Текст книги "Те самые люди, февраль и кофеин"

16.

Ульма постоянно думала о смерти. Сколько помнила себя, столько и думала.

Поначалу – равнодушно, а когда умерла бабушка – мечтательно. Если бы можно было умереть тут же, вслед за бабушкой, то она бы сделала это. Но мама сказала, что самоубийц не пускают в рай, а бабушка, по слухам, попала именно туда. Умереть нужно в свое время, без спешки, в таком случае Ульме будет позволено встретиться с бабушкой. И она решила ждать.

Лени вообще никогда не думал о смерти. Увлечение футболом и музыкой не предполагало жертв – в драках футбольных фанатов редко кто погибал. И все же Лени получил тяжелые травмы, несовместимые с жизнью, и покинул этот мир; прямо на следующий день после того, как проводил Ульму в аэропорт.

Каждый умирает в свое время.

Родные хотели уберечь Ульму от переживаний, поэтому благоразумно утаили от нее факт смерти Лени А. Стюарта. Отдохнув после перелета, она начала писать картину, посвященную этому молодому человеку, а прежде того придумала название для нее: «Моя звезда». Со смертью Лени в небе действительно зажглась новая звезда, и скептики пришли бы в ужас, узнав, что женскую интуицию не смогли провести даже сердобольные родственники. Однако Ульма не почувствовала перемен на небосклоне и вообще ни о чем не догадывалась. Звезды ей нравились всегда, а Лени – все детские годы. Вчерашний день был особенным, а оба образа – звезда и Лени – вдруг стали ассоциироваться друг с другом, постепенно сложились в один замысел, который можно было воплотить с помощью красок.

В своем творчестве Ульма тяготела к искаженному изображению действительности. Она рисовала звезду, но звезда была лишь фоном для изображения Лени. Образ Лени передавался без соблюдения необходимых пропорций и без четкого контура с использованием холодных цветов.

Высшая школа искусств Берлина отдавала предпочтение абстракции. Она была идеальным местом для творческих людей, более озабоченных самим искусством, нежели его содержанием. Так и для Ульмы – картина и то, что на картине – были два разных понятия. Звезда создавалась под звуки песни. И в целом, была неотделима от песни. Создавалась не просто картина, а – артистическая коммуникация, соединение музыкального и изобразительного искусства. Преподаватели Ульмы были бы в восторге от этой идеи.

Так она и подумала ближе к вечеру, когда работа была окончена.

«Фрау Канн понравится моя звезда», – сказала она себе и решила показать картину ей.

Эта женщина была главным авторитетом факультета изобразительного искусства, специализировалась на живописи, консультировала художников, то есть была разносторонней личностью. К тому же, посещала занятия класса церковной музыки и мечтала соединить эту музыку с живописью. Фрау Канн было пятьдесят два года. Ее реакция на картину «Моя звезда» была негативной:

– Звезды – это очень пошло!

Настроение Ульмы вмиг испортилось. Мысленно она видела свою картину на выставке, а вместе с ней – дружественные улыбки критиков и хвалебные статьи в газете. Поддержка фрау Канн была желательной: без нее попасть на выставку не удавалось никому из студентов Высшей школы искусств (только поэтому фрау Канн стала любимым наставником Ульмы).

– А чего вы хотели? – продолжила фрау Канн, делая ударение на слове «вы», что значило высшую степень раздражения старшего преподавателя. – Звезду каждый дурак может нарисовать. Ничего особенного в этом не вижу. Я, честно говоря, ожидала от вас большего, Ульма! Как обмельчали ваши мечты!

Вообще-то Ульма гордилась своим даром отделять идею от того, что изображено на картине. Но сейчас, после слов фрау Канн, произошла странная вещь: изображение само оторвалось от картины, медленно подплыло к окну и проскользнуло сквозь деревянную раму, чтобы скрыться в темноте. А на бумаге остались лишь следы красок – то, что не имело никакого смысла, так как смысл только что ускользнул через оконную раму.

