Текст книги "Должно ли детство быть счастливым?"

За закрытой дверью

Несколько раз уже совсем было собиралась об этом написать. А потом, в самую последнюю минуту, делала шаг назад и писала о чем-нибудь другом – полегче, пооптимистичнее, в конце концов. Но когда-нибудь все равно надо, тем более что сейчас есть повод, о котором ниже. Сначала – три коротких истории из моей практики.

Ира, 13 лет, прислал на консультацию невролог: «Не понимаю, в чем дело, девочка неврологически вроде бы здорова, но что-то там явно не так».

Ира живет вдвоем с мамой, учится так себе, близких подруг не имеет, но со всеми в классе отношения хорошие, особых увлечений тоже нет.

Все вроде ничего, но девочка крайне тревожна и едва ли не оглядывается по сторонам. Что за неприятности она ждет? Из чего вообще состоит ее жизнь с точки зрения эмоций?

– У нас все нормально. Все нормально. Все нормально.

Практически заклинание. Сразу ловлю «нас». Почти любой подросток сказал бы «у меня».

Не подаю виду, как бы по случаю рассказываю истории про своих и зоопарковских животных с разными вариантами материнского поведения. Хомячки, которые своих детенышей при неблагоприятных обстоятельствах просто съедают, пролетают спокойно. Волчица, которая почему-то никогда не защищает своих волчат, когда их забирают охотники, тоже никакого особого отклика не вызывает. Обезьянья бабушка, которая может забрать себе и попытаться выкормить обезьеныша, на которого мать не обращает внимания…

– Моя бабушка три года назад умерла…

– Вы были близки?

– Да, она меня очень любила. Я ей иногда грубо отвечала, теперь жалею. Но она на маму ругалась…

– Что с мамой? – напрямую спрашиваю я.

Я несколько рискую, Ира может закрыться, но у девочки явно где-то «черная дыра», куда утекает ее энергия, жизнь, ей должно хотеться хоть кому-то об этом рассказать.

– Скажите, что мне делать, когда она лежит и не встает? День, два, три… Что мне ей сказать?

– А она с тобой в эти моменты разговаривает? Ест?

– Да, вполне. Говорит: отстань от меня. И ест, если я приготовлю.

– А потом?

– Потом встает в конце концов, и на работу ходит, и мне что-то покупает, как бы извиняется так… Но я все время жду, что оно – опять, и думаю: что мне делать, куда пойти, кого позвать, если она так и будет лежать… У нее таблетки какие-то есть, но она их не всегда принимает. Иногда мне самой хочется сожрать их все разом, потому что я устала ждать. И еще мне стыдно, как будто это со мной что-то не так и я в чем-то виновата. Бабушка так мне и говорила: ты ее сейчас защищаешь, а вот я помру, ты еще с ней наплачешься. Так по ее и вышло…

Слава, 15 лет.

Пришла мать.

– Я боюсь, что он его убьет и сядет в тюрьму.

– Кто кого убьет?

– Мой сын – моего отца.

– Расскажите подробней.

Мать с двумя детьми, Славой и маленькой (семь лет) дочкой. С мужем развелась из-за его пьянства. Отец тоже всегда выпивал, но никогда «себя не терял», работал на заводе, читал детективы, интересовался политикой, защищал дочь, когда зять вел себя агрессивно, обожал внучку. Потом быстро, за полгода сгорела от онкологии жена, и вскоре после этого старый пролетарий стал сначала незаметно, а потом все сильнее и заметнее меняться. Работать бросил, за собой почти не следит, долговременная память вроде в норме (рассказывает истории из своего детства, молодости), но с кратковременной – полный швах, не помнит, что делал пять минут назад и сегодня утром, несколько раз не узнавал соседей, с которыми прожил в одном доме двадцать лет, и пару раз – собственную дочь. При этом остается здоровым и сильным физически и по-прежнему считает себя хозяином в доме. Требует, чтобы все подчинялись его указаниям, зачастую абсурдным, и бушует, если ему кажется, что его не уважают.

Слава давно занимается тайским боксом, раньше был веселым и общительным, а теперь все учителя в один голос говорят, что он тоже изменился, стал угрюмым, дерзким, учеба резко поехала вниз.

