Текст книги "Записки"

На следующий день, на Пасху, после того как мы прослушали заутреню в малой комнатной церкви, нас отправили слушать обедню в большую церковь, примыкавшую к Летнему дворцу головинского дома; мы думали, что мы там умрем от холоду; мы вернулись домой промерзшими. Я помню, что, вернувшись к себе в комнату, я была синя, как слива.

Приблизительно в это время великий князь, которому Пехлин, Бремзе и Бестужев прожужжали уши о громадным размерах как долгов, лежавших на Голштинии, так и ежегодной недостачи в казне этого князя вследствие расходов, решил убавить наполовину жалованья всех тех, кто находился в списке служащих этой страны. Это вызвало страшные вопли с их стороны; это не было также по вкусу тем троим господам, которых я только что назвала; Пехлин и Бремзе теряли также этим путем половину своего жалованья. Но хуже всего было то, что это доставляло великому князю некоторую сумму денег, чтобы удовлетворить требования кредиторов, а этого-то именно и не желали. Граф Бестужев хотел устранить всякий повод к ссоре между Голштинским домом, переселенным в Россию, и тем же домом, царствовавшим в Дании; он желал, чтобы великий князь уступил Голштинию королю Датскому. Но эта бережливость великого князя продолжалась недолго; к нему подъехали с его слабой стороны, он велел завербовать сотню драгун, и долги остались по-прежнему.

В начале весны императрица повезла нас с собой в Перово, на дачу графа Разумовского, в двух или трех верстах от Головинского сада. Нам было там довольно хорошо, мы очень часто обедали с императрицей и два раза в день приходили в большую залу этого дома: весь двор был там собран, там играли и гуляли; императрица оттуда отправилась с нами ужинать к графу Шереметеву в его именье и на мельницу Строгановых.

Однажды, когда императрица и великий князь с хозяином дома были на охоте, я почувствовала сильнейшую головную боль, такую, какую я едва ли когда-либо с тех пор испытывала. Чоглокова предложила мне прогуляться; я согласилась, но боль от этого только усилилась; я вернулась в свою комнату и легла. Едва я очутилась в постели, как у меня началась сильнейшая рвота. Эта головная боль и рвота продолжались всю ночь. Позвали Бургава, он мне дал всякого рода лекарства; наконец я заснула. На другой день он мне пустил кровь; я была очень слаба остальную часть дня, но эта болезнь не имела никаких последствий.

День или два спустя у императрицы был снова приступ колик от запора, от которых ей было так плохо зимою того года; она пожелала, чтобы ее перевезли в ее дворец. Она села в карету, ехали шагом, и ее карета останавливалась каждую минуту; мы следовали за ней в нашей. Вся свита была очень встревожена этой медленной ездой: на дорогу от Перова до Головинского дворца ушло около двух часов. На сей раз этот рецидив не был для нас тайной; мы сами попросили Чоглоковых водить нас каждый день в переднюю императрицы, чтобы узнавать о состоянии ее здоровья; они не посмели нам отказать. Нам не было позволено входить во внутренние покои ее величества; мы оставались в прихожей, и когда кто-нибудь из тех, кого она допускала в свои апартаменты, выходил, мы спрашивали об ее здоровье, нам передавали известия, затем мы удалялись.

Когда ее величество почувствовала себя лучше, она однажды позвала нас в Покровское обедать с нею. Было очень много народа и между прочими – вдова обер-камергера князя Долгорукова, фаворита Петра II. Она еще была тогда очень хороша собой и только несколько лет спустя удалилась в Киев, где постриглась в монахини. Великий князь напился за этим обедом, и после обеда стал этой княгине Долгоруковой рассказывать небылицы; он не называл ее иначе, как прекрасная вдова, и сильно за ней ухаживал. Эта привязанность продолжалась во всё пребывание в этом году в Москве, но она не шла дальше нежных взглядов и разговоров. Она, со своей стороны, обращалась с ним как с ребенком, и на самом деле у нее были дети почти одних лет с великим князем. После обеда в Покровском мы отправились на прогулку в Преображенский лес. Великий князь ехал верхом, но был так пьян, что качался на лошади из стороны в сторону. В лесу была страшная толпа народа; мне в моей карете было стыдно за него, но дело было непоправимо.

