Текст книги "Дверь открытая всегда"

Девочка смеется, собаки недоверчиво прислушиваются, сторожко поводят ушами.

– А у меня спина болит, – жалуется девочка. – И Мария Николаевна опять ругалась, что плохо растягиваюсь.

– Да у тебя растяжка… – возмущается мальчик. – Чего ей надо-то?! У нас в клубе ни у кого такой нет. Даже у Степана Анатольевича.

– А для нас – мало, – вздыхает девочка.

– Слушай… – Сережка нервно оглядывается, смотрит на плетущегося сзади черноволосого. – А чего этот за нами идет, а? Уже второй круг. Чего ему надо, как ты думаешь?

– Не знаю, только он уже почти месяц так ходит. Я привыкла.

– Как это?! – изумляется Сережка. – Следит за тобой, что ли? Ты его знаешь?

– Да в общем-то знаю. Он в параллельном классе учится. Приехали они откуда-то. Только я с ним ни разу не разговаривала.

– А чего ж он за тобой ходит?

– Не знаю…

– Достал? – многозначительно спрашивает Сережка.

– Да в общем-то, да, – девочка пожимает плечами. – Сказал бы что, а так…

Сережка разворачивается и решительно идет навстречу черноволосому, сунув руку за отворот косухи. Тот останавливается, но не уходит, поджидает.

– Сережка! Да брось ты! – нерешительно окликает девочка. Сережка даже не оборачивается. Девочка тоже останавливается поодаль и смотрит на разворачивающуюся ситуацию с явным любопытством.

Некоторое время мальчики стоят почти вплотную и рассматривают друг друга. Черноволосый значительно выше, но Сережка – точнее в движениях и как-то лучше скроен.

– Слушай, ты чего за нами ходишь? – спрашивает Сережка, пока вполне миролюбиво.

– А чего – нельзя? – спрашивает черноволосый. – Пустырь общий. Хочу – гуляю.

– Так ты гуляй в другом месте. Найди и гуляй. Ты Анку достал, понял? Отвали! А не понял, так получишь сейчас.

Черноволосый мальчик не выглядит испуганным, скорее печальным.

– Анна – твоя девушка, да? – спрашивает он. – Это она просила тебя гнать меня?

Сережка явно теряется. Чтобы не показать своего замешательства, заводит себя, злится на черноволосого практически насильно. Замечает, что тот говорит по-русски с акцентом и тут же цепляется к этому.

– Понаехали тут! Сначала по-русски научись разговаривать, а потом… Какая Анка тебе девушка? Отвали и все!

– О, я теперь знаю, она не попросила тебе! Ты сам хотел! – темпераментно восклицает черноволосый и хочет сказать что-то еще, но не успевает. Сережка отталкивается от земли обеими ногами и прыгает на него, как кошка на крупную собаку. Мальчики падают в осеннюю грязь, и некоторое время сосредоточенно мутузят друг друга. Обе собаки подбегают поближе и с интересом наблюдают за происходящим. Овчарка смотрит молча, а дворняга припадает на передние лапы и заливается звонким лаем.

– Ну все, мальчики, хватит! Все! – говорит Анка, подходя вплотную к дерущимся, но не решаясь ничего предпринять. Потом оборачивается к собакам, говорит возмущенно. – Альфа, как тебе не стыдно! Сделай же что-нибудь!

Овчарка нерешительно походит к катающимся по грязи мальчишкам, приглядывается и, тихо рыча, тянет за куртку хозяина – Сережку. Сережка отмахивается от собаки, черноволосый тут же воспользовался этим, вырвался, вскочил.

Сережка тоже вскакивает, утирает горстью разбитый нос.

– Ну что, черный, получил? Будешь еще следить?

Черноволосый облизывает распухающие губы, говорит упрямо:

– Все равно буду ходить. Не следить. Так.

Сережка раздувает ноздри, он готов снова кинуться в драку, но Анка берет его за рукав:

– Пойдем отсюда. – На черноволосого она почему-то старается не смотреть. И вообще ей как-то странно. Анка ежится, поднимает воротник куртки, потом надевает капюшон. Теплее не становится. Холод и странное неудобство идут откуда-то изнутри.

Сережка и Анка идут прочь. Собаки внимательно обнюхивают неподвижно стоящего черноволосого и бегут следом.

– Придурок какой-то, да?! – возмущенно восклицает Сережка.