– У этого ума еще нет, а у того – уже нет, – говорит мать Славы. – И я между ними. Этот мой сын, но тот-то тоже – отец. Славка говорит: если этот старый идиот будет тут еще права качать и к тебе или ко мне прикапываться, я его просто прибью. А оно ведь еще неизвестно, кто кого прибьет, отец-то его в два раза тяжелее… И вот я каждый день с работы иду и думаю: что у меня там? И Славку жалко прям не знаю как, его жизнь на глазах трещину дает…

Мир, три с половиной года.

Пришел с мамой. Послали ко мне с отделения абилитации.

– Мы с мужем давно познакомились, семь лет назад. Я влюбилась без памяти, все парни были такие одинаковые, а он – необыкновенный. Он все звезды знал, и такие книжки читал, и объяснял мне все как-то совершенно иначе. Когда мы поженились, я иногда ночью просыпалась, смотрела на него и думала: как же мне повезло! Потом я сама повзрослела, но все думала, что это он просто такой оригинальный. Глаза, можно сказать, закрывала. И даже думала: вот будет ребенок, и всё у нас изменится. Изменилось, да. Всё одновременно: Мир родился, и мужу в психушке диагноз поставили – шизофрения. Он лечится, таблетки пьет, уколы мы пробовали. И Мира, наверное, даже как-то по-своему любит, хотя иногда и забывает о его существовании («Почему мы с тобой не можем пойти погулять?»), а иногда раздражается: ему надо, чтобы я только с ним общалась и им занималась, как раньше было. И вот я смотрю на Мира (он у меня уже буквы сам по кубикам выучил и умеет до ста считать) и думаю: а вдруг ему это тоже передалось? И отчего оно проявляется или не проявляется? Вот недавно муж вдруг говорит: это мой сын, он такой же, как я, я покажу ему миры, которые прячутся с обратной стороны исписанного пергамента. А Мир вроде обрадовался: ура, пап, после ужина покажешь, да?

Что он ему покажет? Свои глюки? Не вредно ли это? И что мне-то делать?

* * *

Сотни, если не тысячи уже книг написаны о том, как жить и что делать родителям, у которых в семье появился ребенок с нарушением развития – аутизм, органическое поражение головного мозга, какие-то иные формы слабоумия и т. д., и т. п.

А что делать, как жить ребенку или подростку, если рядом с ним – взрослый человек с психиатрическим заболеванием? Как вести себя другим членам такой семьи? Это не так уж редко встречается на самом деле. Но все происходит за закрытой дверью. Дети не всегда понимают, в чем дело. Боятся или недоумевают. Разочаровываются. Подростки стесняются сумасшедших родных, злятся, испытывают чувство вины. А если этот близкий человек – единственный, как в случае Иры? Очень часто такая семья замыкается сама в себе: подростку кажется, что это только его горе и нигде, никогда и ни с кем больше такого ужаса не случалось.

Есть мнение (издательства «Самокат» и мое), что имело бы смысл поговорить с семьями и подростками на эту сложнейшую тему.

Но очень много непроясненных нюансов.

Мои вопросы к вам, уважаемые читатели:

Нужна ли вообще такая книга?

Если да, то какая структура лучше: просвещение, теория, внятные объяснения и советы или истории из жизни, из которых следуют возможные алгоритмы поведения?

Как такая книжка, буде она существовала бы, могла найти своего читателя?

Ждем ваших мнений, заранее большое спасибо.

«Ты один мне поддержка и опора…»

Мать, тихая, красивая. Назвалась Надей. Сын-подросток и двое младших, девочки. С сыном все плохо.

Началось все (вычислили уже потом, задним числом) почти два года назад. До этого тоже не было гладко: мальчик с самого начала рос подвижным, шкодным, драчливым. Но всё в пределах. За драки и шкодничество наказывали. По совету педагогов отдавали то в одну, то в другую спортивную секцию. Все вроде нравилось, но нигде долго не задерживался: то скучно становилось, то проблемы с дисциплиной, то просто какое-то стечение обстоятельств – заболел, тренер уволился и т. д. Учился в обычной школе и с первого класса не ровно: мог вдруг взяться, что-то выучить, получить по какому-нибудь (практически по любому, кроме, может быть, русского языка) предмету несколько пятерок подряд, радовался, хвастался, гордился. Потом вдруг все забрасывал – здесь же сыпались двойки. Потом двойки под нажимом родителей исправлял и некоторое время перебивался с четверки на тройку. Никаких особых увлечений, даже компьютерные игры как-то не особо привлекали. Одно время читал книжки про войну, причем не романы, а мемуары, военные хроники. Есть и всегда были друзья, но и с ними периодически – драки, довольно серьезные. После мирились и продолжали дружить как ни в чем не бывало. С сестрами, как ни странно, почти всегда был терпелив и сдержан, многое им позволял, особенно младшей. Отца побаивался.

