Текст книги "И. Г. Эренбург и его эпистолярное общение с властями"

Безобидная реплика эта вызвала резко негативную реакцию в печати. Возник даже легкий международный скандал.

Отчасти причиной этого крутого начальственного окрика было, конечно, имя Пастернака, упомянутое в положительном контексте. Но основной гнев начальства был направлен на слово “совесть”. Слово это всегда вызывало у большевиков судорогу отвращения. Начало этой славной традиции положил сам Ильич в одной из своих статей о Л. Н. Толстом» [36]. Речь у исследователя идёт о следующем пассаже из текстов вождя мирового пролетариата: «Либералы выдвигают на первый план, что Толстой – “великая совесть”… Разве это не выдвигает на первый план того, что выражает предрассудок Толстого, а не его разум, что принадлежит в нём прошлому, а не будущему, его отрицанию политики и его проповеди нравственного усовершенствования, а не его бурному протесту против всякого классового господства?» [5, с. 209]. «Применительно к Пастернаку, – вернее, к реплике Эренбурга о нём, – тут добавилась ещё прямо выраженная обида за других советских писателей, у которых (так были истолкованы эти эренбурговские слова) с совестью будто бы дело обстояло не так хорошо, как у Бориса Леонидовича» [36]. «Начальственный окрик Эренбургу по этому поводу был высказан в редакционной статье “Комсомольской правды”. Статья называлась “Откровенный разговор” и посвящена была Пастернаку. Реплика Эренбурга упоминалась там мимоходом и оценивалась как “сомнительный комплимент” поэту. В какой-то французской газете тут же появилась заметка: “Москва дезавуирует Эренбурга”. Именно это и дало Эренбургу повод обратиться с письмом к высокому начальству (адресовано оно было А. С. Щербакову, но автор, видимо, предполагал, что свой ответ тот согласует с более высокой, а может быть, и самой высокой инстанцией), в котором дал понять, что готов совсем уйти из политики в “изящную словесность”» [36].

Автор только что процитированного исследования говорит о письме Эренбурга Щербакову от 26 января 1936 г. [45, с. 232–233] (в этот же день и на ту же самую тему Илья Григорьевич кратко написал Кольцову, но письмо Щербакову – «подробнее и с жалобами» [45, с. 232]). Писатель сообщает, что Мальро едет в Москву через 2–3 дня – Эренбург до сих пор не отвечал Щербакову потому, что ждал окончательного решения французского писателя. Адресат знает «его характер и норов» – и поэтому сможет «смягчить те трения, которые всегда могут возникнуть между ним и кем-нибудь третьим» (вероятно, это намёк на Кольцова). Мальро только что вернулся из Гренобля, где делал доклад о СССР; Жид в Сенегале, собирается в Москву в конце марта. На 10 марта назначен диспут о соцреализме – Эренбург просит адресата проследить, чтобы Мальро ничего не задержало, так как его отсутствие на диспуте будет истолковано так, что он противник соцреализма, недоброжелатели же данного литературного направления «весьма коварны». Далее – жалобы на отсутствие денег в Ассоциации. На выручку с вечера в честь Роллана, который прошёл очень хорошо, удалось расплатиться с частью долгов. Затем – жалобы на передёргивание его, Эренбурга, слов. Когда Эренбург был в Москве, он беседовал с Ангаровым о своих очерках о парижском конгрессе, и на столе Ангарова лежала выписка из одной из эренбурговских телеграмм, где речь шла о Пастернаке. Ангаров сообщил, что проверял, насколько верно утверждение, приписываемое Эренбургу, будто «совесть поэта есть только у Пастернака». Причиной этого разговора послужила заметка под названием «Откровенный разговор (о творчестве Б. Пастернака)», опубликованная в «Комсомольской правде» (1936, 23 февраля). В заметке говорилось, что «Илья Эренбург в Париже приветствовал Пастернака как поэта, который доказал, что высокое мастерство и высокая честь отнюдь не враги» и что этот «комплимент» сомнителен. Эренбург заявляет, что «Это либо злостное искажение, либо недоразумение», сам Щербаков – свидетель тому, что на Конгрессе Эренбург вообще никого не «приветствовал». Статья в «Комсомолке», данная как редакционная, заставляет Эренбурга задуматься и над разговором с Ангаровым, и над отношением к нему «руководящих литературной политикой товарищей». Если это отношение совпадает с мнением, высказанным в газете, то ему лучше вообще воздерживаться от каких-либо литературно-общественных выступлений и у себя в стране, и на Западе. Заключительная фраза письма содержит просьбу об ответе на этот вопрос.