В начале мая Шувалова пригласила нас ужинать с ее величеством. Этот вечер был очень веселый: танцевали до поздней ночи и, казалось, все были довольны. Маленькая английская собачонка, принадлежавшая хозяйке дома, в продолжение этого вечера очень ко мне привязалась, а я к ней; на другой день утром Шувалова прислала мне свою собачку. Это внимание с ее стороны доставило мне тем более удовольствия, что я не привыкла видеть его в ком бы то ни было по отношению ко мне. Меня много бранили, обходились со мною грубо, большею частью без всякой на то причины, а что касается внимания и любезности, меня не приучили ожидать их от кого бы то ни было.

Немного времени спустя императрица отправилась пешком на богомолье в Троицкий монастырь, и так как она не делала более пяти верст в день и часто вставала на постой, это путешествие продолжалось более месяца. На это время отправили нас на жительство по дороге к Троицкому монастырю, в лачугу, принадлежавшую Чоглокову и называвшуюся Раево, – место, лишенное всякой приятности, окруженное густым лесом, в болотистой низине, красу которой составлял пруд, полный тины.

Однако Чоглокову это место казалось земным раем – и только потому, что это скверное место ему принадлежало, ибо он был из числа тех людей, которые находят чудесным всё то, что им принадлежит; хоть у него был этот недостаток, тем не менее он был очень завистлив к чужому добру и чужая тучность его сушила.

Пока мы таким образом были заключены в этом поганом Раеве, нашей единственной забавой была охота – мы ездили на охоту ежедневно. Я еще ездила тогда на английском дамском седле и скакала во весь опор, к удивлению самых смелых охотников. В этом меня не стесняли, я могла скакать, сколько мне нравилось, и сломать себе шею, если я этого хотела; это всецело от меня зависело. Единственным лицом из большого двора, приезжавшим почти каждый день в Раево, был граф Кирилл Разумовский, брат фаворита; он нас забавлял и сам также забавлялся разговором со мной. Впоследствии он сознался мне, что я в то время занимала его сердце гораздо более, чем я это подозревала; он также часто ездил с нами на охоту. Чоглоков с женою и не думали находить его посещения неуместными; они были настолько простодушны, что верили, что граф Разумовский находит удовольствие бывать у них, в их прелестном обществе, и они бесконечно были ему благодарны за это; впрочем, благодаря его веселому праву он считался неопасным.

Когда императрица была близко от Троицкого монастыря, она послала за нами; я загорела, как черт, от этих постоянных поездок на охоту, весь день я проводила на воздухе. Как только императрица меня увидела, она изумилась моей красноте и прислала мне в тот же вечер умывание, чтобы освежить мне кожу; я его стала употреблять, и в самом деле загар уменьшился. Из монастыря нас снова послали в Раево, где мы продолжали наши охоты до Петрова дня, когда нас заставили вернуться в Троицкий монастырь. Наша свита была очень небольшая.

Императрица отправилась в Воскресенский монастырь. После обеда в Петров день, именины великого князя, он пожелал развлечься, устроил бал, но так как не было ни танцоров, ни музыкантов, он сам сел играть на скрипке, а мои горничные и его лакеи танцевали. Этот бал извел меня своей скукой, я взяла книгу и принялась читать в углу; он был навеселе и не обратил внимания на то, что я делала, иначе я бы не избегла брани с его стороны. Из этого монастыря мы снова вернулись в Раево, и охота там возобновилась.

На одной из этих охот один офицер Бутырского полка по имени Асаф Батурин, которого никто не знал, познакомился с немецкими егерями, бывшими в нашей свите; он им рассказал о своей привязанности к великому князю и попросил их доставить ему случай лично поговорить об этом с великим князем. Эти егеря были очень фамильярны с его императорским высочеством и, находясь постоянно на охоте около него, рассказали ему это.

Действительно, в один прекрасный день этот офицер вышел из леса и представился великому князю; он ему сказал, что не признает другого повелителя, кроме него, и что его императорское высочество может рассчитывать на него и на весь полк, в котором он служит поручиком. Великий князь был немного испуган этим приступом, которого не ожидал, и, я думаю, он ему не сказал ничего особенного; он точно так же остерегся похвастаться мне или кому бы то ни было этим приключением, разговорами и толками, которые имели с ним трое из его егерей. Те, которые сопровождали этого князя, не слыхали или не хотели подать вида, что слышали, что этот офицер говорил; только потихоньку шептали, что один пьяный или сумасшедший пристал к князю, но что ни он, ни кто другой ничего не поняли из его речей.