Так было. И вот где-то в конце седьмого класса что-то начало меняться. Сначала почти незаметно. Тут слово, там какая-то неприятная, со странным душком стычка, здесь непонятно с чего взявшаяся злость. Сначала списывали на подростковый возраст. Потом (уже в восьмом классе) учительница английского (классная руководительница) сказала матери на собрании: обратите внимание, с мальчиком явно что-то происходит. Он стал угрюмый, жестокий, грубит одноклассникам, учителям. У вас в семье ничего не случилось?

В семье не случилось ничего. Жили как жили, отец работал, мать сидела с детьми, вела хозяйство. Младшая девочка посещала детский сад, старшая пошла в первый класс. Ничего особо не менялось.

– Примите меры, – сказала классная руководительница.

А какие меры?

Мать поговорила с сыном. Спросила: что-то у тебя не так? Может быть, тебе чем-нибудь надо помочь? – Все так! Отстань! – буркнул он и ушел. По ее просьбе поговорил с сыном и отец: ты уже почти взрослый, в школе, в обществе есть правила, и будь любезен… Мальчик стоял и скрипел зубами. Отец этот скрип слышал и потом, много позже, признался жене, что уже тогда ему было не по себе.

Срыв произошел в начале девятого класса. Две, почти друг за другом, безобразных драки, открытое хамство дома, а потом, в ответ на какой-то достаточно безобидный выговор учительницы, он вдруг сгреб со стола все ручки и карандаши, с треском переломал их и с рычанием расшвырял обломки – на глазах учительницы и потрясенных одноклассников. Учительница выгнала всех детей из класса, попыталась его образумить; он молчал, бешено сверкая глазами, и как-то странно то ли хрипел, то ли порыкивал. Тогда она заперла класс и побежала за охранником. Сзади раздался грохот – что-то он там еще швырнул или перевернул. Вызвали милицию, милиция вызвала психиатрическую скорую.

В психиатрической больнице сказали уверенно: нет ни наркотиков, ни алкоголя, ни еще чего-то психоактивного. Процесс? Юношеская шизофрения? Никто не говорил родителям ничего окончательно определенного, но прогноз явно подразумевался неблагоприятный. Острый психоз сняли сразу – сильными препаратами.

А дальше?

В школе сказали: он у вас попросту опасен, мы не хотим больше таких инцидентов, когда его выпустят из психушки, переходите на домашнее обучение (это если еще наши учителя согласятся с ним работать) или ищите другую школу, если вас кто-то возьмет.

Отец за неделю постарел на десять лет (единственный сын, наследник!) – но смирился. Если это болезнь – что ж тут поделаешь, значит, бог так судил.

Мать все еще на что-то надеется.

– Вы поговорите с ним? Нам мать одноклассника, с которым он дружил, вас посоветовала. Они к вам ходили когда-то, им помогло.

Ну, уж наверное они ко мне ходили не с острым психозом…

– А его уже выписали из больницы?

– Да. Сидит дома, ничего не хочет, с нами почти не разговаривает, не моется, гулять на улицу не идет, даже есть заставлять приходится.

– Препараты?

– Да. Там сказали, что он сам таблетки пить не будет. Ему какие-то уколы делают. Раз в месяц всего.

– Да с чего же вы взяли, что он со мной-то станет разговаривать?

– Я вас очень прошу…

– Ну ладно, приводите, если у вас получится.

* * *

Я не ожидала, что он окажется таким… Ярким? Красивым? Необычным? Черные упругие кудри, высокие скулы, блестящие (это под препаратами-то!) глаза. Иллюстрация в учебнике литературы для шестого класса. Мцыри!

– «Отец, отец, дай руку мне! Ты чувствуешь, моя в огне! Знай, этот пламень с юных дней таился, жил в душе моей…»

– Что это?

– Лермонтов. Поэма «Мцыри». Разве ее уже больше не проходят в школе? Мне сейчас показалось, что это про тебя.

– Может быть. Меня зовут Камиль.

– Камиль, ты помнишь?

– Да, помню. Всё.

– А сам понимаешь, почему так себя повел? Была причина?

– Нет. Я как будто со стороны смотрел. Очень странно.