Ульма не смогла удержаться и расплакалась. Фрау Канн вдруг оттаяла:

– Ну, довольно. Многие из студентов не знают предмета и плохо работают… Но не стоит отчаиваться, не всем же быть талантливыми…

Ее слова расстроили Ульму еще больше. Вся прелесть звезды исчезла. Однако картину еще можно было спасти, ведь она была не так плоха, как хотелось бы злой фрау Канн!

– Музыка! Картина с музыкой воспримется иначе! Сейчас, я включу. Слушайте! И смотрите на картину, пока звучит песня…

Песня была прослушана. А потом фрау Канн стала кричать на Ульму, тыкая пальцем в окно, где зажглись десятки тысяч звезд и где, по ее словам, существовала истинная красота, которую невозможно было изобразить таким вот пошлым способом, какой применила Ульма.

В тот момент девушка вспомнила, что со вчерашнего дня не думала о смерти. Сосед Лени, звезда и картина выбили ее из привычной колеи, помешали обычному ходу мыслей и нарушили связь с потусторонним миром, которую Ульма поддерживала регулярно, то и дело интересуясь у смерти, пришел ли ее час, и наступит ли когда-нибудь вообще.

На прощание фрау Канн сказала:

– Выставка в городской галерее Мюнхена пройдет без вашего участия!

Ульме было уже все равно: только что она получила вполне внятное сообщение от потусторонних сил. Обычно их сигналы были слабыми, а вот сейчас прозвучали ясно, и слова эти запомнились Ульме на всю ее долгую жизнь: «Ты умерла сегодня утром от кровоизлияния в мозг, разрыва сердца и многочисленных травм внутренних органов».

Даже после этого она ничего не почувствовала. Лени оставался для нее прежним – живым и прекрасным. А беседы со смертью Ульма решила прекратить раз и навсегда.

Фрау Канн проводила Ульму и вернулась в гостиную. Картина, забытая юной художницей, осталась лежать на подоконнике. Фрау Канн взяла ее очень бережно. Теперь она могла не притворяться: образ звезды сильно зацепил ее, даже сбил дыхание, чего Ульма не заметила. И хорошо, что так. Звезды имели большое значение для фрау Канн. У нее были свои причины на это. Когда фрау Канн поступала в Высшую школу искусств Берлина много-много лет назад, она мечтала о карьере, славе, богатстве. Тогда многие девушки имели сходные мечты, но фрау Канн считала себя особенной – талантливой, а потому была амбициозна и заносчива. Для будущих великих произведений она выработала подпись, по виду напоминающую звезду, в которой было зашифровано ее имя. Добилась безупречной легкости написания и приготовилась к раздаче автографов.

На момент поступления она не была художником и с трудом собрала двадцать работ. Рисунки и этюды, выполненные в цвете, составляли меньшинство. В основном, папка содержала графику. И каждая из этих работ была подписана именем-звездой. Подпись занимала больше места, чем сам рисунок. Фрау Канн гордилась подписью и не подозревала, как та раздражает преподавателей из приемной комиссии. Один из них спросил:

– А что это у вас, на каждом листе один и тот же рисунок? Нам не нужны копии. Мы работаем с оригиналами.

Преподаватель шутил. Его коллеги оценили шутку и рассмеялись. И только фрау Канн – тогда просто Гретхен – не смеялась. У нее вообще не было чувства юмора. Она принялась объяснять, где находится рисунок, а где – подпись, как на все это смотреть и как воспринимать. Пока она объясняла, преподаватели переглядывались и тяжело вздыхали. Они успели догадаться, что у Гретхен нет чувства юмора. Потому решили, что лучше просто принять ее на факультет, ничего не спрашивая. Так и поступили.