С другой стороны, молчание великого князя и потворство встречам с ним на охоте Батурин принял за формальное согласие со стороны этого князя и стал замышлять и затевать заговор, глупый и как нельзя более плохо слаженный, чтобы возвести великого князя на престол, заключить императрицу в монастырь и перерезать всех, кто, по его мнению, мог воспротивиться его планам. Я отношу рассказ о раскрытии этой истории на осень того года, когда я впервые о нем узнала, и расскажу также, как я это узнала, ибо до тех пор всё это было мне неизвестно.

В начале августа Чоглоков окончательно рассорился с графом Бестужевым, и, кажется, мы с великим князем положили тому первую основу, и вот каким образом.

Я уже говорила, что после неприятного приключения с Кошелевой и гнева императрицы против Чоглокова последний сделался более сговорчив; история с запретом причастия на Страстной неделе была для него новым доказательством, что императрица сохранила против него долю злобы. Он управлял своею женою с большим трудом, чем раньше, она сделалась немного менее покорна ему, чем прежде. Всё это уменьшало его пыл. С другой стороны, несколько раз великий князь, будучи навеселе, встречался с графом Бестужевым, всегда пьяным; великий князь жаловался ему на приемы и поступки Чоглокова, который был очень груб и всегда хмурился на него. Граф Бестужев – частью по болтливости, частью из-за пьянства, а, может быть, сюда входило и зерно лести, чтобы войти в силу и приобрести доверие великого князя, – сказал ему: «Чоглоков грубиян, дурак и набит спесью, но предоставьте это мне, я его образумлю». Великий князь мне это рассказал; я ему заметила, что, если бы Чоглоков это узнал, он никогда бы этого не простил графу Бестужеву, и что он был бы удивлен, что человек, которого он считает своим другом, так дурно отзывается о нем. Великий князь вообразил, что он подкупит Чоглокова, если перескажет ему то, что граф Бестужев ему говорил, и что тогда он, великий князь, и станет другом Чоглокова и заменит в его глазах Бестужева, одним словом, что в будущем он будет им управлять, если он ему откроет фальшь притворной дружбы графа Бестужева.

И вот мой великий князь заранее радуется в воображении прекрасным результатам, которые повлечет за собой открытие тайны, коей он был обладателем. Он прежде всего поспешил уловить случай пересказать Чоглокову те различные разговоры, в которых шла речь о Чоглокове между графом Бестужевым и им, великим князем. Чоглоков глубоко был этим оскорблен, и его самолюбию нанесен был удар прямо в сердце.

Как-то в праздник граф Бестужев пригласил его обедать, как он имел обыкновение это делать; Чоглоков пошел к нему, но взвинченный против него до крайности. Граф Бестужев, после обеда и уже наполовину пьяный, захотел с ним поговорить, но нашел его чрезвычайно гордым и замкнутым; он, в свою очередь, рассердился, и разговор между ними стал страшно жарким. Чоглоков упрекнул графа Бестужева в речах, которые он держал великому князю, и в том, что дурного он о нем говорил. Граф Бестужев, со своей стороны, стал укорять его в глупости, в его бестактном поведении в Вене, где, по слухам, он занимал императрицу-королеву разговорами исключительно о своей жене и детях, а также в истории с Кошелевой. Бестужев напомнил, насколько Чоглоков обязан ему своим местом, и о поддержке, которую он ему оказал во время этого последнего приключения. Чоглоков, по характеру наименее способный выслушивать правду о себе самом, рассердился окончательно и принял всё это за оскорбления. Генерал Апраксин захотел их помирить, но Чоглоков стал от этого еще более упорен; он вообразил, что в нем нуждались и что с этой целью перед ним заискивали. Он поклялся, что ноги его больше не будет в доме графа Бестужева, и сдержал слово, и никогда больше туда не возвращался. С этого дня Чоглоков стал заклятым врагом графа Бестужева, который никогда не мог его умилостивить.

Шуваловы в то время начинали приобретать большое влияние на ум императрицы; причиной тому была ее новая привязанность к Ивану Ивановичу Шувалову. Независимо от этой привязанности к их двоюродному брату, императрица всегда питала дружбу и доверие к Александру и Петру Шуваловым, которые с ее молодости состояли при ней, а Шувалова с детства была воспитана вместе с ее величеством и была одних с нею лет; ее игривый нрав забавлял императрицу, которая иногда не могла без нее обойтись. В расположении к ним императрицы были колебания вверх и вниз – в эту минуту их барометр подымался.