Анка не слушает его, оборачивается.

– Как тебя зовут? – тихо спрашивает она. Черноволосый мальчик читает вопрос по губам.

– Тахир, – так же тихо отвечает он.

Несколько секунд мальчик и девочка смотрят друг другу в глаза, потом Анка отводит взгляд и уходит уже окончательно.

Темно. Потом луч фонарика шарит по стенам с выкрошившейся кирпичной кладкой и клочьями паутины. Следом зажигается свеча, ее огонек трепещет от сквозняка, освещает голову мужчины в низко надвинутой на глаза шапке, небритое лицо с острым, похожим на клюв носом. Лицо, скорее всего, обыкновенное, но в антураже подземелья оно кажется зловещим.

– Гляди, Птица, здесь живет кто-то, что ли? – слышится голос из темноты. – Вон тряпки какие-то, чайник…

– Да нет, – отвечает тот, кого назвали Птицей. – Кому здесь жить? Бомжам не пролезть. Ты ж видел, нам не только доски рвать, лаз пришлось расширять. Ребятишки, наверное, играли когда-то, от них осталось. Родителям не нравилось, потому и заколотили.

– А чего здесь раньше-то было?

– Да кто его знает? Может, бомбоубежище, может, вентиляция, может, запасной выход откуда. Мало ли всего при Советах строили…

– Так, думаешь, надежно здесь?

– Нормально. Нам же всего дня три прокантоваться. Потом от покупателя человек подгребет. А уж денежки-то мы понадежней спрячем. В банк.

– Да ну их, банки-то! Они ж горят, как спички. Капусту лучше при себе держать. Или уж в надежном схороне.

– А кто тебе говорит про наши банки? Дураков нет! Швейцария, брат!

– Слушай, а что, эта хреновина и вправду столько деньжищ стоит? Не верится как-то. Невидная она из себя-то. И камни тусклые, и зеленая вся. Может, тут кидалово какое?

– Никакого кидалова. Во-первых, ее, конечно, почистить надо. А во-вторых, главная ее ценность для понимающих людей не в золоте и не в камнях, а в историческом контексте…

– В чем, в чем?… Да ну тебя, Птица, говоришь иногда прямо как фрайер какой. Да мне и наплевать! Лишь бы капусту отвалили как обещались, а потом пусть эту хреновину хоть с кашей едят, хоть молятся на нее…

– Ну ладно, философствовать потом начнем, когда чековая книжка в кармане будет, а денежки – в банке. Вот, смотри, я тут нишу подходящую нашел – тепло, сухо, и вот этой доской припереть можно. Давай ее сюда…

Напарник Птицы склоняется над клетчатой полиэтиленовой сумкой, в которой рыночные торговцы переносят товар, в этот момент в темном углу помещения слышится шорох, и что-то небольшое глухо падает на пол.

– Птица, ты слышал?

– Кошка? Крыса? – неуверенно спрашивает Птица.

Его напарник, не отвечая, оставляет сумку и решительно направляется в угол. Там снова что-то шуршит, шевелится, сыплется на землю мусор и старый картон. Мужчина бросается вперед, начинается молчаливая возня, некоторое время ничего не видно от взлетевшей пыли, потом слышны ругательства, мужчина за шиворот выволакивает из угла засыпанного грязью и мелом мальчишку, в котором только по длинной куртке можно опознать Шпендика.

– Вот… – растерянно говорит мужчина. – Сидел там…

– И все слышал… – подытоживает Птица.

Птица с напарником молча переглядываются, потом оба отводят взгляд. Птица закуривает, видно, что руки у него дрожат. Второй мужчина придерживает одной рукой Шпендика, второй – расстегивает ремень, достает его из брюк и довольно сноровисто связывает Шпендику руки. Потом оттаскивает мальчишку в угол, толкает на кипу старого картона, грозит ему кулаком и манит Птицу в противоположную сторону, подальше от света свечи. Мужчины разговаривают шепотом, но акустика подземелья такова, что Шпень слышит почти каждое слово.

– И чего теперь? Линять надо, быстро! – говорит напарник. – Только куда? Договор же был – здесь, а связи с ними… Есть у тебя связь, Птица?

– Нету. Да и зачем? Если какие накладки, так сделка, скорей всего, и вовсе сорвется. Хоронятся они. Трусят. Все они, заграничные, такие – чуть что, сразу в штаны наложат и бежать. Но не в этом даже дело. Он же слышал все. И видел нас. В любой момент может кому хочешь заложить.