Гретхен стала учиться на факультете изобразительного искусства, потом – преподавать, причем, всегда полагала, что именно звезда вела ее по жизни. Она зорко следила за работами своих учеников и тормозила те, что были посвящены звездам…

Вместе с картиной Ульма забыла и диск. Он остался лежать на столе.

Фрау Канн «включила» его и вгляделась в картину еще раз. С первыми аккордами зародилась идея грандиозной сценической композиции: сумерки, тишина, зажигаются звезды, начинает звучать мелодия.

«Природа и искусство отразятся в композиции как нельзя лучше. Они часто мешают друг другу, но здесь будут гармонично сочетаться». – Фрау Канн зажмурилась. В темноте зажглись звезды. Они были холодны, а музыка – пылала. Голос исполнителя звучал романтично и немного гасил огонь музыки, приручал его. Музыка и звезды диссонировали. Тем содержательнее были элементы картины. Цвета и линии выступали на первый план, закрывая собой все небо. Они чувствовали себя непринужденно, гуляли по небу и пританцовывали.

Пение без слов пришлось кстати: элементы картины вновь собрались, и от звезды повеяло ледяным холодом, который смогли растопить лишь страстные завывания. Музыка сменила темп, и вдруг звезда приняла человеческий облик.

Фрау Канн вскрикнула. Слова песни стали вдруг понятны, хотя исполнялись на чужом языке. Человек, возникший из звезды, запел:

– Невнятный голос говорит, и все поют, и все поют. Я выразить любовь хочу. Где Ульма? Где она?

Как поразилась фрау Канн! Но не могла же она показать свой испуг…

– Ульма у себя в общежитии. А вы кто?

Незнакомец с каждой минутой все более обретал человеческий облик. Вот у него появилась лысая голова, он выглядел грозно, как… демон!

– Я – скинхед, – пританцовывая, ответил человек с картины.

Обретя человеческий облик, он тут же стал терять его: сначала пожелтел, потом округлился, а затем ощетинился пятью лучами. Не успев толком объяснить свое появление, он исчез, а музыка закончилась. Фрау Канн открыла глаза и увидела перед собой картину Ульмы, которая теперь уже не казалась ей безжизненной. Любая другая на ее месте тут же побежала бы к Ульме – выяснить, как создавалась картина и для кого. Но фрау Канн была, как уже говорилось, особенной женщиной. Она все поняла и так. И тут же придумала, как сможет на этом заработать.

Выставка в городской галерее Мюнхена, как и было обещано, пройдет без участия Ульмы, но вот выставка в Базеле без нее не обойдется… Через несколько минут фрау Канн разговаривала по телефону с куратором Базельской выставки, господином Канишке.

– Это будет не просто картина, а – композиция, состоящая из музыки и изображения. У меня есть одна хорошая работа. Моя лучшая ученица работала над ней полгода и вот только что закончила.

– Да, фрау Канн, я рад за вас. Но выставка открывается завтра, у нас все вывешено и готово. Куда я дену вашу композицию?

– Уберите что-нибудь. Нам нужно не так много места: один средний зал, и все…

– Это невозможно! Все залы заняты!

– Постарайтесь! Картину купят обязательно! Слово даю! Вместе с ней будет звучать песня, от которой у любого побегут мурашки по спине, и он выложит за картину сколько угодно!

Господин Канишке задумался. Ему еще никто не платил «сколько угодно». Конечно, лучше бы посмотреть заранее, пригласить специалистов и рассчитать, но…

– Нет времени на точный расчет. Я вам верю. – Он вздохнул скорбно, но с некой верой в будущий успех. – Приезжайте. Только прямо сейчас! К утру мы должны все подготовить. И везите художницу, без этого никак нельзя продать картину.

– О! Мы тотчас вылетаем!

Не успела песня оглядеться в Германии, как ее уже везли в Швейцарию. Фрау Канн пришлось поднять на ноги весь студенческий городок, и кто-то узнал в песне русскую музыкальную композицию, уже более двух недель путешествующую по странам мира.