«Упоминающийся в этом письме А. И. Ангаров был в то время заместителем заведующего отделом культурно-просветительной работы ЦК ВКП(б). Возникший у него внезапный интерес к реплике Эренбурга о Пастернаке был продиктован отнюдь не личным любопытством. Это была реакция на донос кого-то из тех коллег Ильи Григорьевича, кто почувствовал себя лично задетым этим его злополучным высказыванием.

На самом деле Эренбург о том, что из всех советских поэтов совесть есть только у Пастернака, разумеется, не говорил, и такое грубое искажение смысла его реплики глубоко его возмутило. Но основания для обид были. Овацию-то устроили только одному Пастернаку. И устроили, как объяснил это Эренбург, именно потому, что только с ним, с его обликом – и даже с только что произнесенной им речью – сопрягалось это сакраментальное слово “совесть”» [36].

Щербаков отправляет Эренбургу ответ 23 марта 1936 г. [45, с. 233–234], в начале которого они извинился за задержку с откликом, связанную с болезнью. Далее Щербаков сообщает, что первый вопрос, заданный ему приехавшим в Москву Мальро, касался Эренбурга – какие крупные разногласия разделяют советских писателей и Илью Григорьевича. На это Щербаков ответил, что Эренбург – тоже советский писатель, поэтому крупных разделяющих разногласий с другими советскими писателями у него нет, речь может идти лишь о разногласиях творческих, которые существуют в советской литературе. Сначала Щербаков не понял смысла вопроса Мальро и осознал его только после получения письма Эренбурга. Щербаков не одобряет намерения Эренбурга воздерживаться от выступлений – всем известно, что эти выступления вызваны внутренней потребностью писателя и не навязаны извне, поэтому не имеет смысла от них отказываться; кроме того, «метод “отставки” … сочувствия обычно не встречает». Что касается отношения к Эренбургу, то Щербаков может лишь повторить то, что уже неоднократно говорил. Эренбург имеет свой взгляд на творчество Пастернака, с которым могут не соглашаться, пусть несогласные свободно выражают своё мнение, делать же на основании чьих-либо возражений выводы об отношении товарищей к Эренбургу абсолютно неосновательно. В конце письма Щербаков переходит к другим вопросам и сообщает, что в Москве писатели начали обсуждение статей «Правды» (имеется в виду серия статей о формализме в советском искусстве января – февраля 1936 г.), но первые собрания прошли плохо; что Мальро, вероятно, расскажет Эренбургу о своём посещении СССР. Современный исследователь так комментирует ответ Щербакова Эренбургу: «Ответ последовал не сразу, и начинался он ссылкой на болезнь, помешавшую автору письма ответить на заданный ему вопрос немедленно. Но есть все основания предполагать, что задержка ответа была вызвана не только болезнью Александра Сергеевича. Ответ, надо полагать, согласовывался. Об этом говорит не только смысл, но и тональность этого ответа, достаточно определенная и в то же время уклончивая, вежливо сдержанная и в то же время не оставляющая места для каких-либо дальнейших переговоров, а тем более ультиматумов… ‹…› Письмо это являет собой истинный шедевр самой изысканной, я бы даже сказал куртуазной дипломатии. Оно полно тончайших шпилек и намеков. О какой, мол, отставке, Илья Григорьевич, может идти речь, – ведь вы же не порученец какой-нибудь, не “агент влияния”. Вы не на службе, все ваши выступления продиктованы внутренним убеждением, – зачем же вам от них отказываться? Но тут же, в следующей же фразе слово “отставка” (самим Эренбургом, кстати, не произнесенное) вдруг появляется. И сама фраза несет в себе тайную, хотя и не слишком скрываемую угрозу:

Вообще метод “отставки”, как Вы знаете, сочувствия обычно не вызывает.