Они не любили графа Бестужева, который завязал близкие отношения с графом Разумовским, их противником; они старались отстранить от этих двух графов возможно больше народу, и так как они знали, что я не считала графа Бестужева в числе своих друзей, то вследствие этого они под рукой стали всячески ухаживать за мной, в особенности новый фаворит. Он, однако, скрывал эти ухаживанья, словно убийство, из страха возбудить ревность императрицы, которой избегнуть было более чем трудно.

Императрица в течение этого лета захотела увидеть Софьино, дворцовое именье, находившееся приблизительно в ста верстах от Москвы и местоположение которого очень хвалили. Шуваловы устроили так, что мы с великим князем приняли на сей раз участие в этой увеселительной поездке, которая таковою, однако, не оказалась.

Там совсем не было дома, удобного для житья. Императрица велела поставить палатки, и в них расположился весь двор. На другой день нашего приезда императрица и великий князь поехали на охоту, но так как императрица не брала меня никогда с собою на охоту, хоть и знала, что я очень это люблю, то я осталась в своей комнате читать книгу и скучать. На следующий день к часу обеда мы отправились в палатку императрицы; мы нашли стол накрытым. Несколько минут спустя она появилась, и все присутствующие по косому взгляду исподлобья, какой она бросала, когда бывала рассержена, поняли, что она не в духе. Поцеловав, как всегда, великого князя и меня, она начала говорить о скуке вчерашней охоты и, увидав человека, которому поручено было управлять этим имением, сказала ему по-русски: «Если бы ты не был мошенником, я бы лучше развлеклась вчера. Очевидно, соседние дворяне дают тебе деньги, чтобы ты не мешал им охотиться на моей земле. Тут нет ни одного зайца, а если бы тут не охотились, их было бы множество». Сей несчастный, весь дрожа, стал горячо божиться всеми возможными клятвами, чтобы ее убедить, что никто не охотился в окрестностях, но она продолжала его бранить и угрожать ему. Потом она повернула разговор на старое доброе время и стала говорить, как она охотилась с Петром Вторым и какое множество зайцев они брали в день. Она принялась на чем свет стоит бранить князей Долгоруких, окружавших этого государя, и рассказывать, как они старались ее отдалить от него.

Это заставило вспомнить о доброте и дружбе к ней Петра II и о неприязни, которую выказывала к ней императрица Анна. Отсюда она перескочила на бедность, в которой жила во времена этой императрицы. Она нам перечислила все свои тогдашние доходы и сказала: «Хотя у меня было тогда не более тридцати тысяч дохода, на которые я содержала весь свой дом, тем не менее у меня не было долгов». При этом она бросила взгляд на меня. «У меня их не было, – продолжала она, – потому что я боялась Бога и не хотела, чтобы моя душа пошла в ад, если бы я умерла, а долги мои остались бы неуплаченными». Тут вторично был брошен на меня взгляд. Императрица продолжала: «Правда, дома я одевалась очень просто – обыкновенно я носила юбку из черного гризета и кофту из белой тафты. В деревне я также не одевалась в дорогие материи». Тут она метнула на меня весьма гневный взгляд – в этот день на мне была богатая кофта; я прекрасно поняла, что императрица страшно на меня злилась; я хранила молчание, по примеру всех присутствующих, и слушала почтительно и не смущаясь. Ее величество еще долго продолжала в том же духе, переходя с одного предмета на другой, задирая то одних, то других и возвращаясь почти постоянно к тому же припеву, который я должна была глотать.

После того как она одна в течение трех четвертей часа угощала нас разговором, за который расплачивались мы, остальные присутствующие, в палатку вошел своего рода шут, очень мало забавный, по фамилии Аксаков, которого императрица взяла ко двору; он держал в своей шапке ежа. Она его спросила, откуда он пришел; он ей ответил, что был на охоте и поймал редкостного зверя. Она захотела узнать, кто это такой, и подошла к нему, чтобы посмотреть, кого он держал в шапке: в эту самую минуту еж поднял голову. Ее величество страшно боялась мышей, а тут ей показалось, что голова ежа похожа на голову мыши; она пронзительно вскрикнула и бросилась бежать со всех ног к палатке, которая служила ей спальной. Минуту спустя она прислала приказание убрать накрытый к обеду стол; все разошлись. Мы обедали у себя, но после обеда нам велели вернуться в Москву.