17.

…Из самолета невозможно было разглядеть домики в пригороде Базеля. Зато красиво простирались луга. Но и их не так легко было разглядеть: темнота, еще не наступил рассвет. Ульма и фрау Канн летели в Швейцарию. Ульма злорадно сопела: все же фрау Канн пришлось извиниться перед ней. И картина лежала в багаже – ее звезда, ее надежда. Теперь уже никто не скажет, что она занимается ненужным делом. Выставка за границей – это не просто так!

Фрау Канн деловито перебирала в памяти события последней ночи: как спешно собирали документы, как мчались в аэропорт, засыпая на ходу. Ей никогда не нравилась спешка. Даже творческим процессом она старалась управлять сама, не позволяя творчеству вести ее неизвестно куда.

Ульма ценила стихийные порывы – именно благодаря им получались самые лучшие образы. По ее мнению, оттого-то среди немцев было немного талантливых живописцев: остальным не хватало хорошей дурости.

Приземлились. Проехали через весь город. Было в Базеле что-то, что делало его схожим с остальными городами, с которыми Ульма знакомилась по иллюстрированным журналам. Например, дома – они были похожи на немецкие, австрийские и отчасти английские дома. Еще парки – те вообще выглядели одинаково в любой части света, независимо от климата и времени года. И, что уж совсем нельзя было не заметить – люди. Люди здесь вообще были похожи на прочих людей мира. От этого стало спокойней. Если люди здесь такие же, как в Ливерпуле и в Берлине, – значит, здесь тоже можно было жить.

Фрау Канн вдруг оживилась. Начала декламировать стихи. И пыталась обнять воздух:

– Чувствуешь? Здесь все пропитано поэзией!

Вдали от родины (хотя Германия оставалась близко) фрау Канн растрогалась и стала тосковать по местам, где ее душе было так хорошо, так уютно; и радовалась тому, что в Базеле ей тоже хорошо.

Ульма подумала, что немцы не так просты, как кажутся, раз уж имеют наглость мечтать.

Фрау Канн думала об Ульме почти то же самое, только наоборот: раз она имеет наглость мечтать, значит, слишком простодушна.

Разместились в гостинице и тут же поехали в галерею господина Канишке. Он ждал в фойе. Вежливо улыбался.

– Для вас готов самый лучший зал! – сказал нараспев, очень торжественно.

Ульма устала от перелета, но приняла усталость за пресыщенность естественностью: ее дико бесила природная свежесть и красота городского пейзажа. Раздражение было таким сильным, что Ульма проигнорировала просьбу фрау Канн помочь с оформлением зала и вышла на улицу.

«Как же эта улица была невыносима ! Чистенькая такая, выложенная камнями. Кто-нибудь знает английский? Нет, Ульма, тут никто не знает английского!» – разговаривала с собой девушка. Она продолжила наблюдения. В Базеле говорили по-немецки.

Даже искусство, которое фрау Канн называла Искусством, проявлялось здесь редко. В Берлине все стены вдоль тротуаров были покрыты живописными полотнами. А здесь что же? Чистые каменные или бетонные стены. Как на кладбище. Как возле церкви. Как возле тюрьмы. А выложенный камнями тротуар становился все глаже. Ульма, сжав зубы, шагала по нему вперед. Когда же увидела женщину, вытирающую тротуар перед домом мокрой тряпкой, она остановилась и стала искать убежище. Закусочная на противоположной стороне улицы выглядела угрюмо. И все же Ульме необходимо было укрыться в ней. Внутри сидели трое мужчин и девушка – каждый за своим столом. Англичанка Ульма заняла пятый, последний стол.

И тут услышала хруст в кармане. Диск! Она положила диск с песней в карман, хотя фрау Канн просила убрать его в сумку. Что было поделать? Наверное, диск потрескался. Права оказалась фрау Канн, надо же! Надо было слушать ее…

Подошел официант. Ульма показала ему диск и спросила:

– Как думаете, ему пришел капец? Или нет? Или да? Ну, как? Можно тут у вас проверить его?

