Текст книги "Записки"

Крузе первая почувствовала, что милость к Чоглоковым была больше, чем думали: то, что она в Петергофе ходила постоянно из верхнего дворца в Монплезир во время этой путаницы, какая там была, не ускользнуло от Чоглоковой. Кроме того, они редко бывали в согласии, и было уже не одно столкновение между двумя этими женщинами.

Крузе однажды вздумала показать мне, как кроить рубашки из голландского полотна. Чоглокова вошла и не одобрила этого, а на другой день от имени императрицы приказала ей оставить двор. Она удалилась к своему зятю, гофмаршалу Сиверсу; я была огорчена этой отставкой, так как Крузе очень смягчилась в отношении ко мне. Великий князь жалел о ней много больше; игрушки, которые она ему доставляла, расположили его к ней.

Несколько дней спустя Чоглокова привела ко мне от императрицы Владиславову, иначе сказать, Прасковью Никитичну. Она была тещей главного секретаря графа Бестужева и вполне предана ему, это была женщина умная, с хорошими манерами и умевшая привлечь людей на свою сторону. Эта особа мне сразу понравилась; не помню, от кого, но я получила совет быть очень осторожной с этой женщиной, так как она слыла настолько же неискренней, насколько была располагающей к себе и забавной. Я приняла это к сведению; наблюдала за ней и вела себя с ней осторожно.

С первого дня она ничем не пренебрегла, чтоб расположить меня к себе; она хотела достигнуть того же у великого князя, но он был очень предубежден против нее. Главным ее недостатком было то, что она была русская, а вторым – то, что она заместила Крузе, голштинку по происхождению. Сей князь питал необычайную страсть к этому клочку земли, где он родился. Он был вечно им занят; он покинул эту родную землю лет двенадцати-тринадцати. Когда он говорил о ней, воображение разыгрывалось, и так как никто из окружавших, начиная с меня, не были в этой, по его словам, столь восхитительной стране, то он нам ежедневно рассказывал о ней небылицы, причем желал, чтобы мы им верили; он сердился, если замечал недостаток веры. Сцепление пороков и добродетелей человеческих – самая странная вещь на свете: кто мог бы предвидеть, что страсть к этому клочку земли сделает мало-помалу этого князя одним из самых больших лгунов, каких, быть может, носила земля. Я видела, как это незаметно развивалось у меня на глазах, но не без энергичной борьбы против этой постыдной и вредной наклонности изо всех моих сил, беру тому в свидетели Бога и тех, кто имели случай ознакомиться с этим, но ничто не могло отвлечь его от этого. Напротив, чем становился он старше, тем больше противоречие озлобляло его, раздражало и делало тверже. Под конец ослепление его шло так далеко, что он в глубине души был убежден, что ложь, которую он изобретал и распространял, была непреложной истиной; кроме того, это был лгун, обладавший лучшей на свете памятью. Рассказанное однажды он передавал потом с теми же подробностями, с той лишь разницей, что, рассказывая вновь, он увеличивал и прибавлял к рассказу происшествия, которых до тех пор не воспроизвел.

Одной из причин, послуживших всего более к тому, чтобы подорвать его доверие к Владиславовой, была ее набожность – основной пункт, которого он никогда не прощал; кроме того, в ее комнате была лампада перед образами, чего он не выносил. Хотя это было в обычаях нашей веры, но его императорское высочество к ней нисколько не был привязан; напротив, он воображал, что принадлежит к лютеранскому исповеданию, в котором был воспитан, но в глубине души он ничем не дорожил и не имел никакого понятия ни о догматах христианской религии, ни о нравственности. Я никогда не знавала атеиста более совершенного на деле, чем этот человек, который между тем очень боялся и черта, и Господа Бога, а чаще всего их обоих презирал, смотря по тому, представлялся ли к этому случай, или овладевало им минутное настроение.