Возвратясь в мою палатку, Чоглокова мне сказала: «Вот вы и получили нагоняй, поняли ли вы это?» Я ответила, что поняла, но что не знаю, что именно раздражило ее величество против меня; она сказала мне, что также не знает. Могу поклясться, что не знаю этого и до сего дня.

В продолжение этого лета приехала ко двору из Ярославля принцесса Курляндская, дочь герцога Эрнста-Иоганна, который, с тех пор как императрица вернула его из Сибири, куда услала его принцесса Анна Брауншвейгская, избрал себе местом жительства Ярославль. Принцесса Курляндская не была любима ни отцом, ни матерью, она повседневно испытывала с их стороны очень дурное к себе отношение; утомленная наконец жизнью, которую вела, она обратилась к жене местного воеводы, Пушкиной. Та предложила ей принять православную веру и взялась под этим прикрытием перемены религии доставить принцессу прямо ко двору; принцесса, которая была очень умна, ни минуты не колебалась, но, напротив того, ответила ей, что уже давно имела к этому влечение. Пушкина написала об этом Шуваловой и, с согласия императрицы, похитила принцессу у ее родителей и доставила в Москву к императрице, которая поместила ее при дворе и была крестной матерью, когда несколько недель спустя она приняла православие.

Около 5 сентября, именин императрицы, последняя отправилась в Воскресенский монастырь. Мы получили приказание следовать за нею. Там-то ее величество в день своего ангела объявила Ивана Ивановича Шувалова камер-юнкером; благодаря этому его случай перестал быть тайной, которую все передавали друг другу на ухо, как в известной комедии. Меня очень обрадовало его возвышение, так как я желала ему в то время всех благ; семья его это знала. По возвращении в Москву Шуваловы устроили так, что императрица отправилась с нами ужинать в Раево к Чоглоковым; эта вечеринка была очень весела и оживленна, танцевали до поздней ночи, после чего возвратились в Москву.

Осень этого года была необыкновенно хороша. Мы снова отправились жить в Раево, а императрица – в Тайнинское. За обедом ее величество сидела в конце длинного стола, накрытого в палатке. Великий князь сидел от нее направо, я налево, против великого князя рядом со мной сидела Шувалова, а рядом с великим князем – фельдмаршал Бутурлин, направо от которого сидел духовник ее величества. Фельдмаршал, который любил выпивать, напоил обоих своих соседей, то есть отца-духовника и великого князя. У последнего вино вызывало всякого рода судороги, гримасы и кривляния, столь же смешные, как и неприятные. Я видела, что это не нравится императрице, и так как я тогда принимала искреннее участие во всем, что касалось моего мужа, слезы выступили у меня на глаза от неприличия, с которым он себя вел в этот день за столом. Шувалова это заметила и была мне за это благодарна; она обратила на это внимание императрицы, которая поспешила встать из-за стола. Великий князь, несмотря на свою нетрезвость, отправился на охоту с графом Разумовским, а я вернулась в Раево.

Только я туда приехала, как у меня началась сильнейшая зубная боль; я не знала, какому угоднику молиться, и ужасно страдала. Бывший тут брат Чоглоковой, граф Иван Гендриков, предложил вылечить меня; я приняла его предложение. Он вышел и через несколько минут вернулся с крошечной бумажной трубочкой, которую он просил меня положить на больной зуб. Я так и сделала; но только по его совету я сжала зубы, как почувствовала столь страшный приступ боли, что была вынуждена лечь в постель. Ночью у меня начался сильнейший жар с перемежающимися приливами крови к мозгу. Чоглокова была сильно встревожена этим случаем, происшедшим в ее доме и вызванным ее братом; она набросилась на него и сильно его выругала. Она не отходила во всю ночь от моей кровати и казалась очень встревоженной; можно было бы даже сказать, что чем больше времени она со мной проводила, тем более она ко мне привязывалась, конечно, вполне бессознательно и невольно, причем это не проявлялось последовательно, но порою известные случаи обнаруживали в Чоглоковой эти чувства. На следующий день меня, совсем больную, закутали, уложили в карету и привезли обратно в Москву, где эта зубная боль продолжалась еще более двух недель, после чего понемногу прошла.

