Текст книги "Те самые люди, февраль и кофеин"

18.

Но в Южной Африке песня не успела даже оглядеться – не прошло и дня, как она снова оказалась на борту самолета, уносившего ее через океан. Питер подарил диск и картину своему сыну, а тот, сильно озабоченный своими проблемами, заинтересовался только впопыхах придуманной сказкой. Как бы там ни было, именно эта сказка возбудила в молодом человеке интерес к сказкам вообще и к обучению в университете в частности – до этого ему было совершенно непонятно, зачем он посещает занятия. Сказки, изучение сказок, систематизация сюжетов, поэтика фольклора – вот его призвание! А песня, что? Диск он подарил своему другу Джонатану, который в тот же день улетал с родителями в Аргентину, – пусть ему будет там не так грустно пока у него не появятся новые друзья.

19.

Она сразу поняла, в чем отличие аргентинских креолов от бразильских. В Бразилии креольская музыка была насыщена негритянским фольклором. От осознания этого сразу стало легче. Вообще-то ей было не до музыки: так получилось, что ее выгнали из университета за неуспеваемость. Родители допытывались, как такое вышло. А ей ну никак нельзя было признаваться, что во всем виновата любовь. Банальная причина. Да и вообще, любовь – разве это причина? Миллионы людей терпели бедствия из-за любви, теряли работу, деньги, здоровье, да еще и разум. А она слишком необычная девушка, и ей нельзя было быть одной из миллионов. Не для того воспитывала себя на книгах великих классиков.

Она свалила всю вину на музыку. Купила гитару и колонки, перетащила в комнату мамин рояль и решила на время увлечься креольской музыкой, как самой близкой к ее корням. Родители Оливии Фонтана были аргентинскими креолами, потомками европейских иммигрантов испанского происхождения. Теперь семья Фонтана жила в Рио-де-Жанейро. Оливия не помнила детские годы, проведенные в Аргентине. Тем интереснее было ощущать себя истинной креолкой и слушать музыку, в которой проглядывала история завоевания Южной Америки.

Очень кстати пришелся Джонатан. Настоящий музыкант: пианист, сын композитора, гастролировал с шести лет. Пусть он был не таким сказочно красивым, как Риккардо, возлюбленный Оливии, но он хотя бы не обманывал ее. Несколько раз за сегодняшний день он навестил Оливию, сообщил о своих успехах и помог разобраться с гитарой и фортепиано. Джонатан и Оливия проживали по соседству.

Что Оливия понимала в музыке, так это то, что она бывает мелодичной или ритмичной. А когда совмещалось и то, и то – значит, кому-то повезло стать автором потрясающей песни. Джонатан постоянно слушал одну такую песню. Говорил, что в ней нет ничего лишнего и что ее можно брать за образец идеально звучащей композиции. Джонатан мечтал написать целый концерт по мотивам одной этой песни.

Оливия была влюблена в Риккардо и мучилась от этого. Если бы можно было броситься к нему сейчас же – она бы ни секунды не медлила. Но Риккардо был недосягаем. Он устал от знаков внимания Оливии и старательно избегал встреч с ней. Когда ее исключили из университета, он даже на радостях закатил вечеринку на пляже – думал, что навсегда расстается с ней. Бедняга!

После исключения из университета освободилась масса времени: Оливия дежурила у дома Риккардо, издалека махала ему рукой и улыбалась, а потом шла домой заниматься музыкой.

Риккардо сделался ее страстью с мая прошлого года. С тех пор он избегал подходить к телефону – звонить могла только Оливия, которая говорила только о красоте и доброте Риккардо, что ему наскучило слышать. Ежедневно он получал с посыльным букеты цветов и встречал в коридоре института Оливию, которая кидалась ему на шею с визгом и хохотом. Она считала, что влюбленность лучше всего передается с помощью визга и хохота. При всем при том читала только классиков, смотрела только интеллектуальное кино, посещала концерты только классической музыки и не позволяла себе использовать сленговые словечки. Если бы она прочла хоть один женский роман, просмотрела хоть одну мыльную оперу, то быстро бы поняла, что ее поведение комично, и – кто знает! – смогла бы по-настоящему очаровать Риккардо. Оливия писала стихи и посвящала их любимому. Она брала конверт двумя пальчиками, подписывала его гусиным пером, душила маминым парфюмом, вызывала слугу звоном колокольчика, отдавала ему распоряжение тотчас же отнести письмо на почту и чувствовала себя настоящей влюбленной креолкой.