– Да кому ему закладывать! Он же беспризорник, видно. Он же не знает, об чем речь.

– Найдутся такие, которые знают. Спросят, он ответит. Шоколадку купят, денег дадут. А там уж нас вычислить, дело техники… Фотографии покажут… Выхода нет, кончать его надо. Прямо сейчас…

– Да ты что?! Это ж пацан, ребенок! Я на мокрое не пойду! Давай его здесь подержим, пока не кончится все.

– А если он сбежит? Нам же выходить надо, на связь и другое… Нет, не пойдет. Думаешь, мне самому это нравится?… Ну хочешь, наплюем на деньги и все, вернем чашку музейным крысам? Хочешь? Если ты такой гуманист… Только как бы нас потом самих не замочили, эти, которых мы кинем… Они же, сам понимаешь, тоже на этот вояж потратились и вообще… Ну как? По рукам?

– Не, так я тоже не согласен…

– Ну так давай, решайся скорее. И так уже нервы на пределе. Кто из нас зону топтал – я или ты?

В этот момент Шпень бросает через весь подвал свернутый ремень, от которого ему каким-то чудом удалось освободиться. Мужчины заворожено смотрят в ту сторону, а мальчишка бросается в противоположную, выскакивает за дверь, змеей проползает в узкий лаз, бежит по ступенькам наверх и вылетает наружу где-то на задворках рынка. Привычно бросается в людскую толчею. Птица и его напарник, громко топая и размахивая клеенчатой сумкой, бегут за ним.

Шпень бросается к молодому милиционеру.

– Дяденька милиционер! Помогите! Они меня сейчас убьют!

Милиционер быстрым взглядом оценивает ситуацию, видит бегущих мужиков с клетчатой «торговой» сумкой, злорадно ухмыляется:

– Предупреждал я тебя, пацан! Не воруй! Вот сейчас они тебе и накостыляют. А я в другую сторону смотреть буду.

– Дяденька, они из музея это… штуку украли! Она у них в сумке! Арестуйте их!

– Ага, сейчас! – заразительно смеется милиционер. – Украли и бегают тут за тобой по рынку! Еще чего-нибудь расскажи!

Шпень бежит дальше, кидается в сторону рыночной охраны, но натыкается на презрительный взгляд охранника с перебитым носом, всхлипывает, сворачивает в сторону и выбегает за ворота рынка. Погоня продолжается по широкой, но малолюдной улице. Люди равнодушно смотрят на бегущих, никто даже не пытается вмешаться. Лица проходящих мимо людей, морды собак, которых выгуливают хозяева, даже рожицы детишек – все видятся бегущему из последних сил Шпендику отвратительными, злобными, некрасивыми. Он понимает, что никто не станет убивать его на улице. Поймают, затащут куда-нибудь в подвал… И ведь никто из этих не вступится…

На прямой у Шпеня никаких надежд. Поэтому он сворачивает к домам, надеется через проходной подъезд уйти от погони. Вбегает в парадную, несется по лестнице и тут понимает, что сгоряча перепутал подъезд. Второго выхода из него – нет. Сзади хлопает дверь, Шпень бежит наверх, по пути звонит во все квартиры. Большинство дверей глухо молчит, где-то заливается собака, где-то с лязгом через цепочку открывается дверь, высовывается острый старушечий носик, нюхает воздух.

– Фулиганы проклятые, житья нет! – шипит старушка и прикрывает дверь.

На последнем этаже запертая на замок чердачная дверь, аккуратный коврик, цветок-алоэ на узком подоконнике, миска с молоком для кошки и… открытая дверь. Взвизгнув и зажмурив глаза, Шпень врывается в нее и захлопывает за собой. Секунду стоит, прижавшись к двери спиной, потом оборачивается и быстро, на ощупь запирает оба имеющихся на двери замка. Оборачивается еще раз и наконец решается взглянуть прямо перед собой. В дверях комнаты стоит молодая женщина в халате и пушистых домашних тапках. Волосы у женщины заколоты наверх, глаза печальные. Она прикладывает палец к губам и говорит:

– Тихо! Дочка только что уснула.

Шпень молчит, потом обессилено съезжает спиной по притолоке.

– За тобой кто-то гнался? – спрашивает женщина.