В течение этой болезни Владиславова старалась меня забавлять: эта женщина была живым архивом – она знала скандальную хронику всех русских фамилий с Петра Великого и даже раньше. Она садилась возле моей кровати и не переставая рассказывала. Рассказывала она хорошо и с умом; от нее я и узнала связи всех семейств между собой, их родство до второго и третьего колена, множество анекдотов, которые часто при случае оказывают услуги тому, кто умеет ими пользоваться. Кроме того, так как я не могла читать из-за боли, которую испытывала, то ничего не могло быть для меня поучительнее разговора Владиславовой, чтобы познакомиться с тем обществом, среди которого я жила; и я вошла во вкус этих бесед.

Иной раз она мне также рассказывала о текущих событиях; между прочим я узнала от нее, что в то время предполагался брак между сыном графа Бестужева и дочерью княгини Долгорукой, урожденной Аргамаковой, с которой хорошо была знакома Владиславова и у которой в характере было много странного. Часто она по ночам вставала и подходила к кровати своей спящей дочери, чтобы посмотреть, как она уверяла, не умерла ли дочь, которую она обожала; очень часто она даже будила ее, чтоб убедиться, что ее сон не был обмороком. Кроме того, она всегда боялась, что ее дочь, богатая, остроумная, красивая и любезная, останется в девках, и поэтому всегда была готова выдать ее за первого встречного. В эту минуту явились трое соискателей: молодой граф Андрей Бестужев, который, будучи еще сумасброднее своей матери, а это много значит, был таким же пьяницей, как его отец, впрочем, не обладая при этом ни одним из достоинств этого последнего; вторым, кто выставил свою кандидатуру, был племянник императрицы Екатерины I граф Скавронский, безобразная наружность которого равнялась его глупости; третьими, наконец, был князь Георгий Грузинский, который и женился на этой княжне; менее безобразный, чем граф Скавронский, он был зато круглый дурак. В особенности подчеркивало в нем этот недостаток то, что он никогда порядком не выучился говорить ни на одном языке, кроме своего родного, которого никто в России не понимал, кроме его грузин. Несчастная княжна, которой так не везло по части женихов и которую постоянно теснила ее мать, согласилась, наконец, выйти за последнего. Признаюсь, я постаралась при помощи Владиславовой отговорить мать от согласия на брак с графом Бестужевым, к чему мать была более всего склонна, ибо он был сыном великого канцлера, игравшего тогда очень значительную роль.

Княгиня Мария Яковлевна была всегда бесконечно благодарна мне за то, что я помогла отговорить ее мать выдать ее за графа Бестужева, который и по характеру, и по своим порокам был извергом; хотя она и не была счастлива, но с последним она была бы гораздо несчастнее. А между тем никогда женщина не заслуживала большего счастья, чем она. Это была одна из редких личностей по ее замечательной кротости, чистоте ее нравов и доброте сердца; труднее сказать, какого качества ей недоставало, чем перечислить все ее добродетели. Никогда женщина не была так уважаема всеми без исключения, как она; она пользовалась высоким личным уважением со стороны всех ее знавших или даже только слыхавших о ней. Это уважение к ней со временем только возросло бы, если б она не умерла во цвете лет 25 декабря 1761 года, в самый день кончины императрицы Елизаветы. Я ее искренно оплакивала, ибо не было такого знака дружбы и привязанности, которого бы эта достойная женщина не выказала мне в течение всей своей жизни, и, если б она дожила до моего восшествия на престол, которого ожидала с таким нетерпением, она, конечно, заняла бы выдающееся место при мне; это был друг верный, разумный, твердый, мудрый и осторожный. Я никогда не знала женщины, которая соединяла бы в себе такое количество различных достоинств, и если б она была мужчиной, о ней говорили бы восторженно.

Приблизительно в это же время императрица взяла ко двору двух старших дочерей графа Романа Воронцова: старшая, Мария Романовна, лет тринадцати-четырнадцати, была назначена фрейлиной императрицы, а младшая, Елизавета Романовна, которой могло быть лет одиннадцать-двенадцать, была приставлена ко мне в той же должности. Старшая обещала быть хорошенькой, но вторая не имела и намека на красоту; напротив, она и тогда уже была очень некрасива; оспа, которую она перенесла впоследствии, обезобразила ее еще больше, как мы это видели. Обе сестры имели оливковый цвет лица, который их не красил; впоследствии они прибегли ко всякого рода искусственным краскам, чтоб избавиться от этого.