Официант кивнул и унес диск к барной стойке. Взамен оставил Ульме меню.

Зазвучала песня Лени. Ульма покраснела. Песня стала близким другом, и слушать ее в обществе четырех угрюмых посетителей и официанта казалось невежливым по отношению к Лени. Нет, она еще не знала о его смерти. И не чувствовала? И не чувствовала. Как такое ощутишь, если не знаешь наверняка?!

– Я буду чечевичную похлебку с гренками, – сообщила она официанту, когда он вернулся с диском. Было очевидно, что диск не пострадал, и можно было что-нибудь съесть.

Он замялся. Попросил повторить. Потом нерешительно заметил, что в меню не было такого блюда.

– Я не смотрела ваше меню! Мне нужна чечевичная похлебка, так как я читала в сказках, что в Швейцарии все питаются такой похлебкой.

Официант сходил на кухню. Вернулся еще более смущенным:

– Знаете, я уточнил на кухне, и мне сказали, что у нас никто не умеет готовить такое блюдо. И даже в сказках не слышали!

Про сказки он упомянул зря. Если бы просто признался, что повар не умеет готовить похлебку, Ульма бы поняла и постаралась придумать что-то еще. Но он утверждал, что в сказках не упоминается!

– Вот что! И не думайте, что я устрою скандал и уйду завтракать в другое место! Вы мне нравитесь! – она подумала и добавила: – Ну, не вы конкретно, а ваше заведение. Мрачненькое, как лучшие швейцарские сказки. Наверное, и готовите в том же духе, так что я не могу уйти просто так. Сейчас напишу рецепт, как я его запомнила. А потом мы вместе с поваром по нему приготовим. Не спорьте!

Ульма совсем не знала рецепт – а как можно помнить то, чего не знаешь? Она записала два ингредиента: чечевицу и гренки. Официант посоветовал добавить к ним соль и перец, да еще сливки. Ульма бросила на него уничтожающий взгляд, но все же записала, как он сказал. Пошли на кухню. Посетители закусочной к этому времени разошлись, остался лишь какой-то иностранец. Ему стало любопытно, и он тоже попросился на кухню, понаблюдать. Официант взял у него деньги за завтрак и разрешил посетить кухню.

Повар даже присвистнул, увидев на своем рабочем месте целую делегацию. Официант тут же исчез, а Ульма и любопытный мужчина протянули повару салфетку с «рецептом». (Любопытный мужчина всегда звался Питером, но пока никто из присутствующих не знал об этом.)

– У нас нет чечевицы. Может, заменим ее овсянкой?

Ульма была против. Она начала пересказывать какую-то сказку, где совсем не было чечевичной похлебки, зато были швейцарцы. Даже любопытный иностранец заволновался, ему тоже захотелось попробовать чечевичную похлебку с гренками. Никто не собирался покидать кухню.

Другие посетители пока не появились, и повару невозможно было притвориться слишком занятым. Повару просто некуда было спрятаться. Он взял салфетку с рецептом и задумался. Чечевицу можно было найти на рынке, гренки сделать из хлеба, но разве этим ограничивалось блюдо? Наверняка было что-то еще.

Повар поджарил луковицу. Сказал, что пойдет на рынок за чечевицей. Ульма вызвалась проводить его. Повар вздохнул, но не возразил. Иностранец поплелся следом. По дороге он объяснял:

– Мой сынишка любит сказки. Когда я приеду домой, в ЮАР, то расскажу ему, что ел настоящую сказочную похлебку, и он обрадуется!