Очень, очень похоже на психиатрию по его рассказам. И по рассказам матери. Но почему я тогда ее не чувствую?

Позвала мать из коридора. Она смотрит с надеждой. Что мне ей сказать? Нечего, увы.

– Кто вы такие?

– В каком смысле?

– По национальности.

– Мы дагестанцы.

Да, конечно, так, как красив Камиль, бывают красивы только совсем юные кавказцы, и никто больше.

– А конкретно?

– Табасаранцы.

– Вы знаете табасаранский язык? Говорите на нем в семье?

– Нет, не говорим. Муж плохо его знает, он здесь с детства. А я знаю, я росла в Дагестане.

– Скажите мне, пожалуйста, по-табасарански: весной расцветают все цветы.

Это ни за чем, ни к чему не имеет отношения. Я не знаю ни одного языка, кроме русского, и, может быть, поэтому собираю у себя в кабинете такую коллекцию. Мне нравится слушать, как звучат самые разные языки.

Мать говорит и плачет. Глаза Камиля становятся еще огромнее и ярче.

– Камиль знает родной язык? Вы учили его?

– Нет. Я пыталась, когда он только родился, но отец запретил мне. Он сказал: зачем это надо? Где, с кем он будет на нем говорить? Пусть знает русский. А потом английский.

– Но это же его часть. Язык эволюционирует вместе с народом. Камиль – чистокровный табасаранец, родной язык – ключ доступа к какой-то его части, – я рассуждаю вслух. – Вдруг именно этой части ему и не хватает, чтобы справиться с его проблемами? Ведь обуздание темперамента, социализация, правила, иерархия общежития – существенная деталь для табасаранского мужчины, для всего вашего дагестанского бытия. И все это в линии его предков формировалось, обсуждалось, функционировало именно на табасаранском языке, эволюционировало вместе с ним…

«В общем-то, все это, скорее всего, шарлатанская чушь, – так я думаю про себя. – Но ведь должна же я дать ей, им хоть какую-нибудь ниточку. Хоть какое-нибудь руководство к действию. К тому же несчастная мать, кажется, проводит параллель: когда-то она не настояла на общении с сыном на родном языке, а сейчас «сдала» его психиатрам с их уколами и таблетками… А родной язык чем же плох в качестве терапии? «Во дни тревог, во дни тягостных раздумий… ты один мне поддержка и опора…»»

– Давайте попробуем вернуть Камилю эту его часть. Все равно он сейчас сидит дома, с вами. У вас есть книжки на табасаранском?

– Одна, но очень красивая. Сказки. Дочери родственники подарили.

– Очень хорошо. Прочтете Камилю вслух. Споете песни, расскажете ваш эпос. Назовете все предметы в комнате, все действия…

– А зачем это?.. Это поможет? – спросил Камиль. – Я… я больше не хочу в больницу.

– Это может помочь, Камиль, – сказала я, стараясь говорить как можно увереннее. – Ведь ты – Мцыри, а он, помнишь, тоже вполне себе разрушительно бежал из дружественной, но чужой ему культуры за частью себя.

– Мцыри, кажется, погиб…

– Ну да. Но ты же будешь не один, рядом с тобой мама. Она выросла в горах и знает ваш родной язык. Есть ли ресурс больше?

Мать вытерла слезы. Потом мы обговорили, что сказать отцу и на какие авторитеты сослаться, чтобы он согласился.

* * *

Через три месяца Камиль строил на табасаранском простые фразы. И все время спрашивал у матери: а это как будет? А это? Сестры заговорили еще быстрее.

Никаких срывов больше не было. Угрюмость почти исчезла. Гигиенические навыки и аппетит восстановились в полном объеме. Я посоветовала искать другую школу.

Нашли. Директор (учительница русского и английского) прямо завороженно выслушала историю с табасаранским языком в качестве психотерапии, познакомилась с мальчиком и сразу согласилась его взять.

Камиль отучился второй год в девятом классе (иначе не получалось – пропустил более полугода), потом успешно закончил школу и поступил в строительный институт. Побывал с матерью на родине, там почти всё понимал и даже разговаривал с родней по-табасарански, вызывая у них удивление и уважение.

Никаких срывов у него больше не было. Наоборот: учителя в новой школе отмечали его взрослость, выдержку и степенность. Мцыри обрел потерянную часть себя и вернулся?