– Да, – кивает Шпень. – Если поймают, убьют сразу.

– Почему? Ты что-то украл у них?

– Нет, это они украли, а я случайно узнал.

– Понятно, – кивает женщина. – Ну проходи…

Мелодичный, негромкий звонок в дверь. Шпень вздрагивает, отчаянно мотает головой, но женщина подходит к двери и спрашивает:

– Кто там?

– Сантехник, – отвечают оттуда. – У вас протечка.

– Я не вызывала сантехника, – строго говорит женщина. – И протечки у меня нет. Если вы сейчас же не уйдете, я вызываю милицию. У меня квартира на сигнализации. Я буду смотреть в окно, как вы уходите. Считаю до пяти. Один…

Шпень прикладывает ухо к двери и слышит удаляющиеся шаги. Облегченно вздыхает. Потом с восхищением смотрит на молодую женщину.

– У тебя… у вас и правда сигнализация?

– Да нет, конечно, – улыбается женщина. – Это я его проверяла. Настоящий сантехник не испугался бы, а начал ругаться, грозить штрафом…

Шпень и молодая женщина сидят на кухне и пьют чай с булкой и вареньем. В кухне чисто, но бедно. Шпень сминает большой ломоть булки пальцами и аккуратно заталкивает в рот почти целиком. Следом отправляет ложку варенья.

– У тебя что, зубов нет? – улыбается женщина.

– Нет, мне так вкуснее, – прожевав, серьезно отвечает Шпень. – Чувствую, что поел. А отчего у тебя дверь открыта была? Ждала кого?

– Ждала, – женщина кивает. – Я всегда жду.

– Как это – всегда?! – Шпень замирает с куском булки в руке.

– Так получилось… – женщина пожимает узкими плечами.

Шпень несколько мгновений думает, потом глаза его зло сужаются:

– Значит, он ушел. А тебя с дочкой бросил. Коз-зел!

– Нет, Шпендик, – женщина снова грустно улыбается. – В жизни все сложнее. Иногда бывает так, что виноватых нет. Алина слишком много болела, я… я вообще ничего не видела и… В общем, для каждого должна быть где-то открыта дверь. Всегда. Чтобы он мог прийти. Так надо… И ты, между прочим, сегодня в этом убедился…

– Да, – соглашается Шпендик. – Спасибо тебе. Без тебя меня бы уже на этом свете не было… А дочка-то… теперь как?

– Теперь уже лучше, – улыбается женщина. – Осенью в садик пошла. Болела всего два раза. Врачи говорят – все нормально.

– И то хлеб, – вздыхает Шпендик.

– А ведь они тебя теперь искать будут, Шпендик, – в глазах женщины на месте улыбки возникает тревога. – Как бы их в милицию все-таки… Может, я чем помогу?

– Нет уж! – Шпень решительно машет рукой, едва не сметает чашку со стола. – Еще не хватало! Ты уж и так… Сиди, в общем, и дочку расти. Я сам разберусь. Есть план…

– Ну хорошо, хорошо, – соглашается женщина. – Только ты уж осторожней там…

– Я осторожный, – ухмыляется Шпень. – А теперь вдвойне буду… Ну, давай прощаться…

На пороге женщина гладит нечесаные волосы мальчишки и украдкой крестит его. Шпень ежится.

– А все-таки этот, который от тебя ушел… коз-зел! – говорит он и быстро, не оборачиваясь, сбегает вниз по ступенькам.

Шпень идет по улице. Мимо проходят люди. У них красивые, умные и добрые лица. Детишки смеются. Собаки виляют хвостами и улыбаются.

Вывеска на кирпичном фасаде, над массивными деревянными дверями: «Физико-математический лицей». На крыльце толпятся лицеисты, смеются, толкаются, мальчишки заигрывают с девчонками. На другой стороне улицы стоит Шпень и курит. Внезапно, увидев кого-то, он аккуратно гасит папиросу, убирает окурок в карман и идет прямо через проезжую часть. Водитель легковой машины тормозит и грозит Шпендику кулаком. Шпень показывает ему язык.

Около квартала Шпень идет за группой ребят-школьников. Они его не замечают, увлечены разговором, из которого до Шпеня доносятся лишь смутно знакомые компьютерные термины. Наконец на углу ребята останавливаются, прощаются за руку и расходятся в разные стороны. Шпень решительно направляется за одним из них.

– Родион! – негромко окликает он.