Невзначай брошенная реплика эта заставляет вспомнить хорошо известный факт из биографии Пушкина. Возмущенный перлюстрацией его письма к жене, Александр Сергеевич написал Бенкендорфу, что по семейным обстоятельствам вынужден оставить службу. Николай Павлович, к которому фактически было обращено это письмо, высказался (в разговоре с пытавшимся смягчить гнев царя Жуковским) по этому поводу так:

– Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае между нами все кончено.

Еле-еле удалось Жуковскому этот инцидент уладить.

Трудно сказать, имел ли в виду Щербаков этот исторический прецедент, или исходил из собственного своего “бенкендорфовского” опыта. Но начитанный Эренбург эту историю наверняка помнил. Во всяком случае, намек Щербакова он понял и об отставке больше не заговаривал» [36].

Следующее письмо Эренбурга Сталину относится к 28 ноября 1935 г. [60, с. 109–112; 36] (с купюрами опубликовано также в [48]). Это послание связано с тем, что Бухарин передал писателю отрицательный отзыв вождя об очерке Эренбурга «Письмо», посвящённом ткачихе-ударнице из города Иванова Е. В. Виноградовой и опубликованном в «Известиях» (21 ноября). В мемуарах «Люди, годы, жизнь» Эренбург написал об этом так: «Однажды Сталин позвонил Бухарину: “Ты что же, решил устроить в газете любовную почту?..” Было это по поводу моего “Письма к Дусе Виноградовой”, знатной ткачихе: я попытался рассказать о живой молодой женщине. Гнев Сталина обрушился на Бухарина» [54, т. 2, с. 200]. Современный исследователь рассуждает: «Что же разозлило вождя? Рассказ о живой молодой женщине, а не о роботе? Популярность бухаринских “Известий”? Неформальные выступления Эренбурга на “дискуссии” о формализме? Всякая выволочка, учиненная вождем (наверняка в присутствии очевидцев), была яростной (“Я был в большом смятении, когда ты меня разносил за Эренбурга…”, – признался Сталину Бухарин).