Риккардо же находил поутру в почтовом ящике конверт с расплывшимися будто от слез буквами, морщился, доставал измятый лист с дурно написанными стихами, где все рифмы были созвучны его имени. От конверта сильно пахло.

Так продолжалось пока не появился Джонатан. Его родители начали снимать квартиру через стенку от семьи Фонтана прошлым летом. Джонатан прилетел только что, откуда-то из Южной Африки. Он носил очки и рубаху с длинным рукавом, шмыгал носом и выглядел как долговязый сутулый подросток. До мускулистого загорелого Риккардо ему было далеко, и Оливия отвела ему роль своего доверенного лица. Удивительно, как сильно отличался Джонатан от Риккардо! Не было в нем грубой развязности и физической мощи, и, тем не менее, он был привлекателен. Привлекателен своими тонким пальцами, длинной шеей и голубыми глазами. Риккардо был неотразим, а Джонатан – всего лишь прекрасен, – так решила для себя Оливия Фонтана.

Он приехал вовремя. Оливии не хватало музыкальных познаний, чтобы достаточно основательно ввести в заблуждение родителей. От него узнала, что креольская музыка Бразилии помогла зародиться новоорлеанскому классическому джазу, и рассказала об этом маме. Обе стали счастливее. Мама – от гордости за дочь, которая поставила себе в жизни цель и, несмотря на отсутствие музыкального слуха, упорно ее добивалась. Оливия – оттого, что ей повезло быть соседкой Джонатана.

Он сообщил Оливии много нового: о примитивных инструментах, которые постепенно заменялись более современными, о коллективной импровизации, о респонсорном взаимодействии голосов, но Оливия запомнила не все. Для нее и того, что запомнилось, оказалось достаточно: мама была в восторге, хвалилась Оливией перед знакомыми, отец поддакивал и кивал головой в такт словам жены. Один Риккардо ничего не знал. И Оливия решила сообщить ему о том, что у нее все хорошо, несмотря на исключение из университета.

Вечером двадцатого февраля она нарядилась в традиционную креольскую широкую юбку с передником, отыскала в шкафу красно-черную майку, создала с их помощью истинно креольский наряд. И несколько раз обошла вокруг дома Риккардо.

Кто-то из его домашних подходил к окну, указывал на Оливию пальцем, но сам Риккардо не показывался. В доме было шумно и людно, как будто отмечали праздничную дату. Оливия перебрала в уме все известные праздники. Нет, ни один из них не выпадал на сегодняшний день. Скорее всего, тут отмечался день рождения.

Она поднялась на крыльцо и толкнула дверь. В гостиной, возле большого стола, в глубоком мягком кресле сидела дама почтенного возраста. Возле нее, на полу, лежало двадцать одинаковых коробок конфет. Оливия пересчитала их и повторила еще раз, вслух: «Двадцать!»

– Двадцать одинаковых коробок конфет! Как такое могло случиться?

Почтенная дама приподнялась в кресле, чтобы быть ближе к Оливии. Та медленно и громко повторила вопрос про двадцать коробок конфет.

– А! Эти конфеты принесли гости, каждый – по одной коробке. И каждый посчитал, что сделал оригинальный подарок!

– Но как могли все подарки так неожиданно совпасть? – изумилась Оливия.

– Это мои любимые конфеты, редкие и дорогие. У них очень мягкая начинка. С моими зубами только такая и возможна.

– А! Тогда ясно. Вы сами попросили себе такой подарок. И теперь получили много конфет. Растянете удовольствие до Рождества?

