Текст книги "Религия бешеных"

– У нас в партии тоже есть православные… – глухо сопротивлялся Алексей моим нападкам. – Елькин мог бы и по-громче тебя на меня тогда… заорать.

Да, точно, когда я взвилась из-за Серафима, мы же были не одни. Вокруг были еще нацболы. И я при них так прокололась… Но потому что это уже невозможно!

Я кивнула про себя, оборачивая слова Алексея против него самого: «Мог бы… Но ведь не заорал…»

– Мы собираем вместе людей разных уклонов, – продолжал он сопротивляться.

– И что это получается за Вавилон? Даже если в обществе главенствуют две идеи, оно уже надвое разделено. Чтобы всех объединить, должна быть всего одна точка приложения. Приложения всего: помыслов, действий. Для всех.

– У нас широкая позиция.

– Ваша широкая позиция – ваше узкое место. Получается пирамида со срезанной верхушкой, какая-то размытая промежуточная цель. У вас потому тоска эта во всем, что не может вот это быть главным смыслом в жизни. НАШ-то человек вот уж точно рождается для другого. Какой-то самообман, вы как будто сами себе не позволяете увидеть, что цели-то могут быть гораздо выше, что вершина у пирамиды должна быть – и она есть. А у вас – какой-то «синдром Буратино» наоборот: вы живете и не знаете, что за холстом на стене находится дверь, а за дверью… да все, что угодно.

А знающие люди ведь говорили: не будет других на Руси, только те, кто верит. Святой праведный Иоанн Кронштадтский: «Перестали понимать русские люди, что такое Русь: она есть подножие Престола Господня! Русский человек должен понять это и благодарить Бога за то, что он Русский».

– У меня на руках вот такой расклад. А у вас что? Я классика читала, могу цитировать: «Мы должны будем сменить все. И придумать себе Нового Бога, возможно, какой-нибудь тунгусский метеорит или железную планету в холоде Космоса. Нашим Богом будет тот, кто даровал нам смерть. Может, нашим Богом будет Смерть…» Это какая-то попытка провозгласить новое летосчисление, сделать вид, что до тебя тут ничего не было.

Слушайте, ну не в России этим заниматься. Про метеорит говорят людям, которые сами – соль земли. И наворачивать семь верст до небес – это ведь все тоже признак неправды. Потому что правда – проста…

И эти люди – это ведь не нация. А нация – это не эти люди. Чем вы собираетесь нацию скрепить? Как звучит определение нации и на какой стадии жители территории в эту нацию превращаются, я примерно представляю. Это когда все устремления – в одну точку. Как, например, во время войны, когда всем миром надо в войне победить…

А еще умные люди задолго до нас расписали, где точка приложения конкретно для России. Вера. «Русь – подножие Престола»… И если мы, по сути, просто решаем, какую «сказку про будущее» выбрать, во что верить, то я предпочту пророчества авторитетного человека. А придумывать что-то свое и не обращать внимания на то, что уже есть, – это несерьезно…

– И какая твоя сказка?

– Россия не сможет без православного фундаментализма. В этом корень всего.

– Теократическое государство?!

Ого, как он лихо снимает слова у меня с языка! Он вскинулся, в глазах засветилось узнавание, вдруг какое-то из моих слов оказалось полностью созвучным его мыслям:

– Да это самое лучшее, что может быть! И за такую идею… да, ВОТ ЗА ЭТО я пойду сражаться…

Я взглянула на него: сам понял, что сказал? Я-то все поняла.