Об этом “разговоре” он, зная опасную натуру Сталина и его методы, сказал Эренбургу. И тогда, 28 октября 1935 г., в московской гостинице “Метрополь” писатель сочинил свое второе письмо вождю…» [48]. Илья Григорьевич признаёт, что о таких людях, как Виноградова, надо писать книгу, а не очерк в газете. Личность ткачихи, её скромность и человечность так поразили Эренбурга, что он не мог не написать о ней. Писатель высказывает мысль о том, что «художественное произведение рождается от тесного контакта внешнего мира с внутренней темой художника», жизнь в нашей стране «напряжённая, страстная, горячая», а искусство зачастую «спокойное и холодное», словами «социалистический реализм» иногда покрывается неподвижный натурализм. У любого писателя – в том числе и у самого Эренбурга – есть не только достижения, но и срывы, но и в срывах «сказывается то, что мы, писатели, хотим дать», а срывы Эренбурга происходят «от потрясённости молодостью нашей страны». Он много живёт в Париже – от этого, может, не замечает многих ценных деталей в жизни нашей страны, но вместе с тем это придаёт ему «остроту восприятия». В Париже писателю приходится заниматься не только сочинительством, но и организационной работой (подготовкой Первого международного конгресса писателей в защиту культуры), но всё же сочинительство – это главное. Эренбург не пытается защищать очерк о Виноградовой, но тот факт, что Сталин разрешил передать писателю свой отзыв о его очерке, показывает внимание вождя к писательской работе Эренбурга – и именно поэтому он счёл необходимым рассказать и о своих ошибках, и о том, чего он пытается достичь. «“Работа над ошибками” выглядела убедительно, но этого было мало. О недовольстве вождя статьёй Эренбурга стало известно в ЦК и в близких к нему кругах. В отделе печати ЦК московскими выступлениями Эренбурга по вопросам искусства были крайне недовольны. Противники, завистники писателя давно ждали случая разделаться с парижским, как они считали, счастливчиком. Остановить их могло только одно: опасение, что вождь их не поддержит. Положение Эренбурга оставалось неопределенным, и он решил повести разговор со Сталиным без обиняков. В этом был безусловный риск, но, как говорится, кто не рискует, тот не выигрывает…» [48]. Эренбург откровенно написал о том, что неудача со статьёй совпала с несколькими его выступлениями на дискуссиях об искусстве и литературе, где писатель высказал те же идеи, что и в письме Сталину – о недопустимости равнодушия, о подмене социалистического реализма натурализмом. Подобные мысли не могли встретить единодушного одобрения – теперь же их связывают с неудачей статьи и, таким образом, появляется политическое недоверие. Понятно, что подобные высказывания Эренбург никогда бы не допустил в прессе или на конгрессе, где он защищал «линию нашей делегации», всё это говорилось в кругу «своих», ведь писателю дорог престиж нашего государства и за организацию конгресса он взялся по поручению ЦК. Эренбурга задело то, что на собрании отдела печати ЦК его назвали «пошлым мещанином», этот «отзыв» сразу стал известен в писательской среде и теперь как итого этого вердикта и всех разговоров о нём появилось наименование Эренбурга как «гастролёра из Франции». Он действительно 21 год прожил в Париже, однако не по соображениям личного характера, а по обстоятельствам литературной и общественной работы. Таким образом, если Сталин сочтёт, что было бы полезнее проживание Эренбурга в СССР, то он сразу же переедет в нашу страну. «Резолюция Сталина на этом письме: “Т. Молотову, Жданову, Ворошилову, Андрееву, Ежову” означала, что расчет Эренбурга полностью оправдался – члены Политбюро, включая тех, кто занимался “руководством” писателями, были проинформированы о письме Эренбурга и тем самым о том, что “инцидент исчерпан”. В середине декабря 1935 г. Эренбург благополучно отбыл из СССР…» [48].

«В конце февраля фашисты снова заняли Теруэль. Италия и Германия усилили свою помощь Франко. Иден попробовал поднять голос против открытого вмешательства Италии в испанскую войну; ему пришлось уйти в отставку, пришел Чемберлен, сторонник сближения с Гитлером и Муссолини. Начались массированные бомбежки Барселоны; в течение нескольких мартовских дней было убито четыре тысячи жителей. Накопив силы, фашисты прорвали фронт республиканцев в Арагоне. В той единственной статье, которую я написал за несколько месяцев, есть такие строки: “Ночью у себя в комнате я слушаю радиопередачу Барселоны. За окном – девятый этаж – огни большого города. Глухо доносится голос: ‘В районе Фраги мы отбили атаку…’”. Может быть, сейчас бомбят Барселону? Может быть, чернорубашечники снова атакуют “в районе Фраги” … Для меня Фрага была не абстрактным именем, а городом, где я часто бывал. Я видел перед собой улицы Барселоны и понимал, что война между нами и фашизмом началась. Сейчас она не на собраниях писателей, где обсуждают, кто дружил с Бруно Ясенским, а там – в Испании.

Я долго думал, что мне делать, и решил написать Сталину. Борис Матвеевич не решался меня отговаривать и все же сказал: “Стоит ли привлекать к себе внимание? …”. Я написал, что был в Испании свыше года, моё место там, там я могу бороться.

Прошла неделя, две – ответа не было. Самое неприятное в таком положении – ждать, но ничего другого не оставалось. Наконец меня вызвал редактор “Известий” Я. Г. Селих; он сказал несколько торжественно: “Вы писали товарищу Сталину. Мне поручили переговорить с Вами. Товарищ Сталин считает, что при нынешнем международном положении вам лучше остаться в Советском Союзе. У вас, наверное, в Париже вещи, деньги? Мы можем устроить, чтобы ваша жена съездила и все привезла…”.