– В том-то и дело что нет! – прокричала почтенная дама на ухо Оливии. – У них срок годности – две недели. И что мне делать с таким количеством конфет за две недели – ума не приложу. Вообще не знаю…

– Попросите… – Оливия замялась, отчего стало ясно, что сейчас она заговорит о самом сокровенном. – Попросите вашего Риккардо! Кем он вам приходится?

– Внук, да-да, внук. Но его сейчас нет. Он внезапно увидел из окна одну особу, ту, что не дает ему спокойно жить. Нет, не то, чтобы он был увлечен ею… Она преследует его постоянно, и даже сегодня, в такой день, пришла следить за домом! Она стоит под окном и смотрит сюда. Подойдите к окну, и вы увидите ее. А Риккардо спрятался от нее. Идите, посмотрите!

Оливия подошла к окну и никого не увидела, но в тот же момент сообразила, что бабушка Риккардо имела в виду ее, несколько минут назад смотревшую на окна дома с противоположной стороны улицы.

– Как она еще не набралась наглости и не заявилась сюда, прямо в эту комнату? – пробормотала бабушка. – Ну что, видите?

Оливия не растерялась:

– Да, вот она, под окном. Стоит и смотрит. Я показала ей язык, и она убежала. Да, убежала… за тот дом. Наверное, не вернется.

Обе тяжело вздохнули и загрустили.

– А вам с чего вздыхать так тяжело? – спросила Оливию бабушка.

– Я люблю человека, который меня не любит. И вообще… Я тоже принесла вам конфеты. Те же самые.

– Мне? Точно, что мне? Вот спасибо! Теперь у меня…

– Двадцать одна коробка!

– А как зовут вас, дорогая…

– Оливия, я дочь Сержа Фонтана и Люсии Фонтана, архитекторов с соседней улицы. Вы их знаете. Ваш внук был у них на практике. И вообще… они хорошо известны в городе. А мою любовь зовут Джонатан. Он такой утонченный, такой музыкальный молодой человек, и приехал из самого Кейптауна! Он на меня не обращает внимания. Совсем. И даже не подозревает, что мне нужно его внимание…

– О! Так я вам помогу, Оливия! Прекрасно знаю его родителей. Я очень люблю посещать консерваторию, а его отец там – художественный руководитель. Он очень мне обязан. Помогла ему с переездом. Вы не смотрите, что я такая старая и неуклюжая. В прошлом я была оперной певицей. И была знаменита на всю Южную Америку. Выступала даже в Буэнос-Айресе!

Оливия спохватилась, да было уже поздно: бабушка Риккардо набирала номер телефона и кричала в трубку, перекрикивая музыку и шум в гостиной:

– Пусть Джонатан приходит ко мне на день рождения! Я не могу веселиться без него. Все. Без возражений.

А потом она сказала, положив руку на ладонь Оливии:

– Не волнуйся, девочка моя. Он уже едет.

…Когда появился Джонатан, Риккардо говорил с Оливией. Они будто бы обрадовались встретить друг друга и, для бабушкиного спокойствия, проговорили ни о чем целых пять минут. Оливия подумала: Джонатан снова меня спасает.

И бросилась к нему навстречу. Гости расступились. Риккардо выглядел удивленным. Его сестра снова шепталась с одним из гостей, указывая пальцем на Оливию.

А потом ели конфеты. Риккардо, Оливия, Джонатан и бабушка Риккардо вскрывали одну коробку за другой и горстями оправляли конфеты в рот. Все остальные гости уже разошлись, а домашние Риккардо ушли спать.

Вчетвером они управились с десятью коробками.

Чтобы подбодрить друзей, Джонатан сел за рояль и сыграл ту мелодию. Ночью мелодию было слышно далеко за пределами дома Риккардо. Она поднялась выше по холму, облетела трущобы, и вновь вернулась к морскому побережью. Пролетела над пляжем, прошелестела над садами и террасами богатых усадеб, повернула на юго-запад и устремилась к Андам.

20.