Ему абсолютно понятно и созвучно оказалось именно то невероятно сложное философствование о традиционализме, «…изме», «…изме», что изначально составляло основу будущей «партии прямого действия». Но я все больше убеждаюсь: он не мог не среагировать и на знамена, полыхнувшие над колонной. Да так, что очень быстро оказался впереди всей колонны… Он воин, ему нужна война и нужен подвиг и – плещущие впереди на ветру знамена. Нужна самая прекрасная цель борьбы… Нацболы яростнее всех размахивали красным флагом – он и пошел на этот красный цвет. И они очень высоко поднимали знамена – так, что почти заслонили небо. Но разве этим небо по-настоящему заслонишь? Небо – это то, что не заслонить ничем. Значит, оно здесь главное. Он-то это чувствует. И он может себе позволить настоящую цель. «Русский народ – меч Бога…» Хочется ведь принадлежать такой цели…

«Вам хочется песен? Их есть у меня…» Я развернула масштабную подрывную деятельность, я сидела перед адептом одной «религии» и яростно проповедовала ему другую. И та и другая – религия бешеных… И в какой-то момент он уже втянулся, уловил знакомые нотки, принял мою логику как свою.

А ведь это – начало очень хорошего разговора… Но я только вдавила палец в кухонную клеенку.

– Запомни… эти свои слова…

Этакое закамуфлированное: «За базар ответишь…»

– Геополитику надо изучать… – Алексей проговорил это через несколько часов. Вообще-то, он произнес это вместо: «С добрым утром…» Утро резко стало еще и забавным. У него невероятная способность возвращаться к разговору «с той же цифры» спустя долгое время.

– Россия не может просто отделиться. Нам надо, наоборот, объединяться с мусульманским миром и вместе бороться…

– За что?

– Не за что, а против…

Вот здесь-то… Вот здесь-то меня как будто толкнули. Мгновенное ощущение… но я уже знала, что это такое.

Вот она. Я ее теперь где угодно различу, я на ней уже собаку съела. Липким холодом мне в глаза поползла ТА САМАЯ национал-большевистская тоска. Опять это невыносимое против, это разрушающее тебя самого разрушение…

Я еще слишком хорошо помню, в какой ужас меня это все вгоняло. И теперь этот «единственный на свете настоящий мужик», рядом с которым я вырвала для себя у жизни дни невероятного покоя, оказалось, тоже тащил эту тоску за собой…

Этот человек мгновенно утратил для меня всю свою кажущуюся надежность. От него хотелось бежать со всех ног. Настолько все в нем оказалось неправильно, зыбко, опасно: сделай с ним еще хотя бы шаг – и полетишь в трясину, на самое дно.

Если бы это была хата, я бы сказала, что эта хата вдруг оказалась полностью паленой.

О чем он? Не за, а против? Ну да, собственно, что и требовалось доказать. Все-таки это был настоящий, убежденный нацбол…

Бред какой-то…

– Да как такое возможно – просто бороться против чего-то? Что это, «искусство ради искусства»? Борьба ради борьбы? Что за цель такая? Где здесь вообще цель? Если уж борешься, то, по логике, борешься ЗА. А все остальное – детали… У тебя же получается отрицательная цель, разрушение, просто разрушение, даже уже без цели. Не может быть такого. Все, что делает человек, должно быть со знаком плюс. Иначе он не сможет долго этим заниматься. Элементарно психика человеческая не выдержит. Разрушение в корне противоречит самой человеческой природе. Разрушение – абсолютно демоническая сущность… Да и потом, меня было уже не остановить. Пусть меня потом расстреляют, но я договорю… – Цель за – она глобальнее. Она вмещает в себя очень много против…

Это вон как дверь. Ты предлагаешь просто бороться с этой дверью. Кстати, непонятно зачем. Я же знаю, что мне надо попасть вон в ту дальнюю комнату, путь в которую эта дверь преграждает. Может быть, ради выполнения своей задачи мне даже придется пожертвовать дверью. Выбить ее, взломать, просто открыть. Не важно, главное – войти. И пока ты в щепки крошишь ни в чем не повинную дверь, я быстренько проскочила внутрь – и я уже в пятой, в десятой комнате. А ты все возишься с первой дверью…

«Бог – единственное, что может объединить…»

Я себе голову сломала, пытаясь постичь глубину НБ-идеологии. Не постигла. Но я хотя бы научилась формулировать, в чем я с ней не согласна. Вот такой парадокс… И теперь, схлестнувшись в идеологическом споре с НБ-деятелем, я снова оживляла в мозгу собственные тезисы, перебирала карты, которыми буду отбиваться.