Мальчик в очках оборачивается. Шпеня он узнает сразу, но на лице его не отражается никакой радости, скорее озабоченность и даже страх.

– Здравствуй, Родион!

– Здравствуй, Шпень. Чего ты от меня хочешь?

– Не дрейфь, Родион, – усмехается Шпень. – Краденое прятать не надо. Пока. Шучу. В общем, у меня проблемы. Хотел с тобой посоветоваться, как с умным человеком. Ты как?

– Вряд ли я смогу еще раз быть тебе полезным, – твердо говорит Родион, стараясь удержать на месте подрагивающую нижнюю губу.

Шпень видит, как нервничает Родион, и это его забавляет. Впрочем, довольно быстро собственные заботы перевешивают и некрасивая, подвижная физиономия мальчишки снова становится хмурой и озабоченной.

– Короче, меня хотят замочить, – мрачно объявляет он. – Причем я тут ни с какого бока… Ты не думай, что вру, когда объясню, сам увидишь – не мои это дела.

– Ну хорошо, – Родион стаскивает перчатки, нервно мнет их в пальцах. – Ты с кем-то что-то не поделил. А я-то тут при чем? Обратись в милицию. Если ты не виноват, они…

– А что я им скажу? У меня же доказательств никаких нет. Угрожали убить? Кто? Где? Когда? Где свидетели? Не станет милиция в этом разбираться – сам знаешь. Я же не депутат какой. Да и тех стреляют. Вот когда убьют – тогда и будут искать. Может быть. Потому что за меня даже в розыск подать некому. А тебя, Родион, совесть замучает… Замучает ведь?…

– Отстань ты от меня! – почти истерически кричит Родион. – Не мое это дело, понял?! Я не хочу!

– Трусишь, – примирительно, по-взрослому говорит Шпень. – Это нормально. Но ты послушай. Я же тебе не за так предлагаю. Там очень большие деньги могут быть. Про Швейцарские банки слыхал?

– Опять в долю?! Отвяжись! Я сам в милицию пойду! – визжит Родион.

– Не пойдешь, – спокойно возражает Шпень. – Потому что тогда и тебя могут замочить. Вдруг они сейчас за нами следят?

После этих слов Родион видимо ломается – опускает плечи, прижимает к груди сжатые кулаки, испуганно оглядывается по сторонам, лицо бледное, зрачки за очками расширены.

– Кто – они? – шепчет он.

Шпень удовлетворенно вздыхает – его психологическая атака удалась на все сто процентов.

– Пойдем в садик, я тебе все расскажу, – говорит он. – Не трусь, все будет тип-топ. Неужели тебе никогда не хотелось клад найти? Настоящий? Разбогатеть?

– Клад?… – в испуганных глазах Родиона появляется какое-то подобие интереса.

– Во! – радуется Шпень. – Пошли скорее!

Шпень и Родион сидят в чахлом садике на спинке скамейки, поставив ноги на сиденье. Оба мелко трясутся от холода и пронизывающего ветра.

– У меня была нора, – рассказывает Шпень. – Лежанка, примус, все дела. Я там жил, когда папаша в загул уходил. Никто про нору не знал, я там доску одну хитро приспособил, вроде прибита, а отодвинуть можно…

– А мама тебя отпускала?…

– Мама у меня умерла. Давно. Уже три года.

– Прости…

– Да ты-то тут причем?… В общем, пришли в мою нору какие-то хмыри, а я как раз там ночевал…

– Скажи, Шпендик, они говорили, что украли эту штуку именно из музея?

– Нет, но я сам допер. Говорили, что можно вернуть в музей. Откуда ж взяли?

– Ты не поверишь, но я, кажется, знаю, что именно они украли.

– Да ну? Откуда ж тебе знать?

– Понимаешь, мой отец – историк, работает в разных местах, но и в музее тоже. Мы как раз с ним недавно разговаривали и он мне рассказал, что одна штука пропала по дороге в Питер. Очень ценная. И тоже называл ее чашей.

– Вот это классно! – восхитился Шпень. – И что же теперь?

– Теперь мы должны ее найти…

– И загнать подороже…

– Да ты что, Шпень! Это же… ну, принадлежит России. Достояние республики – вот!

– Да что мне до этой республики! – с горечью говорит Шпень. – Что я ей? Мне жрать нечего, одеть – это правда. Будут деньги, буду жить по-королевски!