В день святого Александра Невского мне вздумалось надеть белое платье, отделанное по всем швам широким золотым испанским кружевом. Не представляя себе, что из этого могло выйти, я появилась в этом платье при дворе. Когда я вернулась в свои покои, императрица прислала мне сказать через Чоглокову, чтоб я сняла свое платье и что мне не подобало иметь в тот день платье, похожее на костюм ордена. Я просила передать императрице свои извинения и сказала Чоглоковой, что никогда не подозревала, что мое платье походит на костюм кавалеров ордена. Чоглокова согласилась со мной, но посоветовала надеть другое платье к послеобеденному времени, что я и сделала. Действительно, кроме белого цвета, мое платье не имело никакого сходства с орденским, тоже белым, но с отделкой из серебряного галуна, с подкладкой, камзолом и отворотами огненного цвета. На мне была Екатерининская лента; быть может, императрица нашла мое платье красивее своего, и вот настоящая причина, из-за которой она велела мне снять его.

Моя дорогая тетушка была очень подвержена такой мелочной зависти не только в отношении ко мне, но и в отношении ко всем другим дамам; главным образом преследованию подвергались те, которые были моложе, чем она. Эту зависть она простирала так далеко, что однажды при всем дворе она подозвала к себе Нарышкину, жену обер-егермейстера, которая благодаря своей красоте, прекрасному сложению, величественному виду и исключительной изысканности, какую она вносила в свой наряд, стала предметом ненависти императрицы, и в присутствии всех срезала ножницами у нее с головы прелестное украшение из лент, которое Нарышкина надела в тот день. В другой раз она лично сама обстригла половину завитых спереди волос у своих двух фрейлин под тем предлогом, что не любила фасон прически, какой у них был. Одна из них была графиня Ефимовская, вышедшая впоследствии замуж за графа Ивана Чернышева, а другая – княжна Репнина, жена Нарышкина, и обе девицы уверяли, что ее величество с волосами содрала и немножко кожи.

Осенью этого года, по возвращении в Зимний дворец, приехала из Франции некая госпожа Лонуа, бывшая раньше при императрице и ее сестре, цесаревне Анне. Она сопровождала последнюю в Голштинию, откуда и возвратилась к себе на родину. Первые дни императрица, казалось, необыкновенно ценила эту особу: последняя действительно воображала, что она на пути к фавору. Ее величество представляла ее всем, казалось, очень дорожила ею и была очень ею занята.

По вечерам императрица собирала двор у себя в своих внутренних апартаментах, и происходила большая игра. Однажды, войдя в эти покои ее величества, я подошла к графу Лестоку и обратилась к нему с несколькими словами. Он мне сказал: «Не подходите ко мне». Я приняла это за шутку с его стороны; намекая на то, как со мной обращались, он часто говорил мне: «Шарлотта! Держитесь прямо!» Я хотела ему ответить этим изречением, но он сказал: «Я не шучу, отойдите от меня». Меня это несколько задело, и я ему сказала: «И вы тоже избегаете меня». Он возразил мне: «Я говорю вам, оставьте меня в покое». Я его покинула, несколько встревоженная его видом и речами.

Два дня спустя, в воскресенье, причесывая меня, мой камердинер Евреинов сказал мне: «Вчера вечером граф Лесток был арестован и, говорят, посажен в крепость». Тогда одно только название этого места уже внушало ужас. Он просил и виду не показывать, что я знаю эту новость. Я сдержала слово, но была очень огорчена, так как граф Лесток до той поры всегда оказывал мне дружбу и доверие. Я знала о неприязни к нему графа Бестужева; на последнего я смотрела как на главного виновника всех дурных поступков по отношению ко мне, и мне было небезызвестно, что он подогревал то неприязненное отношение, какое императрица питала ко мне.

Я пошла в церковь и по дороге встретила вице-канцлера графа Воронцова, тогда близкого приятеля Лестока и великого противника графа Бестужева; это отразилось на доверии к нему – он стоял тогда очень низко. Я, протягивая руку для поцелуя, сказала ему очень тихо: «Что из этого выйдет?» Он пожал плечами и покачал головою, ничего не отвечая. Вечером при дворе я узнала, что судьями для допроса Лестока назначены были граф Бестужев, генерал Степан Апраксин и граф Александр Шувалов. Это дело длилось до нашего отъезда в Москву, назначенного на середину декабря, и ничто не вышло наружу. За несколько дней до нашего отъезда мы узнали, что дом Лестока был подарен императрицей генералу Апраксину, и отсюда заключили, что дело кончено. На ухо друг другу сообщали даже, что, несмотря на все розыски, ничего против него найдено не было; тем не менее его сослали, и всё имущество его было конфисковано.