Я пришел домой мрачный, лёг и начал размышлять. Совет, переданный Селихом (если можно было назвать это советом), мне казался неправильным. Что я здесь буду делать? Тынянов пишет о Пушкине, Толстой – о Петре. Кармен снимает героические экспедиции, мечтает попасть в Китай. Кольцов причастен к высокой политике. А мне здесь сейчас делать нечего. Там я могу быть полезен: я ненавижу фашизм, знаю Запад. Моё место не в Лаврушинском…

Пролежав день, я встал и сказал: “Напишу снова Сталину…”. Здесь даже Ирина (дочь Эренбурга – Е. С.) дрогнула: “Ты сошёл с ума! Что же ты, хочешь Сталину жаловаться на Сталина?” Я угрюмо ответил: “Да”. Я понимал, конечно, что поступаю глупо, что, скорее всего, после такого письма меня арестуют, и все же письмо отправил.

Ждать было ещё труднее. Я мало надеялся на положительный ответ и знал, что больше ничего не смогу сделать, слушал радио, перечитывал Сервантеса, от волнения почти ничего не ел. В последних числах апреля мне позвонили из редакции: “Можете идти оформляться, вам выдадут заграничные паспорта”. Почему так случилось? Этого я не знаю» [56, с. 190–192].

24 декабря 1937 г. Эренбург приехал в СССР для участия в пленуме ССП, предполагал пробыть в нашей стране две недели, но задержался не по своей воле – до мая 1938 г. он не мог получить разрешение на возвращение в Мадрид. С этим связано его очередное обращение к вождю 21 марта 1938 г. [60, с. 115; 26]. Эренбург пишет, что его работа за границей (и в первую очередь в Испании) требует его возвращения; описывает, как он в качестве корреспондента «Известий» работал на теруэльском фронте, писал в испанские газеты, французские коммунистические журналы, статьи, очерки, роман (видимо, имеется в виду повесть «Что человеку надо», изданная в Москве в 1937 г.), помогал в деле пропаганды. За два месяца своего пребывания в Москве Эренбург сделал 50 докладов, выступая на заводах, в вузах и пр. Теперь «[н]азревают события во Франции», и он должен писать и об этом, тем более что он оставил Францию в самое горячее время, когда ему удалось «поднять против Жида» «левых писателей» – французский автор «проштрафился» своим романом «Возвращение из СССР» (1936), написанном после посещения СССР и раскритикованным советской прессой. Во Франции Эренбург прожил с перерывами около 30 лет и полагает, что там и в Испании он мог бы быть более полезным нашей стране. Редакция «Известий» и отдел печати ЦК говорят Эренбургу, что он скоро поедет; ему обидно, что он в такое время сидит без дела и именно это чувство заставило его написать Сталину – ведь Сталин «не только… руководитель, но и… друг, который входит во всё».

«24 апреля 1941 года Сталин позвонил Эренбургу. (Это был единственный их прямой разговор.)

Эренбург тогда писал свой роман “Падение Парижа” и с большим трудом печатал уже написанные главы. Редактор “Знамени” – журнала, в котором печатался роман, – при встрече мрачно ему сказал:

– О вашем романе разные суждения. Мы не сдаемся… Но насчёт второй части ничего не могу сказать…

Во второй части рассказывалось о событиях 1937–1938 годов, немцы там ещё не появлялись. Но всем было понятно, куда гнет автор. Пакт с Гитлером, определивший всю тогдашнюю идеологическую атмосферу, не оставлял для публикации антифашистского, антигитлеровского романа практически никаких шансов» [36]. В своих воспоминаниях Эренбург пишет: «Двадцатого апреля я узнал, что вторую часть “Падения Парижа” не пропустили. Я пришел в скверном настроении, но решил писать дальше.

Двадцать четвертого апреля я сидел и писал четырнадцатую главу третьей части, когда мне позвонили из секретариата Сталина, сказали, чтобы я набрал такой-то номер: “С вами будет разговаривать товарищ Сталин”.