Песня не долетела до Анд. В маленьком городе возле Рио-де-Жанейро ее перехватил господин, который занимался изучением древних музыкальных культур. Он никогда прежде не слышал таких песен. Так они познакомились.

Этот человек никогда не находил того, что искал. Поэтому обязательно наталкивался на самые необыкновенные предметы и явления. Его звали Гильермо Белль. Или же – просто, как он обычно представлялся – Г. Белль. Точно так было написано и на его визитной карточке. Господин Г. Белль был высоким худым мужчиной пятидесяти с лишним лет. Он был кудряв и смугл. Никогда не перенапрягал сердечную мышцу, во всех смыслах. Был здоровым и одиноким. Г. Белль страдал аутизмом, в его легкой форме: избегал людей, увлекался книгами и животными, никому не верил и ни о чем не мечтал. Конечно, у него имелся свой мир, где он бывал счастлив. Там он считался самым главным. Иногда – королем, иногда – генералом, в зависимости от того, был его мир в состоянии в войны или же сосуществовал мирно с другими мирами. Г. Беллю было с кем воевать. Его часто обижали.

Обижали его раньше, не сегодня. А сегодня произошло вот что. Рано утром Г. Белль приехал в Рио-де-Жанейро из своего городка. В его внутреннем мире только-только закончилась война, и очень хотелось поделиться такой радостью с окружающими. Только он не знал как. И отправился гулять по престижному кварталу, где не было тротуара, так как местные жители никогда не выходили за ворота дома, а только выезжали на автомобилях. Но Г. Беллю захотелось прогуляться, а поспорить о целесообразности прогулки было не с кем (война закончилась в пользу его мира, других не осталось). Сначала все складывалось удачно. Он шел. Дорога бежала перед ним. Он выдумал себе новую игру: знакомиться со всеми людьми, которые попадутся ему в пути. Приготовил несколько визитных карточек, чтобы подарить новым друзьям. Дорога бежала перед ним, но больше никого на ней не было. За четверть часа никто не встретился. Пришлось выдумать себе попутчика. Он тоже был худым и смуглым. Спросил Г. Белля:

– Как вы думаете, многоуважаемый господин, куда мы придем?

– О, достопочтенный попутчик, мне неведомо, куда ведет нас эта дорога. Но мне очень хотелось бы, чтобы она привела нас к конференц-залу Академии наук, так как я приглашен туда.

Действительно, Г. Белль был приглашен на очередное заседание Академии, где должен был читать доклад на тему: «Музыкальное видение мира» – заявленный самим докладчиком всего месяц назад. В течение долгого времени, более тридцати лет, он работал библиотекарем и одновременно сочинял «Историю музыки Южной Америки». Многие читатели, посещающие библиотеку, знали о его увлечении. Они сказали своим знакомым, те – своим, и так далее. Скоро не только соседний с Рио-де-Жанейро городок, но и сам Рио-де-Жанейро был осведомлен насчет готовящейся работы.

И тогда к нему стали приезжать ученые, журналисты и писатели. Всех интересовала «История», а более всего – сам Г. Белль. Его называли «талантливым самоучкой» и всякими другими именами (но только не настоящим, Гильермо). Один из гостей преподнес ему в подарок две сотни новых визитных карточек с именем Г. Белля, да только самого Г. Белля не удалось увидеть: он не открыл дверь никому. Карточки же нашел в почтовом ящике и с удовольствием раздавал их всяким хорошим людям (почтальону, другому библиотекарю, да еще несколько штук стащили дети лавочника). Через двенадцать лет осталось сто семьдесят девять карточек.

И вот, месяц назад, его пригласили читать доклад. А сегодня утром он приехал из соседнего города, вышел не на той остановке, на какой следовало, решил воспользоваться такой возможностью, чтобы отдохнуть от войны, и пошел пешком через престижный район. Рядом с ним шел выдуманный друг, Гололо.

– Вы – шотландец? – спросил попутчика Г. Белль.

– Нет. Испанец.

– Я так и подумал, что оттуда, с той стороны. Вы очень похожи на человека с той стороны, а не с этой.