Императрица не имела достаточно мужества, чтобы оправдать невинного; она боялась бы мести со стороны подобного лица, и вот почему с ее воцарения виновный или невинный – никто не вышел из крепости, не будучи по крайней мере не сосланным.

В начале этой зимы мой камердинер Тимофей Евреинов нашел своего прежнего друга, Андрея Чернышева; он был арестован с пажами великого князя, о чем я говорила в начале 1747 года, на так называемом Смольном дворе, в прежней увеселительной лачуге ее величества в ее бытность великой княжной. Я говорю: в лачуге, так как это был скверный деревянный домишко около места, занимаемого теперь Девичьим монастырем.

У меня была девушка-финка, которая подметала мою комнату и стлала мне постель. Эта девушка была невестой родственника Евреинова, и чтоб выйти за него, она перешла в нашу веру с именем Катерины Петровны, а я была ее крестной матерью; ее сестра состояла в той же должности при императрице. Жених ее помещался в доме графа Брюса, против двора. В день святого Андрея Чернышев напоил своих сторожей и товарищей, сел на извозчика и приехал к жениху Катерины Петровны: они втроем обставили эту поездку за несколько дней до того. Эта девушка туда отправилась и привезла мне от него длинное письмо, в котором он описывал свои приключения за два года. Эта девушка могла говорить со мной свободно, лишь когда я шла на свой стульчак; я положила письмо между подвязкой и ногою и, когда пришлось разуваться, несколько заблаговременно, сунула его в свой рукав – я не смела оставлять его в кармане, опасаясь, что там могут рыться.

Я прочла это письмо, когда все заснули; я ответила ему и послала немного денег и несколько других маленьких подарков, в которых он мог нуждаться. Он мне еще несколько раз писал, и я отвечала тем же путем. Всё это происходило без ведома Тимофея Евреинова, который нас сильно бы выбранил, если б узнал. Но этот случай внушил мне большое доверие к Катерине Петровне; однако мы старательно скрывали наш заговор. Эта девица была веселая и живая, и так как Владиславова брюзжала меньше, чем Крузе, то моя прислуга тоже несколько свободнее дышала. Эта девушка была от природы склонна ко всякого рода передразниванию; между прочим, она великолепно передразнивала походку Чоглоковой во время беременности; для этого она привязывала под юбку большую подушку и смешила нас, прохаживаясь по комнате.

Всё шло хорошо до конца этого года, когда мы уехали в Москву. Откладываю эту поездку для третьей части.

Третья часть

Мы выехали из Петербурга около середины декабря при полной оттепели и по очень дурной дороге; 18 декабря, в день рождения ее императорского величества, мы были в Твери; там мы прослушали обедню и поехали дальше; императрица нас опередила, хотя выехала после нас. Государыня ездила очень скоро, и обыкновенно вся ее свита оставалась позади. По дороге я узнала от камергера князя Александра Трубецкого, который сидел в моих санях, что граф Лесток, находясь в крепости, хотел уморить себя голодом, что с этой целью он одиннадцать дней не ел и что тогда императрица велела ему принять пищу – под угрозой, что, если он не послушается, она найдет средства, чтоб его к этому принудить. Мы с князем Трубецким нашли это обращение очень жестоким, в особенности по отношению к человеку, которому императрица была многим обязана. Князь Трубецкой знал об этом от своего брата, князя Никиты Юрьевича, который был генерал-прокурором и имел полную возможность знать истину.

Как только мы приехали в Москву, княжна Гагарина под секретом сообщила мне, что ее зять, мой камергер князь Александр Голицын, получил приказание отправиться в качестве посланника при Нижнесаксонском округе в Гамбург, это была своего рода ссылка; граф Бестужев не любил его и описал его императрице как сообщника графа Лестока.