Ирина поспешно увела своих пуделей, которые не ко времени начали играть и лаять.

Сталин сказал, что прочёл начало моего романа, нашел его интересным, хотел прислать мне рукопись – перевод книги Андре Симона, – это может мне пригодиться. Я поблагодарил и сказал, что книгу Симона читал в оригинале. (Эта книга потом вышла в русском переводе под названием “Они предали Францию”, что касается автора – Симона-Катца, то его казнили в Праге незадолго до смерти Сталина.)

Сталин спросил меня, собираюсь ли я показать немецких фашистов. Я ответил, что в последней части романа, над которой работаю, – война, вторжение гитлеровцев во Францию, первые недели оккупации. Я добавил, что боюсь, не запретят ли третьей части, – ведь мне не позволяют даже по отношению к французам, далее в диалоге употреблять слово “фашисты”. Сталин пошутил: “А вы пишите, мы с вами постараемся протолкнуть и третью часть…”.

Люба, Ирина ждали в нетерпении: “Что он сказал?..” Лицо у меня было мрачное: “Скоро война…”. Я, конечно, добавил, что с романом все в порядке. Но я сразу понял, что дело не в литературе. Сталин знает, что о таком звонке будут говорить повсюду, – хотел предупредить» [54, т. 2, с. 228].

«Итак, о том, что “скоро война”, Эренбург узнал от Сталина. ‹…› Да, война неизбежна. В этом сомнений у него не было. Но в понятие “скорая” он вкладывал не тот смысл, какой услышал в его словах Эренбург» [36].

Во время Великой Отечественной войны Эренбург работает на фронте корреспондентом «Красной звезды».

* * *

29 марта 1945 г. Сталину было направлено донесение, основанное на агентурных данных, главы контрразведки Смерш В. С. Абакумова (см. [48]; приводится также в: [43, с. 486–487]). Он сообщал, что Эренбург, после возвращения из Пруссии выступая в Москве (в частности в Военной академии имени Фрунзе, в редакции «Красной звезды»), обвинил части Красной армии в мародёрстве, насилиях, пьянстве. Подобные обвинения Абакумов справедливо назвал «клеветой на Красную армию».

14 марта 1945 г. В «Правде» появилась статья заведующего Агитпропом Г. Ф. Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», в которой писателя упрекали в недифференцированном отношении к гражданам гитлеровской Германии; на следующий день эту статью перепечатала «Красная звезда», всю войну публиковавшая антифашистские выступления Эренбурга. Дальнейшая публикация статей писателя стала невозможна.

В своих мемуарах Эренбург пишет: «Одиннадцатого апреля “Красная звезда” напечатала мою статью “Хватит!”, мало чем отличавшуюся от предшествующих. Рассказывая, что Маннгейм сдался союзникам по телефону, а в Бранденбурге продолжаются тяжелые бои, я говорил, что фашисты куда более страшатся советской оккупации, чем англо-американской. “Хватит!” относилось к тем политическим кругам Запада, которые после первой мировой войны сделали, ставку на сохранение и развитие германского милитаризма.

Двенадцатого апреля умер Рузвельт. Это было тяжелой потерей. Теперь у нас перспектива времени, и мы видим, что Рузвельт принадлежал к тем немногочисленным государственным деятелям Америки, которые хотели обновить климат мира и сохранить добрые отношения с Советским Союзом. Москва убралась траурными флагами. Все гадали, что будет делать новый президент Трумэн.

Семнадцатого апреля я был в Славянском комитете на ужине в честь маршала Тито. Ко мне подсел Г. Ф. Александров, спрашивал, не устал ли я, лестно отзывался о моей газетной, работе. На следующий день, раскрыв “Правду”, я увидел большой заголовок “Товарищ Эренбург упрощает”, статья была подписана Г. Александровым. (Я, конечно, сразу понял, что Александров выступил не по своему почину и что накануне не рассказал мне об этом потому, что испытывал некоторую неловкость; может быть, поэтому он и расхваливал мои статьи.)