Г. Белль похвалил себя за умение поддержать беседу. Ему было неловко. Хоть попутчик и был выдуман им самим, но все же Г. Беллю было трудно общаться с другим человеком. Он много думал о том, почему ему трудно говорить с людьми. Но понять не мог. И вот сейчас, когда рядом оказался почти обычный человек, он задал свой вопрос:

– Скажите, господин Гололо, почему мне так трудно говорить с другими людьми?

Г. Белль не знал, что страдает легкой формой аутизма. Он вообще не знал, что существует болезнь, которая закрывает человека внутри себя и делает недоступным для окружающих. И что излечиться от такой болезни реально, он тоже не знал.

– Ваш ум намного превосходит умы других людей, – ответил выдуманный Гололо. – Вам не о чем разговаривать с ними. Со мной еще можно, а с ними не стоит. Так бы я сказал.

Г. Белль расправил плечи. Он думал точно так. Все, что сказал Гололо, было чистой правдой. Ни слова выдумки.

– Я стараюсь быть таким. Вообще-то, признаюсь вам как близкому другу, кстати, возьмите мою визитку, признаюсь, трудно быть умным. Люди не понимают, как тебе трудно, и донимают своими просьбами, вопросами. A еще, бывает, ругают за глупость. Но я совсем неглупый. Молчун и умник. Бывают же такие люди!

– Нет, таких, как вы, не бывает.

И снова Гололо попал в точку. Он словно снял с языка Г. Белля эти слова.

– Кто-то называл меня проповедником… Дайте вспомнить. Сейчас… Да, сам лавочник и называл. Его дети утопили мою кошку, я хотел отругать их, а лавочник сказал, чтобы я не читал им мораль – им от этого, видите ли, плохо. Но кошке-то еще хуже!

– Кошки вообще не стало… да.

– Да! О какой проповеди могла идти речь, когда кошку утопили!

Г. Белль уже совсем не горевал из-за кошки. Прошло то время, когда он хотел утопиться следом за своим близким товарищем, кошкой по имени Киса. О ней стоит рассказать подробнее, так как Киса еще сыграет свою роль в надвигающейся на Г. Белля истории.

Киса обнаружилась в почтовом ящике. Пищала, как и все брошенные котята. Просила есть и не хотела остаться на улице, без домашнего тепла. Поскольку она не была человеком, Г. Белль заговорил с ней, представился, пригласил в дом и предложил чаю. Кошка совсем не умела понимать человека, и от этого Г. Белль разговорился еще больше. Он сообщил, что с малых лет воспитывался теткой, что тетка умерла и оставила ему дом, что он не ходил в школу, занимаясь дома с частными преподавателями и что от этого он не выносил людей и их болтовни, хотя в молодости полгода жил в Нью-Йорке. На середине рассказа кошка уснула, насытившись пастеризованным молоком. А Гильермо (именно так он представился кошке) продолжал говорить. Он перечислил все случившееся с ним, особенно подробно остановился на днях, проведенных за чтением книг (таких было большинство). И настолько понравилась ему манера кошки молчать, что он оставил Кису у себя…

– Вам следовало наказать детей лавочника. В следующий раз они утопят друг друга!

– Я думал об этом. Но… лавочник убил бы меня в этом случае. К тому же, я поймал их кошку.

– Кошку детей лавочника?! И что было потом?

– Хотел утопить, да не смог. Оставил у себя. Она принесла пятерых котят. Сейчас они живут у меня дома. Потому сегодня я не буду задерживаться. Только прочитаю доклад – и домой.

– А где же ваш доклад?

– Он… Его нет. Я никогда не писал ничего. Я хотел написать, да все не хватало времени. То материала не хватало, то еще чего… Нет доклада. Я хочу сказать академикам, что напишу в следующий раз.

– И вы идете пешком через весь город, чтобы сказать только это?

– Да. Кто еще им скажет, если не я?

Гололо зааплодировал. Он закричал:

– Браво! Вы действительно самый умный в мире человек.

– Неправильно. Я – единственный в мире человек.