Будем надеяться…

«Сама такого воспитала»

Еще одна из тех тем, которые я постоянно откладываю. Надо об этом написать? Да, несомненно. Важно, актуально? Еще бы, ведь об этом почему-то молчат, как сговорились. И я напишу, конечно. Но… вот не в этот раз; когда-нибудь в следующий – обязательно. А сейчас – что-нибудь повеселее, какая-нибудь запутанная семейная история: читателям это нравится, да и мне писать интересно.

Но сколько же можно откладывать?

* * *

Женщина небольшого роста, одета аккуратно, неброско и небогато. Возраст определить трудно, вроде и не старая годами, даже седины в гладко причесанных русых волосах нет, но выглядит… какой-то сносившейся, что ли. Вокруг глаз – темные круги. Пришла одна.

– Простите, я к вам с сыном записывалась, с Василием, хотела, чтоб вы с ним поговорили, но он, когда дошло до дела, сказал категорически: не пойду, тебе надо, ты и иди.

– Сколько лет сыну?

– На той неделе будет шестнадцать.

Что ж, обычное дело, именно так подростки зачастую и считают, и говорят: это у вас проблемы, а у меня всё в порядке. Самое смешное, что так и в реале бывает.

– Он был таким прекрасным мальчиком, – улыбается мечтательно, внутрь себя, явно каким-то воспоминаниям, но голос тусклый, вымороженный. – В пять лет сам выучился читать, в шесть уже вовсю читал детские книжки, я ему много приносила – я сама библиотекарь. Очень любил мне вслух читать, по ролям, с выражением, и чтобы я ему читала. И вот мы с ним каждый вечер садились за стол и читали по очереди. Иногда, если книжка интересная, так увлекались, что уже поздно, ему спать пора, глаза слипаются, а он все просит: ну мамочка, ну пожалуйста, ну что там дальше, я не усну, если не узнаю, давай еще три странички прочитаем! – и я ему отказать не могу, ложимся спать чуть не в полпервого ночи…

Первый класс закончил с одними пятерками, учительница нахвалиться им не могла: такой любознательный, так много знает, готов всем рассказывать и слушает, и вопросы умные задает. И в кружок ходил, моделирования, однажды сделал такой смешной пузатый паровоз – он даже гудел у него и делал «чух-чух-чух», – на какой-то городской выставке занял второе место…

Я уже понимала, что с тех далеких лет «прекрасный мальчик» Василий здорово ухудшил свои показатели, и пыталась угадать объем и ассортимент имеющихся на сегодняшний день проблем. Вряд ли они такие уж оригинальные.

Ничего оригинального мама-библиотекарша мне и не сообщила. Успеваемость ухудшалась постепенно. В седьмом классе начались прогулы, вранье, поздние возвращения домой. Все кружки забросил. Дворовая компания не нравилась маме категорически. О книжках и моделях с ними не поговоришь. Кто-то посоветовал компьютер. Напряглась, купила хороший. Все дворовые проблемы сразу исчезли, как не было. Начались другие…

Сейчас Вася школу практически не посещает. В среднем удается выгнать его туда раз в неделю. Никуда не ходит, по дому ничего не делает, еду сжирает по ночам прямо из кастрюль, личной гигиеной тоже не увлекается. На все материны попытки убеждения отвечает: отвали! – с добавлением мата.

– Ваша семья – это вы, Вася…?

– Все, мы вдвоем. Была еще моя мама, она пять лет назад умерла.

– Васин отец?

– Вася его не знает. Да и я про него уже больше десяти лет ничего не слышала. Жив ли? Он женат был, у него семья. Он с самого начала сказал, что там разводиться не собирается, ему все удобно, а со мной так, поразвлечься, а когда узнал о ребенке, предлагал деньги на аборт и сразу предупредил, что помогать никак не собирается.

– Ситуация серьезная, – предупредила я. – Никакие разговоры-уговоры тут не помогут, действовать надо решительно. Может быть, выбросить этот компьютер к чертовой матери? Если ему понадобится другой, то пусть выйдет из дома, пойдет и заработает на него – ему исполняется шестнадцать, с шестнадцати у нас на работу берут вполне официально.

– Да, я все понимаю, – кивнула мать и оставила голову и взгляд опущенными. – Но… я боюсь…

– Чего?

– Его, Васю. Он метр восемьдесят три ростом и, если ему перечить, бешеным делается. Боюсь, если я сделаю, как вы говорите, он меня убьет… или покалечит… Как же он тогда?!