– По-королевски – это как? – искренне интересуется Родион.

– Ну… пирожные жрать каждый день, каждый день – в компьютерный клуб, потом – машину куплю, квартиру…

– А я бы в Англию учиться поехал, или в Америку… – вздыхает Родион. – Только смотри: никто ж тебе не позволит эту штуку продать. Ты же не знаешь как, и я тоже. Убьют раньше. А вот если ее найти и в музей отдать, то сразу всем все ясно – и милиции, и этим, бандитам… И никто тебя пальцем не тронет – чаша-то уже в музее…

– В чем-то ты прав, конечно, – вздыхает и Шпень. – В общем, сначала нужно ее отыскать, у них спереть, а потом – будем делать посмотреть. Так?

– Так, – соглашается Родион. – А как искать?

– Ловить будем на живца, – говорит Шпень. – Живец – это я. Рыбак – ты и… еще есть задумка. Понял?

– Не очень, но… но я согласен! – с воодушевлением говорит Родион. – Мне все говорят, что я… ну, не от мира сего. Вот я бы и доказал!

– Ну, тут они правы, конечно, – рассудительно говорит Шпень. – Ты… маленько этого… действительно, – Шпень крутит пальцем у виска. – Я еще там, на рынке, заметил. Но мне же этого и надо! – доверительно заканчивает он.

Родион пытается обидеться, но у него как-то не получается. Поэтому он машет рукой:

– Сам такой!

– А то! – соглашается Шпень.

Вечер. Анка и Сережка медленно идут по кромке набережной Стрелки Васильевского острова. Вода у берега совсем черная. Мимо, постукивая палочкой, проходит бодрый пенсионер, что-то напевает себе под нос. Сверху слышен шум подъехавших автомобилей, веселые крики, высокий юноша несет на руках девушку в белом платье и наброшенной на плечи куртке. Девушка болтает ногами в перламутровых босоножках, смеется. Потом оба замирают на краю, смотрят на черную Неву, подсвеченную прожекторами Петропавловку, прогулочный пароходик в акватории, увешанный фонариками, похожий на елочную игрушку. С пароходика волнами доносится музыка, наверху шелестят кронами еще не облетевшие липы.

– Красивый у нас город, правда? – тихо говорит девушка.

– Самый лучший! – горячо подтверждает юноша. – И ты – самая лучшая девушка в самом лучшем городе!

– Смотри, свадьба! – шепчет Анка Сережке.

– Ну и чего? – Сережка пожимает плечами.

Девушка замечает мальчика и девочку, указывает на них юноше.

– Давай загадаем, чтобы они тоже были счастливы вместе! И после свадьбы пришли сюда!

Юноша смеется, подмигивает Сережке, показывает знак «виктории». Сережка презрительно хмыкает, отворачивается, Анка носком ботинка ковыряет лед.

– Им было всего лишь тринадцать.

Но были они ленинградцы… – напевает сбоку пенсионер и тоже подмигивает детям.

– До чего надоело мелким быть! – с сердцем говорит Сережка. – Скорее бы уж что-нибудь настоящее!

– А мне ничего – нравится, – удивляется Анка.

Анка и Сережка прощаются возле дверей клуба «Хоббит».

– Может зайдешь все же? – спрашивает Сережка. – Там прикольно. И деньги у меня сегодня есть. На двоих хватит.

– Нет, у меня через полчаса занятия в цирковой школе. Да и не нравится мне. Жмешь на кнопки – и все. Никакого интереса.

– Да ты, Анка, не понимаешь!.. – Сережкины глаза вспыхивают, он хватает Анку за руку.

– Здравствуй, Анка, я твой Петька! – двое подростков выходят из дверей клуба, один из них насмешливо нахлобучивает на лицо Сережке вязаную шапку. Подростки ненамного постарше, но значительно крупнее Сережки.

– А Анка-то у тебя ничего, фигуристая! – подхватывает второй. – Я, пожалуй, буду Василий Иванычем. А ты, Никит? Пойдешь, Анка, с двумя Василий Иванычами гулять?

Сережка молча сдергивает шапку и картинно отбрасывает ее в сторону, в грязь, становится в каратистскую стойку, упрямо наклоняет голову. В этот момент он похож на бычка из мультфильма. Подростки хохочут. Несмотря на все демонстрации, им трудно воспринять Сережку всерьез.