В начале октября я схватила сильную лихорадку с насморком; я была принуждена пролежать в постели несколько дней; едва я встала, как Чоглокова пришла мне сказать, что императрица назначила на следующий день свадьбу камергера великого князя Александра Александровича Нарышкина с девицей Анной Никитичной Румянцевой. Я сказала Чоглоковой, что вследствие бывшей у меня лихорадки и оставшейся после нее слабости я не буду в состоянии на ней присутствовать. Чоглокова согласилась со мной, что это могло бы вызвать возвращение болезни, и ушла. Несколько часов спустя она вернулась и передала мне от имени ее величества, чтоб я на следующий день вышла на эту свадьбу, ибо я должна была убрать невесту, и что с этой целью ее ко мне приведут. Я нашла это приказание довольно суровым, тем более что императрица за несколько дней до того приходила ко мне, своими глазами видела, какая у меня была сильная лихорадка, и нашла меня в таком жару, что боялись, как бы не было у меня тифа. Но приказание было определенное, и так как ее величество могла его дать, не иначе как зная, в чем дело, я не смела возражать, хотя, может быть, я и рисковала жизнью. Владиславова нашла это приказание суровым и даже жестоким и в этом духе о нем мне отозвалась.

На следующий день я, хоть и была очень слаба, оделась насколько могла лучше. Невесту привели ко мне, и я ее убрала. Меня освободили от необходимости идти в церковь, но зато заставили сесть в карету и проехать всю Москву от Анненгофа до дома Нарышкиных по ту сторону Кремля. Мою свиту составляли три кареты и около двадцати верховых; было чрезвычайно скользко, потому что после сильного дождя наступил страшный мороз. Лошадей не успели подковать на шипы, мы ехали шагом, и все-таки на эти семь верст, которые мы должны были проехать, не было ни одной лошади, которая не упала бы по нескольку раз. В довершение всех бед мы встретили между Казанской церковью и Курятными воротами свадебный кортеж сестры Ивана Ивановича Шувалова, которая ехала в Казанскую церковь венчаться с князем Николаем Федоровичем Голицыным. Лошади их также скользили на каждом шагу. Одним словом, я думаю, что мы употребили по крайней мере два с половиной часа на эту поездку и столько же на обратный путь. Ни раньше, ни позже я никогда не видела ничего похожего на эту прогулку, и этот день мог по справедливости получить название дня кувырканья; впрочем, насколько мне известно, никто себе ничего не повредил.

Я приехала первой в дом новобрачных, а час спустя ввалилась вся свадьба. Императрица также приехала; после ужина и бала нас с великим князем послали отвести новобрачных в их комнаты; вследствие этого мы были принуждены проходить коридоры, подниматься и спускаться по нескольким лестницам в этом огромном доме; после того мы уехали. Этот брак имел не более последствий, чем наш; это сходство в положении Нарышкиной и моем много способствовало дружеской связи, которая долго нас соединяла. Мое состояние изменилось по прошествии девяти лет, считая со дня моей свадьбы, но она и поныне находится в том же положении, а уже двадцать четыре года как замужем. На следующий день после этого празднества мы снова ездили к молодым; в этот день я почувствовала небольшую лихорадку, но она прошла без всяких последствий.

Несколько дней спустя великий князь вошел в мою комнату, очень смущенный; я увидела, что у него было нечто на сердце, что его огорчало, но так как я вовсе не догадывалась, что бы это могло быть, то некоторое время притворялась, что ничего не замечаю. Наконец он сам захотел облегчить свою душу от бремени; он сказал, что его егеря, которых он так любил, были арестованы и отправлены в Преображенское, где находилась Тайная канцелярия во время пребывания двора в Москве. Это меня мало тронуло; я даже никогда с этими людьми не разговаривала; но он мне при этом сказал, что боится, как бы это не имело и для него последствий. Тогда я спросила, откуда пришла ему в голову эта мысль; тут он мне признался, что эти люди говорили ему о преданности к нему того поручика Батурина, о котором я выше упомянула, что последний разговаривал с ним на охоте, уверил его в преданности своей и всего Бутырского полка к нему и прибавил, что не признает другого государя, кроме него. После того было еще несколько свиданий и переговоров между егерями, великим князем и этим офицером; великий князь знал, что и он арестован.