«Нам не нужно придумывать новые религии. У них на каждом шагу это: мы, мол, создаем новую религию. Что за ересь? Где, в России? Да вы что?..

Борьба за социальные блага? Наверное, все понимают, что это – вообще никакая не тема. Кто только может всерьез ею заниматься? Для достижения цели от народа обычно требуется самоотречение…»

А в свете разговора, который состоялся у них буквально накануне…

Я обалдевала весь вечер, слушая разговор Голубовича с Елькиным. Обсуждалось то, что рядовые молодые партийцы даже не догадываются об истинных устремлениях партии и ее левацкую борьбу за социальные какие-то улучшения принимают за чистую монету…

«Все, что вы видите вокруг, совсем не то, чем кажется…»

Ой, какая прелесть. Так, значит, вся ваша кипучая борьба за социальную справедливость – всего лишь ширма? Отвлекающий маневр?! Неплохо. Вы такое наступление развернули по всему этому фронту, столько своих людей пересажали на почве социальной борьбы, что могли уже убедить кого угодно.

Естественно, никто и не думал всерьез, что для политика в России предел мечтаний просто избраться в Думу. Вопрос в том, чего он на самом деле хочет. К чести нацболов, никто никогда об этом не проговорился. Значит, они сами ничего об этом не знают…

Но эта ваша фальшивая священная война – это лихо. Люди, которые гробятся для вас на вашей социальной борьбе, – всего лишь разменные пешки. Ребята, а вы не заигрались? У вас уже армия пешек. А если они поймут, что вся их деятельность, вся их жизнь и все жертвы – отвлекающий маневр? Смотрите, как бы они «обернувшись, не растерзали бы вас…».

– А не боитесь, что сами себя перехитрите? – наобум спросила я потом Алексея. Классический прием из полицейских сериалов: от балды наугад заявить подозреваемому, что знаешь о том, что он замышляет. А он вдруг поверит и начнет говорить с тобой как с человеком, который действительно все знает…

И он действительно ответил мне как человеку, который в курсе их истинных раскладов. Задумчиво протянул:

– Не исключено…

…На полторы сотни, которые Голубович с Лыгиным выдали мне на обратную дорогу (они провожали меня так, будто хотели убедиться, что я действительно из города свалила), я купила в монастырской лавке освященную цепочку взамен подаренной когда-то и, похоже, стала чуть ближе к пониманию термина: «отмывание грязных денег». В продолжение темы по дороге домой я очень быстро, фраза за фразой, вытянула нить стихотворения, адресованного Алексею. Результат меня позабавил…

 
Мы встретимся снова уже на расстреле,
И это опять будет жаркая ночь.
Две правды однажды слились в одном теле,
Теперь же родителей судит их дочь.
 
 
Мы оба – верны, значит, каждый – предатель.
Свой путь каждый дерзко себе выбрал сам.
Судьба нас вела под один знаменатель,
История нас размела к полюсам.
 
 
История честно рассудит обоих.
У каждого выжить есть шанс небольшой:
Твой разум задушат, лишь сняв с головою,
Мое сердце вырвут лишь вместе с душой.
 
 
Любой ход Истории будет смертелен.
Окажется прав тот, кто первым успел,
Когда ты меня будешь ждать на расстреле,
Когда я тебя поведу на расстрел.
 
 
Не дрогнет рука, дело каждого – право,
В металл приговора не врежется плач.
Судьба и История – злая подстава!
Из нас каждый – жертва и каждый – палач.
 