Я посмотрела на нее внимательно и вдруг с ужасом поняла, что ее опасения вовсе не умозрительные. Что-то такое уже было, было, и не один раз… Но беспокоится она, конечно, не о себе, а о сыночке, которому с детства никогда ни в чем не могла отказать!..

* * *

Это вариант домашнего насилия, о котором не то что не говорят – его просто как бы не существует. Подростки – всегда праведно страдающая сторона. Они такие ранимые, они так тонко чувствуют. Масса книжек про то, как родители неправильно и жестоко с ними обращаются, не учитывают их тонкость и ранимость.

Недавно одна женщина показывала мне жуткие синяки, которые оставила на ее руках и предплечьях ее дочь-подросток. Девочка просто хотела, чтобы мать вышла из кухни – она, видите ли, мелькала перед глазами и мешала ей спокойно поесть перед телевизором. А мать после работы хотела приготовить обед (им обеим) на завтра.

– Вообще ничего не буду делать! – прорыдала униженная и фактически избитая мать. – Сама себе готовь! И продукты покупай!

– Ты по закону обязана меня до восемнадцати лет всем обеспечивать! – заявила дочка с третьим размером бюста. – Это права ребенка. Нам в школе на уроке рассказывали.

Они молчат и до последнего «не выносят сор из избы». Им просто жутко стыдно. Да и помощи нет нигде. Я знаю, где и как помогут жертве насилия – ребенку, подростку. Если вскроются факты, общество возмутится и более или менее конструктивно встанет на его защиту. Я знаю, куда позвонить и где укрыться женщине, которую бьет муж или сожитель. А вот этим? Кроме всего прочего, они твердо знают: в конце концов все осудят их самих. Этим матерям никто даже не сочувствует. Если и не говорят, то думают обязательно: что ж, сама виновата, сама такого (такую) воспитала! Вот теперь и расхлебывай!

При этом здесь существуют те же общественные стигмы, что еще недавно бытовали, допустим, при обсуждении жертв сексуального насилия или ВИЧ: да кто им в основном болеет-то, вы посмотрите?! Живи нормально, не связывайся с подозрительными, не ходи по темным улицам, и все будет с тобой в порядке. Вляпалась? Сама виновата!

Вот и здесь: да где это такое происходит, что́ вы рассказываете? Наверное, в каких-нибудь уж совсем «простых» или даже социально неблагополучных семьях. Поэтому я специально рассказала историю, где мама – библиотекарь. А женщина с синяками имеет собственный бизнес, а ее дочь учится в частной школе.

Никто, кстати, в этом праведном гневе («Сама такого воспитала!») не вспоминает про «испарившихся» отцов, они тут как бы и ни при чем. Получается, что совсем не воспитывать, просто игнорировать зачатых и рожденных детей – лучше, чище, удобнее, общественно приемлемее? Равноправие полов? Да я вас умоляю!

Но что же делать? Я обычно предлагаю матерям включить «Большого Павиана» – главу семьи – и четко продумать, проговорить вслух и соблюдать так называемый «семейный договор». Как правило, агрессивные, эмоционально нестабильные подростки трусливы и при предъявлении последовательно, уверенно и понятно (с точки зрения вектора) действующей силы становятся намного адекватнее. Но тут есть затык: если бы они (эти матери) в принципе могли это сделать, так они бы и не оказались в такой ситуации!

Очень мало кто на моей памяти решился-таки, перестроил что-то очень существенное у себя внутри – и смог. Буквально пересчитать по пальцам. А остальные? Кто им поможет? Подростки эти к психологам ходить отказываются, и заставить их невозможно. Участковый милиционер (если мать решается к нему обратиться) обычно соглашается припугнуть, провести одну беседу, которой хватает недели на две. Школа старается от таких подростков, как Вася, просто избавиться, или у них в школе всё в порядке (как у дочери дамы с синяками) и там просто никто ни о чем не догадывается.

Общественное мнение, как я сказала, однозначно осуждает самих матерей. В церкви (несколько приходивших ко мне женщин туда обращались) советуют молиться о вразумлении чада.

Ждать восемнадцати, избегая прямых и опасных конфронтаций, а потом просто отправлять в армию (самцов) и всех отселять явочным порядком? Ничего себе, счастливое материнство получается…

Но, может быть, есть еще какие-то варианты? Я их не знаю. Но каждый раз после очередного визита такой мамы обещала себе озвучить существующую проблему. Вот, озвучила.