В Москве мы с великим князем заняли покои, в которых я жила с моей матерью в 1744 году. Ничего не могло быть неудобнее того, как мы были помещены. Нашим помещением служил флигель, состоявший из двойного ряда комнат; направо от входа находились мои комнаты, налево – комнаты великого князя, один из нас не мог двинуться без того, чтобы не обеспокоить другого. Великий князь в то время имел лишь два занятия: одно – пилить на скрипке, другое – дрессировать для охоты собак из той породы, которую называют шарло. Таким образом постоянно с семи часов утра до самой поздней ночи мне раздирали уши либо нестройные звуки, которые он с чрезвычайной силой извлекал из своей скрипки, либо ужасный крик и вой пяти или шести собак, которых он жестоко колотил остальную часть дня. Признаюсь, я была измучена и ужасно страдала от той и другой музыки, которая с утра до поздней ночи раздирала мне барабанную перепонку; после этих собак не было создания более несчастного, чем я. Несмотря на это, я читала; я тогда принялась за «Историю Германии» отца Барра, каноника святой Женевьевы, девять томов в четвертку. Я окончила все девять в течение зимы и части весны.

Едва мы приехали в Москву, как наступили такие сильные морозы, каких я с тех пор почти никогда не испытывала, и до того, что в одно воскресенье императрица освободила нас из-за холода от обязанности идти к обедне. Мы были принуждены, чтоб добраться до большой церкви, объехать в карете кругом дворца. Императрица, которая меняла постоянно внутреннее расположение всего дворца (кстати сказать, она не выходила никогда из своих покоев на прогулку или на спектакль без того, чтобы в них не произвести какой-нибудь перемены, хотя бы только перенести ее кровать с одного места комнаты на другое или из одной комнаты в другую, ибо она редко спала два дня на том же месте; или же снимали перегородку, либо ставили новую; двери точно так же постоянно меняли места), сочла нужным на этот раз превратить малую комнатную церковь в жилые комнаты и поместить несколько лиц из своей свиты в передних, которые раньше служили сообщением между ее и нашими покоями.

Я была принуждена сидеть дома в первые дни нашего пребывания в Москве, потому что мой лоб покрылся прыщами и кожа на лице была чрезвычайно воспалена, так что я должна была позвать Бургава, который с помощью талькового масла согнал мне эти прыщи с лица.

Пока в начале 1749 года я сидела в комнате, частью от моего камердинера Евреинова, а частью от госпожи Владиславовой, которые, однако, друг от друга таились, я узнала, что императрица очень страдает от колик вследствие запора. Чоглоковы ни слова нам об этом не говорили, а мы не смели осведомляться о здоровье императрицы. Это было бы преступлением, и нас стали бы расспрашивать, от кого мы знаем, что она больна, что могло бы вызвать несчастье или по крайней мере увольнение всякого, кто бы нам об этом сообщил. Я рассказала великому князю в точности то, что передали мои люди. Мы оба решили молчать до тех пор, пока Чоглоковы сами не заговорят с нами об этом, но они ни слова нам не сказали. Когда императрице однажды ночью было очень плохо, мы узнали, что граф Бестужев и генерал Апраксин спали или провели ночь в комнатах Чоглоковых.

Между тем мы с великим князем были довольно встревожены этой болезнью императрицы, которую от нас таким образом скрывали; Чоглоковы едва обращали на нас внимание. Мы не смели без позволения выходить из наших комнат. Мы узнали, что у графа Бестужева и генерала Апраксина с несколькими другими лицами, на преданность которых мы не могли особенно рассчитывать, были постоянные маленькие совещания, совершенно тайные и при закрытых дверях; мы не знали, чему это приписать. Великий князь в особенности, при своей трусости, не знал, какому святому молиться; я ему внушала мужество, просила его держать себя весело и спокойно и говорила ему, что постараюсь быть возможно лучше осведомленной через моих людей о состоянии здоровья императрицы, а если б она умерла от этой болезни, то я ему открою двери, чтоб он мог выйти из своих покоев, где его держали, так сказать, взаперти, и если бы другого свободного выхода не оказалось, то окна наших покоев в нижнем этаже были достаточно низко расположены, чтобы можно было в случае нужды выпрыгнуть на улицу. Кроме того, я ему сказала, что полк графа Захара Чернышева, на которого, мне казалось, я могла рассчитывать, находился в городе и что несколько капралов лейб-компании, которых я ему назвала, не покинули бы его. Всё это его успокоило и побудило довольствоваться у себя в уголке собаками и скрипкой.