Неожиданно из сгущающихся сумерек выныривает Шпень, становится рядом с Сережкой, демонстративно держит руку в кармане длинной куртки. Подростки переглядываются. Вид у Шпеня достаточно опасный, но отступать перед малолетками – негоже.

– Ну, малявки, вы нарываетесь! – грозно говорит старший из подростков и делает шаг вперед.

– Анка, уходи! – сквозь зубы говорит Сережка.

Анка зло закусывает губу, отрицательно машет головой.

– Анна, я тебя очень прошу, уйди, пожалуйста! – слышится с другой стороны, и высокий тонкий силуэт отделяется от водосточной трубы, присоединяется к мальчишкам.

– Опять ты?! – удивленно выдыхает Сережка.

– Тахир? – шепчет Анка.

Подростки не понимают происходящего, настораживаются еще больше, в конце концов, грязно выругавшись, уходят.

– Я тебя, Серый, ждал, – сразу берет быка за рога Шпень. – Дело есть. Остальные уходят?

– Ты с ним… пойдешь? – спрашивает Сережка, кивая в сторону молчаливой тени.

– Я бы лучше осталась. Если можно, – видно, что Шпень не внушает Анке никакого доверия.

– У меня от нее секретов нет, – говорит Сережка Шпеню. – Мы с ней с детского сада… – Кивает обоим. – Знакомьтесь: Анка… Шпень… А это… уж и не знаю… навязался тут …джигит…

– Тахир, – тихо говорит стоящий в стороне мальчик.

– Тахир так Тахир, – тут же соглашается Шпень. Видно, что ему не до тонкостей межличностных отношений. – Помнишь, мы с тобой про клады говорили? Так вот… Есть тут одно дело…

– Ушел… – говорит напарник Птицы, с трудом восстанавливая сбившееся дыхание. – Что ж теперь?

– И мы уходим. Не ровен час, та тетка и вправду милицию вызовет. Нам оно надо?

– А потом?

– Потом придется мальчишку искать. Он теперь напуган до полусмерти, может в любую минуту проболтаться. Может, прямо сейчас кому-нибудь рассказывает…

– И что…

– Не будет мальчишки, не будет свидетеля…

– Так ты, Птица, что…

– То самое! Нам теперь не до сантиментов. Собственные шкуры на кону. А ты что думал? Такие деньги! Это тебе не ларьки трясти.

– Лучше б ларьки… Знаешь что, Птица? Я так не согласный. Я на мокруху не подписывался. Ты говорил: чисто-быстро, замочек, сумочка, укрытие, культурные люди, деньги в банке. А что выходит?

– Ладно. Надоел ты мне, Мотыль. Давай сюда сумку и катись на все четыре стороны. Считай, не сработались. Дальше буду сам…

– А вот это ты видал? – Мотыль некрасиво щерится, показывает Птице кукиш и прячет сумку за спину.

– Эй, Мотыль, ты что это… А ну… – Птица лезет куда-то за пазуху, но не успевает. В руке у напарника словно сам собою оказывается огромный гаечный ключ. Удар, и Птица мешком валится на лестничную площадку. Мотыль хватает его подмышки, подтаскивает к лестнице, ведущей в подвал, пинком сталкивает вниз, забирает сумку и быстро уходит из подъезда.

Через некоторое время проходящая мимо бабушка с пакетом кефира в авоське слышит стон, доносящийся из темноты, от подвальной двери.

– Свят, свят, свят! – бормочет бабушка.

– Врача вызовите! – стонет человек.

Бабушка бодро поднимается наверх, тщательно запирает за собой дверь, колеблется несколько секунд, потом решительно снимает трубку телефона.

Белое кресло на берегу искусственного бассейна. На белом столике сервировка: чай со льдом и разрезанный серебряным ножом непонятный фрукт на прозрачной тарелочке. В кресле сидит уже известный нам толстый господин в халате, перед ним навытяжку стоит моложавый мужчина с седеющими висками, бегающими фруктовыми глазками и крупным баклажанистым носом. Разговор идет на французском.

– Что нового о чаше?

– Увы, месье Фаррингтон, новости из России не слишком оптимистичны.

– Но мне же обещали, что не будет никаких осложнений! Неужели не хватило денег, чтобы купить всех, кого надо?!

– Не совсем так. Насколько я понял, чашу попросту украли еще раз.

– Кто?! И куда смотрел наш человек? Он жив? Его можно допросить?