Слушал его в основном повар. Ульма смотрела по сторонам, силясь вспомнить что-то важное, что необходимо было сделать, о чем она подзабыла, увлекшись завтраком. Не вспомнила. Тем временем фрау Канн разыскивала ее по всему городу. Сама Ульма ее не волновала, поскольку картину еще не купили, но вот диск требовался срочно. Без него одна-единственная картина смотрелась в большом зале жалко. Без музыки никто не собирался ее покупать. Это было очевидно. А Ульмы нигде не было…

Кое-как нашли чечевицу и вернулись в закусочную. Официант нервничал: все пять столов были заняты, а повар отсутствовал. Ульма предложила помощь. Иностранец не отставал:

– Расскажу сынишке, что сам готовил волшебную похлебку. – Хо-хо! – Вот он обрадуется!

Сначала приготовили рыбу для пожилого господина. Он появился в закусочной раньше остальных. И к тому же, выглядел больным. Рыба ему понравилась, его щеки тут же порозовели. Ульма видела это через стекло, отделяющее кухню от зала. Потом были ростбиф и суп гаспачо, гренки с чесноком и пудинг. Гренок приготовили намного больше, чем требовалось. Из-за чечевичной похлебки. Каждый из присутствующих хотел лично поучаствовать в их обжарке.

Когда гости были накормлены, Ульма и Питер вспомнили, что они тоже – гости. Они вышли в зал и присели за столик, а повар неторопливо приготовил им чечевичную похлебку. На рынке он подробно выяснил, что для этого требуется. Готовил без спешки и с удовольствием. Повар также собирался рассказать своему маленькому сыну, что пробовал волшебную похлебку из народной сказки. Оставалось придумать саму сказку, так как не вспомнилось ни одной, где бы упоминалась похлебка.

Когда появился повар с тремя горшочками, официант заподозрил неладное:

– А мне? – захныкал он. – Говорили, говорили про похлебку, а мне не приготовили.

Ульме, Питеру и повару было немного стыдно, а потом захотелось есть. Тогда они съели каждый свою порцию. И ничего не сказали официанту.

Официант отвернулся, пока они ели.

Потом долго разговаривали, то и дело перемещаясь на кухню – когда появлялись посетители и нужно было помочь повару, не прерывая беседу. Говорили об английской погоде (все согласились, что много солнца вредно для здоровья, так что с погодой там все в порядке), про африканских животных (никто не желал им смерти, но очень уж хотелось поучаствовать в охоте на них), о швейцарском шоколаде (любимом с детства).

Потом придумывали сказку про швейцарцев и похлебку. Повар сам не справился с этим и попросил Ульму рассказать ту, что она знала, а она призналась, что никогда не слышала о такой. Чтобы не разочаровывать сыновей повара и Питера, начали сочинять.

Когда стемнело, она вспомнила про выставку. Вместе с этим вспомнила, что умеет хорошо рисовать, и предложила проиллюстрировать только что придуманную сказку. Это заняло еще два часа.

На выставку пошли все вместе – Питер, Ульма, повар Ганс, его жена и сын. Фрау Канн почти не кричала, только открывала рот, как рыба в аквариуме. Повар и его жена остановились у картины Ульмы.

– Это твоя картина? Симпатично!

Питер тоже похвалил картину.

– Ну, мы тут осмотримся, – сказали они все и ушли в соседний зал, оставив Ульму с фрау Канн.

Ульма хотела рассказать фрау Канн о похлебке и вообще обо всем сегодняшнем дне, но не успела.

– Что ты делаешь?! Я же не выставлю больше ни одной твоей картины! Тебе себя не жалко?

Вот тут Ульма поразилась тому, как сильно немцы отличаются от англичан: ни выдержки, ни терпения, ни неловкого молчания. С порога ясно, о чем они скажут и для чего. Ей стало скучно разговаривать с фрау Канн.

– Господин Питер из Южной Африки занимается туристическим бизнесом и хочет купить себе несколько картин. Даже мою картину он купит. Даже без песни. Только диск с песней я ему уже подарила, так что…

Фрау Канн впервые пожалела о своей прямолинейности.