После нескольких дней крайне опасного положения, в течение которых много шептались во всех комнатах дворца, императрица почувствовала себя лучше, и каждый вернулся в свою скорлупу. Я имела довольно точные сведения два-три раза в день от своего камердинера и Владиславовой; у последней было много различных связей с людьми императрицы, в комнате которой у нее были родственницы, знакомые и друзья. Кроме того, священники и придворные певчие были с нею в самых близких отношениях и во время трех церковных служб, которые эта женщина регулярно посещала почти каждый день, не оставляли ее в неведении относительно всего, о чем узнавали; всё это она мне и передавала с величайшей точностью.

В конце Масленицы во время своего выздоровления императрица приказала отпраздновать свадьбы двух ее фрейлин, уже давно помолвленных: одну – девицы Скворцовой с Нероновым, гвардейским офицером, а другую – княжны Репниной с Нарышкиным; их свадьбы произошли в один и тот же день. Во время свадебного банкета я сидела по правую руку одной из невест, а направо от меня случайно оказалась Шувалова, любимица императрицы. Слово за слово, так как эта женщина любила поговорить, была очень весела и всегда имела наготове шутку, я осмелилась спросить ее о состоянии здоровья ее величества. Она мне ответила, что ей стало лучше и что в этот же день ее величество в первый раз сидела на своей кровати. Я ей рассказала о том сильном беспокойстве, которое причинила мне эта болезнь; это ей понравилось, и так как она была очень болтлива, то передала этот разговор императрице. На другой день, за тем же столом и на том же месте, она мне сказала, что сообщила наш вчерашний разговор ее величеству, что императрице это не было неприятно, что ее выздоровление идет всё лучше и лучше и что у нее остается лишь большая слабость.

На другой день утром Чоглокова совсем вне себя пришла в мою комнату, но так как я была с великим князем в комнате Владиславовой, которая примыкала к моей, она влетела туда и, обращаясь ко мне, сказала, что ее величество возмущена тем, что в течение всей ее болезни, которая продолжалась около двух недель и была очень серьезна, я ни разу не послала справиться об ее здоровье, что я говорила с Шуваловой об ее болезни только тогда, когда ей уже стало лучше, и что непростительно со стороны великого князя и моей ни разу не осведомиться о состоянии здоровья императрицы. Я ответила Чоглоковой, что ни она, ни ее муж вовсе не сказали мне ни слова о болезни ее величества. Она мне возразила: «Но вы об этом говорили с Шуваловой». Я ей сказала, что Шувалова сама подала к тому повод, и это была правда. Чоглокова вышла, поворчав еще и наговорив еще много неприятных вещей, одну хуже другой. Когда она ушла, великий князь, в свою очередь, стал бранить меня за то, что я говорила с Шуваловой о болезни императрицы; если бы не это, можно было бы думать, что мы ничего о ней не знаем. Он также вышел и весь день дулся на меня, к чему он по природе был очень склонен и что он всегда делал из-за малейшего пустяка.

Оставшись с Владиславовой, которая была умнее всей этой компании, я заплакала и сказала ей: «Вот и разберите, как можно угодить людям с такими наклонностями! Во-первых, если бы я ни с того ни с сего поручила Чоглокову или его жене справиться о состоянии здоровья императрицы, то первый вопрос, который они бы мне задали, был бы, конечно, о том, откуда я знаю, что императрица больна, и кто мне это сказал. Назвать вас или кого другого – это было бы средством сделать несчастье всех, кого бы я ни назвала; ни Чоглоков, ни его жена до сих пор не проронили ни слова об этой болезни, и сегодня Чоглокова говорит мне об этом в первый раз. Во-вторых, как может прийти в голову, что императрице не нравится, что я высказала Шуваловой свои чувства по поводу состояния, в каком она находилась, и что к тому именно и придираются, чтобы меня бранить?»

Владиславова была слишком разумна, чтоб не найти этого рассуждения основательным; она мне сказала: «Нужно, чтоб императрица знала, что Чоглокова ни разу не говорила вам об ее здоровье; в их обязанность входило уведомить вас. Тогда императрица увидит затруднительность выбора, который вам предстоял: быть выруганной либо за то, что вы спросите, либо за то, что вы промолчите». Она дала мне понять, что сама доведет об этом до сведения ее величества; но она не подумала заикнуться мне об этом, ибо была очень рада скрыть от меня, что находится в прямых сношениях с императрицей: донося о малейших моих действиях, она тем самым приобретала себе цену в глазах этой государыни, а вместе с тем она щадила, насколько могла искусно, мое к ней доверие, утратить которое боялась и сохранить которое прилагала особенное старание. Единственной уздой, сдерживавшей всех этих доносчиков, которые, скажу между прочим, были таковыми из лести, была трудность для них часто видеть ее величество. Но как бы тонка ни была эта женщина, мне был известен каждый из ее поступков, и мой камердинер Евреинов, который боялся и недолюбливал ее, старательно уведомлял меня обо всем, что мог откопать по ее поводу.