 
Палач с жертвой разом падут на колени,
К губам покаянно губами припав.
История нам не простит промедленья,
И пуля обоим снесет черепа…
 

Часть третья
Бразилия ближе, чем ты думаешь

 
Со мной не сможешь сойтись просто так,
Тебе придется узнать мою страсть.
В плену мучительно-нежных атак
Взлететь на миг, рухнуть в пропасть, пропасть.
Со мной не сможешь пройти полпути,
Но круг замкнулся, а сердце пусто.
Тебе неведомо слово: «Спасти».
Твой приговор: «Мы друг другу – никто»…
 

Глава 1
БПЗК

Соловью было достаточно промелькнуть на периферии зрения, чтобы в воздухе, как озоном во время грозы, резко повеяло зоной…

Летом 2004 года в Москве я нашла себе неожиданное развлечение. Это была возможность мимолетного лукавого флирта с жизнью. Когда она рисует тебе шараду и надо просто присмотреться свежим взглядом – и догадаться.

Я быстро разгадала загадку. Видение не исчезло. Наоборот: заговорщически подбросило шанс регулярно тайком любоваться понравившейся картинкой. Аккуратно щекоча себе нервы. Это была этакая легкая разминка для наблюдательности и интуиции, в которой я не смела себе отказать.

Результат того стоил. Я не сразу принялась совершать свой новый трюк сознательно. С тем большим наслаждением я потом раз за разом подстерегала момент, когда надо было НАЧИНАТЬ СМОТРЕТЬ. С лаконичностью и выверенностью разворачивающегося действа могла соперничать только его апокалиптическая неизбежность. Трюк же, столь блистательный в своей простоте, заключался буквально в следующем.

Каждый раз, выходя из лифта в подъезде Тишина, я просто пропускала вперед Соловья…

Кто знает, тот понял. Уже «во первы́х строках» я ненавязчиво выпалила разом из самых тяжелых орудий. Кто сможет пройти мимо этих имен, тот много пропустил в современной политической жизни. В политике уличной, площадной, псевдополитике-сорняке, обдираясь в кровь рвущейся на поверхность сквозь все новые и новые слои асфальта. Кто сможет пройти мимо этих имен, тот не национал-большевик.

Мимо этих имен не смог пройти и НЕ нацбол. Но, видимо, мне действительно удалось что-то очень запутанно перемкнуть в своей судьбе. И кто знает, что за механизмы в ней включились?

Может быть, я вторглась на чужую территорию, угнала чью-то неуправляемую дрезину, и ее несет к пропасти. Причем обязательно по злачным и живописным в своей злачности местам.

Либо это и есть моя судьба. Но тогда я исполняю ее через пень-колоду, и моя скрипучая телега тащится еле-еле.

А скорее всего: телега с дрезиной могут катиться, откуда взялись. А я своими путями дойду-таки туда… где Россия вливается в небо…

Но пока я просто выходила последней из крошечного лифта. И жестоко отдавалась своему новому порочному кайфу: наблюдать, как к двери Тишина подходит Соловей. Название картины не снилось самым закоренелым «митькам». Название гласило:

«Бывший политический заключенный – БПЗК – Сергей Михайлович Соловей, кайфуя, в принципе, достаточно ровно, под вечер приехал в Новогиреево к своему другу и партийному товарищу Анатолию Сергеевичу Тишину, милейшей души человеку, бывшему патологоанатому, не только себя, своего сына, но и все вокруг неумолимо сжигающему в крематории неистовой революционной борьбы, в данный же момент злостно пихающему на первую полосу верстаемой им политической газеты «Генеральная линия – Лимонка» здоровенную полупорнографическую фотографию «бабы с…», придавая всему исключительный революционный пафос и контекст».

Трагедия заключалась в том, что я при этом с непоправимостью измены каждый раз становилась свидетельницей совсем другого расклада.