Но слова Гололо заставили его задуматься. Все же, зачем идти через весь город, не лучше ли будет вообще не прийти?

– А если я вообще не приду, я останусь самым умным?

– Тем более останетесь. Ведь никто не сможет доказать обратное. Вас никто никогда не увидит. Думают, что вы что-то пишете – ну и пусть думают. Не надо их убеждать в обратном. Когда напишете, тогда и придете – без всяких приглашений.

– Да, но я всегда был пунктуальным. В моем мире – ну, в моем собственном мире, особенном, не похожем ни на что – я никогда не опаздываю. Там даже часы работают под меня. Если я пришел командовать армией, значит, ровно восемь утра. Если не пришел – значит, еще нет восьми утра. И так далее. У нас все гораздо проще. Не надо спешить или торопиться, или нагонять время. Оно никуда не бежит, пока ты этого не захочешь.

– Смотрите, господин Г. Белль, какая красивая кошка сидит на дереве! Рыжая и изящная.

– Ой! Это же моя Киса! Вернулась! А я тебя обыскался.

– Она же утонула…

– Нет, она – вот она, сидит на дереве и смотрит на меня. Киса, иди ко мне! Пора ехать домой. Там живут новые кошки, но мы все поместимся.

Кошка, но не Киса, а просто кошка, действительно сидела на дереве за невысоким забором. Рыжая, хитрая, избалованная, она совсем никого не боялась. Г. Белль показался ей немного сумасшедшим, но от этого стало еще интересней. А хотелось кошке как раз чего-то безумного.

– Киса, подойди к забору. Сейчас же! Я не могу перелезть через него. Это карается законом.

– Да оставьте вы, – хихикнул Гололо и полез через забор. Через секунду он уже был на территории особняка и уговаривал Г. Белля лезть за ним. Тот не соглашался, протестовал, порывался уйти, но глаза кошки следили за ним неотрывно. Он как раз вовремя заметил это.

– Моя кошка зовет меня! Можно будет простить детей лавочника. И пусть они играют с моими визитными карточками, сколько захотят. Не буду отбирать. Все равно не отдадут. Как выхватили из рук, как убежали в сад – с тех пор не могу отнять. И пусть. Верну хотя бы кошку.

Он перелез через забор, ползком добрался до дерева, залез на ветку и обнял удивленную кошку. Это была не Киса. Но Г. Беллю уже было все равно: он совершил преступление, и нужно было оправдать свой поступок. Когда его поймают, он скажет: «Я спасал свою кошку!» И его тут же отпустят, а может, еще и наградят за смелость. Во всяком случае, в его мире за такие случаи обычно награждали, а не сажали в тюрьму.

Почему-то никто не кричал караул. Тем скорее надо было лезть обратно. Лучше бы не рисковать и уйти до появления полиции. Но вот тут начала сопротивляться кошка. Ей стало скучно, и сумасшедший вор ее больше не радовал. Она мяукнула и рванулась к дому. Г. Белль пополз следом.

– Гололо, она бежит к тебе, лови ее!

И вот тут обнаружилось, что Гололо пропал. Кошка была живой, настоящей. Гололо – выдуманным, а Г. Белль забыл об этом и перестал вырабатывать образ попутчика рядом с собой.

– Киса, хочешь, я покажу тебе зайчика, солнечного? Сейчас… Где же зеркало или часы… Я забыл часы? Как я мог забыть часы? Чем же мне посветить, чтобы получился зайчик… Киса, стой, сейчас будут твои любимые зайчики.

На подоконнике дома что-то блестело. Г. Белль осторожно заглянул в окно. Блестел компакт-диск. Комната же пустовала. Стоял рояль с поднятой крышкой. По полу были раскиданы коробки дорогих конфет, пустых, полупустых и полных тающим на солнце шоколадом. Но людей в комнате вообще не было.

Г. Белль пошел еще на одно преступление: взял диск с подоконника. Сумел извлечь из него несколько солнечных зайчиков. Увлек кошку за собой.

Они вместе перелезли через забор и убежали по дороге вправо.