Г. Ф. Александров упрекал меня в том, что я не замечаю расслоения немецкого народа, говорю, что в Германии некому капитулировать, что все немцы ответственны за преступную войну, наконец, что я объясняю переброску немецких дивизий с запада на восток страхом немцев перед Красной Армией, в то время как это – провокация, маневр Гитлера, попытка посеять недоверие между участниками антигитлеровской коалиции.

Конечно, я не рассказывал бы обо всём этом, если бы писал историю эпохи, но я пишу книгу о своей жизни и не могу промолчать об эпизоде, который причинил мне много трудных часов.

Я ещё раз оказался наивным, а мне было пятьдесят четыре года: я не могу сослаться на молодость, неопытность; видимо, такого рода наивность лежит в моём характере. Я понимал, почему появилась статья Александрова: нужно было попытаться сломить сопротивление немцев, обещав рядовым исполнителям гитлеровских приказов безнаказанность, нужно было также напомнить союзникам, что мы дорожим сплоченностью коалиции. Я соглашался и с тем и с другим – хотел, как все, чтобы последний акт трагедии не принес лишних жертв и чтобы близкий конец войны стал подлинным миром. Меня огорчало другое: почему мне приписали не мои мысли, почему нужно было осудить меня для того, чтобы успокоить немцев? Теперь, когда горечь тех дней давно забыта, я вижу, что в расчете была своя логика. Геббельс меня изображал как исчадие ада, и статья Александрова могла оказаться правильным ходом в шахматной партии. Моя наивность была в том, что я считал человека не деревянной пешкой.

“Красная звезда”, разумеется, перепечатала статью Александрова. Редактор со мною разговаривал сурово, как с солдатом-штрафником. В редакцию посыпались запросы с фронта, почему нет статей Эренбурга; об этом толковали и за границей. Мне предложили написать статью о боях за Берлин. Я знал, что статью редактор пошлет в ЦК, тому же Г. Ф. Александрову, и предпочел это сделать сам. Копия письма Георгию Федоровичу у меня сохранилась: “… Иной читатель, прочитав Вашу статью, сможет сделать вывод, будто я призывал к поголовному истреблению немецкого народа. Между тем я, разумеется, никогда к этому не призывал, и это мне приписывала фашистская немецкая пропаганда. Я не могу написать хотя бы одну строку, не разъяснив так или иначе этого недоразумения. Как Вы увидите, я сделал это не в форме возражения, а приведя цитату из моей прежней статьи. Здесь затронута моя совесть писателя и интернационалиста, которому отвратительна расовая теория…”. Ответа я не получил.

Только 10 мая – на следующий день после Победы – “Правда” поместила мою статью “Утро мира”. Я уже понимал, что мне не дадут оправдаться, и для людей, обладающих памятью, вставил без кавычек цитаты из моих статей – о том, что нам чуждо чувство мести и что для немецкого народа найдется место под солнцем, когда он очистится от фашизма» [56, с. 441–443].

Г. Костырченко, повествуя о появлении статьи Александрова, высказывает мысль, что инициатива в данном случае принадлежит аппаратчикам – они были недовольны выступлениями писателя против антисемитизма (в том числе среди сталинских верхов, о котором он, вероятно, знал) и, получив указание Сталина переориентировать Красную армию на более мягкое отношение к немцам, воспользовались случаем, чтобы отыграться на Эренбурге [21, с. 247]. Б. Фрезинский оценивает этот «сюжет» абсолютно по-другому – он полагает, что статья была написана по прямому указанию Сталина, который был первым читателем наиболее важных статей Эренбурга; за границей они расценивались как официальная позиция советского руководства [48]. Слова Эренбурга в мемуарах «Я, конечно, сразу понял, что Александров выступил не по своему почину» [54, т. 2, с. 466] исследователь толкует в том смысле, что писатель понимал, что именно вождь стоит за статьёй. Фрезинский полагает, что писателю были прекрасно известны случаи проявлений антисемитизма и на бытовом уровне, в среде партийных кругов, что нашло отражение в его записных книжках.