«Политический заключенный поэт Сергей Соловей, выпрыгнувший из окна поезда Санкт-Петербург – Калининград на территории Латвии на скорости 70 км в час, 17 ноября 2000 года вместе с нацболами Журкиным и Гафаровым, вооружившись муляжом гранаты, оккупировали башню Святого Петра в Риге и потребовали освободить арестованных в Латвии нацболов, выпустить из латвийских тюрем всех стариков – красных партизан и чекистов – и прекратить уголовные дела против них, обеспечить право голосовать на выборах для 900 тысяч русских, а также потребовали невступления Латвии в НАТО… и получили в Латвии немыслимый срок «за терроризм». Был доставлен к хозяину зоны на крестины, чтобы по доносу быть посаженным в карцер, чего он, нашедший себя в отрицании режима и голодовках, и добивался, а потому даже в карцер он не будет посажен, а уже через месяц его потащат на пересуд, где он будет ох…ать, наблюдая, как хозяин старается доказать суду, что этот заключенный – «хороший», а вся масса взысканий на него была наложена несправедливо (!), и зона ахнет, узнав, что Соловей выходит, отсидев 3 года вместо 15».

«… подкрался незаметно». Вот как называлась эта картина.

От лифта до двери – три шага. За это время Соловей успевал в крошево изломать матрицу этого подъезда.

Его черным, нешироким, жестко очерченным плечам достаточно было раздвинуть коричневатый сумрак лестничной площадки. И за его спиной эхом проносился железный лязг. С автоматическим щелчком жаждали захлопнуться даже прутья на перилах.

Решетки всего подъезда… РЕШЕТКИ ОБРЕТАЛИ СМЫСЛ.

Они вдруг проступали из всех углов и начинали кромсать мягкие размытые полутени, нагло разоблачая собственное предназначенье. Пространство разрубалось на клети, на здесь и там, на черное и белое, на свет и тьму. Белый день в железных распятьях оказывался намертво пригвожденным к прутьям. С той, другой, навсегда другой стороны окна. Клейма четких узких теней от черных вертикальных, приваренных к окну полос железа чертили ступени и стены и подбирались к ногам.

Подъезд превращался в зарешеченный колодец.

Решетки спиралью Бруно опутывали лестницу, намордниками топорщились на окнах. Они под себя перекраивали пространство, наползая со всех сторон. И сжимались, сжимались…

Их магнитом тянуло в одну точку – сквозь перекрытия, сквозь лестничные пролеты. Они все были нацелены в спину. В спину, в затылок, в опустошающе незащищенную шею с выбритым кантом черных стильных волос над черным воротником пиджака. Они тянулись, чтобы сомкнуться на этой шее…

А черные плечи уже независимо и незаметно подплывали к темному провалу двери. Неслышных шагов делалось необъяснимо больше, чем необходимые три. Приподнятые плечи покачивались в такт крадущейся – правое плечо вперед – походке… Меня гипнотизировал этот сплав: обреченная сутулая спина – и гордая посадка головы, небрежно открытое зубам мира горло, дерзко вздернутый подбородок и сверлящий взгляд. Поверженный, но непобежденный…

Черные плечи подплывали к двери…

И сквозь ткань пиджака в глаза шибала роба.

Хомут воротника, уязвимая истонченная шея… Слишком темный для июня загар вопил о лесоповале. Легкий наклон вперед, придавленная к земле осанка. Навсегда оцепеневшая под тяжестью навалившихся сзади на спину решеток. Искривленная, с закругленной спиной, но прочная выправка под мрачным панцирем ткани. Ни тени слабости и неуверенности. Ощутимый сквозняк жесткого недвусмысленного предупреждения. Даже не пытайся подойти. Даже случайно не смотри в эту обманчиво худую спину…

Черный ворон, матово поблескивающий опереньем. Гриф, птица терпеливая…

Жестко очерченными плечами он занимал именно столько пространства, сколько занимал. И ни миллиметром меньше. Он как угодно мог перетекать, уклоняясь и меняя положение, меня поражала его способность в самой густой толпе никогда не сталкиваться со встречными. Но своей территории он не уступал ни на йоту. Мог еще отставить в сторону локоть. Это пространство тоже становилось его… Вся фигура – гремучая смесь обреченности и глухой угрозы…

Соловью было достаточно промелькнуть на периферии зрения, чтобы в воздухе, как озоном во время грозы, резко повеяло зоной.