– Он идет по следу. Согласно полученным сведениям, ситуация далека от трагической. Укравшие чашу люди просто мелкие уголовники. У них нет никаких каналов сбыта, и они быстро попадутся.

– А если они лягут на дно? Мои люди не могут болтаться в России годами. Я пока не Арманд Хаммер, это слишком опасно… А если они вздумают переплавить ее, выковырять камни… Как это вообще могло случиться?!

– Месье, это же Россия, дикая страна. Там может случиться все, что угодно.

– Пошли вы к черту со своим фатализмом!

Господин в халате хватает фрукт с тарелочки и в сердцах бросает в кусты. Какая-то пестрая, похожая на попугая птица снимается с ветки и с противным криком летит следом за фруктом.

Старая петербургская квартира. Арочное окно, потолок комнаты теряется в полутьме. Огромный стол, над ним на длинной ножке свисает выцветший абажур. Лампа освещает десяток крупноформатных книг – не то энциклопедии, не то – словари – и разбросанные по столу фотографии. Вокруг стола разместились несколько очень разных по возрасту и внешнему виду людей. Один из них – отец Родиона. Во главе стола в кресле – ветхий остроглазый старичок, закутанный в клетчатый плед. Остальные либо сидят на стульях, либо почти лежат на столе, поставив локти и рассматривая что-то в распахнутых фолиантах.

– Итак, товарищи, какие будут предложения? – дребезжащим, но решительным голосом спрашивает старичок. – Насколько можно судить по представленным фотографиям – вещь в любом случае подлинная, 1Х-ХП век, точнее по снимкам не определишь. Является ли она утерянным потиром Святослава, с какой-то долей вероятности можно сказать только после тщательной экспертизы. Если она, конечно, состоится…

– Что сказала милиция? – спрашивает у остальных высокий человек с резкими, хищноватыми чертами лица.

– Милиция сказала, что проведет все мероприятия, предусмотренные планом оперативной разработки, – четко рапортует отец Родиона.

Высокий человек презрительно шипит сквозь сжатые зубы.

– Никогда себе не прощу…

– Милейший Георгий… как вас там по батюшке, – урезонивает его старичок. – Не надо так убиваться. Пропажа сокровища – наша общая вина и беда. Мы все не сделали чего-то такого, что следовало сделать непременно…

– Отчего я ушел? Надо было там спать лечь, на складе… – Георгий обхватывает руками черноволосую голову.

– Успокойтесь, – в разговор вступает еще один, немолодой, полноватый человек, похожий на средних размеров карася. – Мы же даже не знаем, когда именно была украдена чаша. От наших истерик и самобичеваний никому не станет легче. Наоборот, именно сейчас мы должны держать себя в руках и не раскисать. Достаточно нам одного несчастного случая…

– Несчастного случая? – настораживается старичок.

– Да, Валентин Прокопьевич. Вам еще не доложили? Геннадий так переживал случившееся, что бродил по городу как сомнамбула, не глядел по сторонам, пошел через дорогу на красный свет и… сейчас в больнице…

– Гена в больнице?! Что с ним? Насколько все серьезно?!

– Я был у него с утра. Разговаривал. Вроде все обошлось сотрясением мозга и несколькими ссадинами и синяками. Просил, чтобы сразу же после нашей встречи кто-нибудь дошел к нему, рассказал о результатах, планах…

– Да… Это всем нам урок. Сейчас необходима высшая сосредоточенность. Если мы все разляжемся по больницам с травмами и инфарктами…

– Валентин Прокопьевич? Сердце? Принести лекарство? – серьезно спрашивает похожий на карася мужчина.

– Ах, оставьте! – старичок досадливо машет сухонькой лапкой и как бы незаметно кидает в рот что-то из маленького пузырька. – Я так понял, что сильно рассчитывать на нашу доблестную милицию мы не можем, – черноволосый Георгий яростно кивает головой. – Следовательно, необходимо разработать собственный план поисков. В конце концов, ремесло историка в чем-то сродни ремеслу детектива…

Полутемный, довольно большой зал. На возвышении стоят ряды скрепленных между собой стульев. Перед ними лежат расстеленные маты, сверху свисают канат, трапеция и еще какое-то веревочное приспособление. На нем деловито и однообразно крутится в воздухе девочка лет 14. Стоящая внизу девушка страхует и брюзгливо повторяет: