палящее солнце делали путь ещё невыносимее. Порой я думал, что это бессмысленное занятие – пытаться обрести покой таким экстравагантным способом. Меня злило всё. Я ненавидел голубое небо и проклинал ветер. Но больше всего я ненавидел себя. Слова Слепого о том, что я даром проживаю свою жизнь, преследовали. Бывало, я поворачивал назад, возвращался на несколько вёрст. Но каждый раз я решал продолжать странствие: я не мог вернуться. Я никогда не смогу жить в своём имении, полном призраков и воспоминаний. А покупать новое я ещё не был готов. Ведь я даже не знал, что с ним делать. Я ничего не хотел и ничего не чувствовал. Душевная мука сменилась душевной пустотой и злостью на весь белый свет. Я роптал даже на Господа, сотворившего меня таким чудовищем.

Все города, деревни, трактиры на моём пути, все они были на одно лицо. Безрадостные. Грязные. Никакие. И я нигде не находил покоя.

Так я добрался до моря. На лошади, в дорожном плаще и с сумкой, в которой были только деньги. С ними я никак не мог расстаться. Да и вряд ли когда-нибудь смогу. Правда, тратить я стал гораздо меньше. Я просто осознал, что многое вовсе и не надобно для жизни. А надобно – лишь чуть. Надобны лишь пища, лошадь да кров ночью. На такую жизнь моего наследства хватило бы на несколько поколений. Когда-то у меня были театры и балы, игорные и публичные дома. Я не стыдился своей дурной репутации и не скрывал предпочтений от молодой жены. Она страдала, на неё с жалостью смотрели в обществе, но я ничего не чувствовал. Я не любил её, да и сейчас, чего таить, не люблю. И как не чувствовал ничего, так и не чувствую.

Но когда я впервые увидел море… Оно отозвалось в моей грешной душе. Я не знаю, как описать сие странное чувство. Будто внутри что-то ожило. Появилась надежда. Правда, не знаю, на что. Я стоял и смотрел на безбрежные воды, которые сливались с небесами на горизонте. Я стоял и смотрел, и вдыхал полной грудью солёный свежий бриз. Я стоял и смотрел, как садится солнце, смотрел, как мир окрашивается в золотые цвета. Я стоял и смотрел, как зажигались первые звёзды на безоблачном летнем небе. Я тогда подумал, почему я раньше не смотрел на небо? Но я никогда ни на что не смотрел.

Когда на следующий день я вновь пришёл на берег, я ничего не почувствовал. Ничего. Опять. Море было по-прежнему прекрасно, но моя душа была по-прежнему мертва. Я даром проживал жизнь, прав был Слепой.

Я смотрю на барона сквозь историю своих дней и говорю, что, кажется, я никогда не был счастлив. Никогда.

– И в чём же причина, граф? – спрашивает Коршун.

Рассказывать свою историю мне стыдно. Хотя, быть может, он её знает. Но выразить одним словом причину своего несчастья я не могу. Думаю, причина страданий – во мне, в моём существе. Причина в том, что я сотворён таким ничтожеством, которое не умеет любить.

Коршун отрицательно качает головой:

– Вы позволите мне ответить за вас?

Киваю.

– Счастье требует усилий.

Он смотрит на меня пристально. Я жду продолжения. Но барон молчит. Нахохлился.

– Это ваш ответ? – спрашиваю.

Коршун кивает. И молчит. Я возражаю, говорю, что страдаю из-за своих грехов и только. Старик усмехается, но без зла. Выражение его лица словно говорит о том, что я всё никак не могу понять некую простую истину.

– Это следствие, – молвит. – Следствие первоосновы, которая и сделала вас таким. Правильно вы говорите, вам не к чему было стремиться. Вам незачем было рисковать и тратить силы. Вы привыкли беспечно жить. И именно в этом кроется то глубинное, что сотворило вашу безрадостную жизнь. Именно оно толкнуло вас к безумию. Оно, а не ваша натура. Душа любого человека по определению чиста.

Теперь моё время немного помолчать. Право, я и сам частенько задумывался об этом. Но в подобных размышлениях я всегда приходил к тому, что существуют и благие примеры жизни графов и князей.

– Наверное, чтобы получить от такого положения истинную благодать, нужно родиться мудрецом, – говорю.

Барон разводит руками.

– Наверное, – пожимает плечами. Коршун опирается на стол и заговорщицки на меня смотрит. – Граф, как вы думаете, что могло бы сделать вас счастливым сейчас?

Вздыхаю: этот вопрос ещё сложнее. Способен ли я испытать нечто подобное счастью? Едва ли. У меня был шанс исправить своё незавидное положение. Обрести любовь. Но я испугался.

В то время я уже странствовал на лошади. Останавливался в постоялых дворах на ночь-две и пускался в путь. Но ту самую гостиницу я не забуду никогда. Вспоминаю всё так явно, будто это происходит сейчас. Сейчас, в этот самый момент.

Я спускаюсь на первый этаж завтракать. Деревянные почерневшие половицы скрипят, пахнет выпечкой. Сажусь за стол, и хозяйка, крепкая розовощёкая дама, приносит мне кувшин молока и дымящийся хлеб. Она улыбается и спрашивает, что ещё угодно мне. Я прошу яичницу, она кивает и удаляется на кухню. Кроме меня обедает господин во фраке. Читает. Лишь раз взглянул на меня брезгливо. Кивнул для приличия и вновь устремил взор в газету. Господину немного больше сорока, он гладко выбрит и, судя по всему, очень богат. Служанка, не менее крепкая, чем сама трактирщица, ставит ещё приборы. Наверное, деловая встреча. Или дружеские посиделки процветающих господ. Сейчас к нему придёт какой-нибудь граф или барон, они раскурят трубки и с умным видом будут обсуждать важные дела. Политические новости и сплетни высшего общества. Когда-то всё это интересовало и меня. Поговорить о положении дел на бирже. Дискутировать на тему ценных бумаг какой-нибудь мануфактуры. Перемолоть косточки молоденькой барышне, которая за хорошее наследство продалась старику, или поговорить о новом горе-ухажёре замужней графини, которого её муж вызвал на запрещённую дуэль. Или посудачить о разорившемся бароне, что теперь за долги распродаёт имения. И в конце всего этого добавить пару слов о том, что табак уже не тот, да и вино с каждым годом всё хуже. Меня ещё спрашивали о развлекательных заведениях, в чём я действительно знал толк. Но сейчас… Я даже рад, что щёголь за соседним столом не считает меня за человека. Ведь теперь мне нечего сказать ему.

Дверь трактира открывается, я оборачиваюсь, и… Она ступает с таким великолепным изяществом, на ней кофейное кружевное платье. Маленькая шляпка с тюлем. Она не смотрит на меня. Она садится напротив того господина и снимает свою шляпку. Её кудрявые пепельные волосы падают на плечи. Она лёгким движением руки откидывает прядь назад и складывает руки у подбородка. Изящные кисти украшают шёлковые перчатки в тон платья. Не поднимая головы, мужчина ей что-то говорит, и она отворачивается. Почему-то мне кажется, что она плачет. Я даже не вижу её лица, но будто чувствую её. Наверное, я так пристально смотрю, что она оборачивается. Она смотрит на меня всего мгновение, но этого мгновения вполне достаточно. Она почти сразу отводит взгляд: я же в лохмотьях, я – бедный бродяга. Не ровня ей. Господи, я же, кажется, граф… Или нет? Наверное, уже нет.

Мне приносят яичницу, а я не могу пошевелиться. Я всё ещё смотрю на неё. Я её не знаю. Впервые вижу, но такое чувство, будто всегда знал её. Эта горделивая осанка. Изящный поворот головы. Тонкие печальные руки. Пепельные волосы. Боже. Я не знаю, как такое возможно, но мне кажется, я её уже видел. Не в жизни, нет. А где-то ещё. Наверное, во сне. Я же никогда не был романтиком… Тем временем ей приносят еду, и она принимается за обед. Я ловлю каждое её грациозное движение, я совсем позабыл о завтраке.

– Это мадам София Аверкамп, – говорит мне на ухо служанка, толстая такая баба, и я невольно вздрагиваю. Я даже не заметил, как эта дородная дама подошла ко мне. – Негоже, сынок, так пялиться на замужнюю даму.

– Этот скверный тип – её муж? – спрашиваю, позабыв о приличиях. Баба давит в себе смех и говорит, что этот, скверный, как я выразился, тип – богатейший барон. А она – дочь немецкого графа, его жена. Баронесса. Так что, служанка потрепала меня по плечу, мне даже думать не о чем. Я не стал говорить ей о том, что тоже имею и титул, и деньги, причём не меньшие, чем у барона. Я просто киваю, а служанка, продолжая лыбиться, удаляется на кухню.

Я быстро ем и иду в город. Нахожу лучшего цирюльника и портного. Захожу в магазин одежды и в банк. Беру экипаж и вновь являюсь в постоялый двор. Поднимаюсь в свою комнату и подхожу к зеркалу. На меня смотрит вполне приличный мужчина лет тридцати пяти в платье джентльмена. Гладко выбритый и стриженный по последней моде. Я смотрю на себя и думаю: какого чёрта? Ведь теперь меня вновь будут принимать за добропорядочного господина. Зачем? Из-за женщины, которую я не знаю? Я сошёл с ума. Это какое-то помешательство.

Сажусь на постель и обхватываю голову руками. Я планировал сегодня покинуть город, вон, даже мешок не разобрал. Хотел отправиться на лошади, но меня вновь ждёт экипаж. Кучер. Обещали прислать слугу. Пару сшитых на заказ костюмов. Боже правый. Это слишком. Надо отобедать и ехать прочь, как можно дальше. И как можно быстрее.

Спускаюсь вниз и прошу хозяйку скорее приготовить мне обед. Поначалу она не узнает меня, но когда понимает, что перед ней тот самый бродяга с длинными волосами, охает и хватается за сердце. Так вы – барин, говорит, титул, небось, имеете… А я с вами так неподобающе обходилась… Я сама, говорит, буду обслуживать вас. Я улыбаюсь и отвечаю, что всё нормально, готовит она замечательно. Мне нужно уехать как можно быстрее. Она молча кивает и уходит на кухню.

Я остаюсь в трактире один, что меня радует. Молю Бога, чтобы баронесса не являлась. Хозяйка держится со мной почтительно и неловко, расставляет приборы. Замечаю, что мне нравилось больше, когда она со мной общалась. Но трактирщица настолько обескуражена собственной ошибкой по поводу моей персоны, что неуклюже накрывает стол и постоянно извиняется. Я стараюсь оставаться спокойным, ведь приготовление обеда по этой причине непозволительно затягивается. Надо было ехать голодным и зайти по дороге в какую-нибудь харчевню. Наконец, трактирщица приносит еду вместе с новой порцией извинений, и я спешно принимаюсь за обед. Ем и думаю о том, какую же глупость я едва не совершил. Отдам новое платье первому встречному, а экипаж оставлю хозяйке. Через пару месяцев вновь стану бродягой. Странное дело, но в шкуре цивилизованного человека я вдруг почувствовал себя нагим. Быть незаметным мне нравилось куда больше.

– И зачем вы это сделали? – я даже вздрогнул от неожиданности. Поднимаю глаза: она сидит напротив и грустно на меня смотрит. Как так получилось, что я не услышал, как она села рядом?

– Простите, – пытаюсь скрыть волнение. – Но я вас не понимаю.

Она вздыхает. Но не томно, как обычно вздыхают дамы высшего света, а устало.

– Зачем вы сделали с собой это, – кивает, указывая на моё новое платье. – Плащ и длинные волосы были куда лучше.

Вот это смелость.

– Я, право, не знаю, что ответить вам, – растерянно пожимаю плечами. Таким образом я ещё не беседовал с дамами.

– Правду, – отвечает баронесса чуть ли не с вызовом. – Я же видела, как вы смотрели на меня утром.

– Простите за мою наглость, – меня одолевает стыд, и я отвожу взгляд.

– Боже правый! – восклицает она. – Неужели и вы тоже?

Моё сердце колотится. Кровь стучит в висках. Я вновь смотрю в её синие глаза, в которых столько отчаянья, что не передать словами.