Г. Костырченко полагает, что аппарату удалось «добраться» до Эренбурга только в конце войны из-за его популярности и из-за благоволения к нему самого Сталина [21, с. 247]. Фрезинский на это возражает, что цензурные ужесточения, начавшиеся в 1943 г., коснулись всех писателей – в том числе и Эренбурга; кроме того, начальники среднего звена Эренбурга побаивались, так как знали, что он вполне может напрямую обратиться к намного более высоким «начальникам» – к Молотову или письменно к Сталину (позже – к Хрущёву), а те, чтобы «выглядеть гуманистами», могли встать на сторону писателя и покарать чиновников [48].

15 апреля 1945 г. Эренбург пишет письмо Сталину (см. публикации письма в [26, с. 156–157; 36; 48; 55, с. 338; 60, с. 116–117]. Оно частично опубликовано – вероятно, по копии или черновику – в комментариях к мемуарам писателя «Люди, годы, жизнь» [54, т. 2, с. 443–444]. Автор комментариев утверждает, что Г. Я. Суриц – главный редактор «Известий» – убедил писателя «не отправлять Сталину уже написанное письмо». Однако письмо все же было отправлено). «Понимая, что за этим стоит Сталин, он тем не менее написал вождю, разумно делая вид, что считает инициатором статьи начальника Агитпропа» [48]. Это очень личное письмо, чуть ли не дружеское. Писатель обращается к вождю почти как к равному, как к собеседнику, к которому можно обратиться с личным вопросом («… касающимся лично меня…»), на понимание которого можно рассчитывать («Вы понимаете, Иосиф Виссарионович, что я испытываю»), занятость которого автором письма хорошо осознается («Простите меня, что Вас побеспокоил личным делом…»). В письме чувствуется уважение к адресату. Эренбург никого ни в чем не обвиняет; он хочет обратить внимание Сталина на то, что всегда выполнял свой долг, выражал «чувства нашего народа». Единственное желание автора письма – оправдаться, снять с себя несправедливое обвинение. Думается, тональность этого письма можно сопоставить с тональностью писем Зощенко Сталину. Послания этих разных людей роднит простота, скромность, нежелание обвинять кого-либо и чувство своей личной ответственности за написанное, надежда на то, что Иосиф Виссарионович чисто по-человечески сможет их понять. В своём «Эпилоге» В. Каверин обращает внимание на необычный для переписки с властями образ адресата, который создаётся в текстах Зощенко на имя Сталина: «Он пишет не государственному деятелю, не демону с сухонькой ручкой, которому удалось растлить нравственность двухсотмиллионного народа. Не невежде, который на пошлой сказке Горького “Девушка и смерть” написал: “Эта штука сильнее, чем ‘Фауст’ Гёте”[1]1
  Вот как описывает этот эпизод Вяч. Вс. Иванов: «А осенью (1932 г. – Е. С.) Сталин и Ворошилов пожаловали к Горькому домой… и написали свои резолюции на сказке “Девушка и смерть”. Мой отец, говоривший об этом, утверждал решительно, что Горький был оскорблён. Сталин и Ворошилов были пьяны и валяли дурака (Вс. Вяч. Иванов): эти надписи на книжке двух подвыпивших неучей были напечатаны и всерьёз стали цитироваться через год после смерти Горького, в разгар террора» [18, с. 126].


[Закрыть]. Не властителю, соединившему в себе Гитлера и Тамерлана, – а человеку. Ответа нет» [19, с. 83]. Та же самая характеристика относится и к анализируемому письму Эренбурга.

В дневнике дочери писателя Ирины Эренбург есть запись о реакции писателя на происходящее: «Дома полный мрак в связи со статьёй Александрова. Мы (то есть СССР – Е. С.) её передаем на Германию… Тупой взгляд Ильи, полное отсутствие интереса ко всему, нежелание ничего есть, за исключением укропа… Написал письмо Сталину и ждет… У Ильи требуют покаянной статьи. Он не будет её писать…» [57, с. 107–108].

Ответа Сталина Эренбург не получил, однако сразу после Победы его вновь стали печатать в «Правде».