Это было палево.

Даже нарисованная на спине мишень вкупе с желтой шестиконечной звездой на груди не так бросались бы в глаза. Как его «обыкновенный черный» костюм. Да какое к черту. Он надел костюм, так и забыв снять робу.

Поэтому я сначала не поверила своим ушам. Когда он, крадучись перемещаясь по платформе метро, вдарился в пространные рассуждения:

– А нормально можно по Москве ходить! Вот так вот, легко: костюмчик надел, прикинулся полнейшим лохом, в метро спустился – и затерялся в толпе…

…Да, я слушала его «беспрекословно». У меня буквально не было слов. Я в полной прострации смотрела на этого, не тем будь помянут, «лоха». Если это был лох, то вокруг я больше ни одного лоха не видела. Он торчал тут такой один, буквально как черное пятно на полу. Гений маскировки!

И чего с ним делать? Человек реально вообще никак со стороны не оценивал ни себя, ни производимый им эффект, ни даже свое положение в пространстве…

А хотя… нормально. После этого я уже как должное принимала то, что мне приходилось, успев уцепить за рукав, еще и переводить его через дорогу…

Штирлиц шел по улицам Берлина. Ничто не выдавало в нем советского разведчика: ни красная звезда на буденовке, ни стропы парашюта, волочащегося за спиной… Я с каменным лицом шагала рядом и только беззвучно цедила сквозь зубы: «б…ля-а-а…» Было полное ощущение, что гуляю со слоном…

Штирлиц вдруг резко дернул подбородок в сторону, впечатав взгляд в толпу:

– Видела, прошел? Это уже инстинктивное: дергаешься на каждую серую форму…

Видела. Я эту серую форму срисовала уже минуты три назад и издали вела ее краем глаза. Готовая совершить быструю рокировку, поменяться местами со слоном и отвлечь излишне внимательный взгляд на себя. Я, по крайней мере, не поддавалась идентификации. Купила себе в «Москве» шикарную юбку. Подол был изрезан узкой лапшой. И этим умопомрачительным подолом, как лиса хвостом, я мела перед носом у ментов, подхватив Соловья под руку и вдохновенно смеясь. Вот теперь Соловей был уже не так заметен…

…Полный провал… Заведомый полный провал любой операции. Вот что такое был Соловей. Вопящая о себе зашифрованность. Мимикрия, доведенная до абсурда. До своей финальной точки. Когда по закону схождения крайностей его незаметность непоправимо проломилась на другой край. На стадию… на совершенно паленую стадию абсолютного разоблачения. Торжество антимимикрии.

Он стер себя до такой степени, что превратился в черную зияющую дыру. В хаотично перемещающийся провал. Он всюду таскал за собой кусок темноты, «чужой» ауры. Он был реально другой, нездешней породы. Такие ни с кем даже не скрещиваются. Если когда-то это, возможно, была безликость, то теперь от него разило безликостью. Весь накопленный потаенный страшный концентрированный жизненный опыт проступил наружу, как мед в сказке, вытопившийся на пузе якобы сожравшего его медведя.

Интуитивное стремление раствориться, исчезнуть выдавало его с головой. Вместо незаметности получилась черная дыра, которая буквально засасывала в себя взгляд. В этот провал можно было рушиться бесконечно…

Воздух вокруг него был наэлектризован. Слишком часто, мне казалось, в этом воздухе веяло чем-то сродни отчаянию…

Он, наверное, так и не понял, что рядом с ним я просто наслаждалась.

Опасный кайф: «Если ты долго смотришь в бездну, бездна тоже смотрит в тебя…»