На этот раз Владиславова сдержала слово; она очень не любила Чоглоковых, которые мешали ей властвовать. Императрица узнала через нее, что Чоглоковы скрыли от нас ее болезнь и что после того, как ее величество велела нам сказать, что она не одобряет то, что мы вовсе не справлялись о ней, они не подумали сознаться ее величеству в действительном положении дела. Когда государыня почувствовала себя лучше и появилась в обществе, на одном куртаге она подошла ко мне и спросила меня: «Что это у вас такой грустный вид?» Я ей ответила: «Я боюсь, что оскорбила ваше величество во время вашей болезни. Я не посмела спрашивать о вашем здоровье, так как ни господин, ни госпожа Чогл оковы ни разу мне об этом не говорили». Она мне возразила: «Я знаю это, и знаю, что вы очень беспокоились. Не нужно больше об этом говорить» – и удалилась.

Приблизительно в это время я узнала, что Иван Иванович Шувалов, который до отъезда в Москву был произведен в камер-пажи, начинал всё более и более входить в милость императрицы. Это открытие доставило мне удовольствие. Пока всё это происходило, в одно прекрасное утро Владиславова вошла в мою комнату и сказала мне, что она была у Чоглоковой и что эта последняя передала ей от имени императрицы, чтобы я через три дня выдала замуж Катерину Петровну, ту девушку-финку, которую я так любила; привязанность к ней я скрывала с таким же старанием, как и с трудом. Это была проделка Владиславовой, которая, хотя и очень ласковая, не любила тех, кого она раз невзлюбит. Эта любезность была мне очень чувствительна; однако я скрыла свою досаду и выдала замуж эту девушку в назначенный день.

Видя, что от меня удаляют всех тех, к которым подозревают малейшую привязанность с моей стороны, я сказала Владиславовой, что поскольку дело так обстоит, то я больше не хочу, чтобы мои горничные находились в той же комнате, где я буду сидеть, – до тех пор они все имели эту привычку, – но что они должны оставаться в моей уборной и не входить без моего зова, ибо я хочу избегнуть риска делать их несчастными, и что благодаря этому новому распорядку я лучше всего избавлюсь от возможности привязаться к какой-нибудь из них.

Владиславова не посмела противоречить мне на столь определенное с моей стороны приказание, потому что она поставила себе задачей щадить единственно мой ум и мое доверие к ней и тщательно избегала всего того, что могло бы возбудить во мне малейшую горечь по отношению к ней. Поэтому она объявила им мою волю, и я оставалась с этой минуты одна со своей книгой у себя в спальне, – честь, которой я издавна домогалась. Это был способ избавиться от всех шпионов, которые следили даже за малейшим из моих взглядов. Владиславова надеялась, может быть, занять их место при мне. Тем временем она очень бы желала сунуть свой нос в мои книги, но совсем не знала по-французски – так же, как никто из окружавших меня. Часто, особенно вечером, она расспрашивала меня о моем чтении, но у меня был слишком хороший нюх, чтобы это могло ей удаться. Мой ответ был всегда очень лаконичен – я просто говорила ей, что, прочитав книгу, тотчас же забываю ее содержание.

После нашего отъезда из Петербурга Андрей Чернышев и его товарищи были отправлены из того места, где они так долго содержались; первый поехал к своему посту в Оренбург; он написал мне с дороги. Катерина Петровна переслала мне его письмо через своего мужа; я ему ответила и послала несколько сот рублей.

Генерал Апраксин купил новый дом в Москве, и так как он и граф Бестужев тогда еще творили у императрицы всё что хотели, а дело графа Лестока снова усилило их влияние, то, чтобы дать публике блестящее доказательство этого, первый пригласил государыню, великого князя и меня отобедать в его новом доме.

Во всю жизнь я не видела более великолепного празднества; всё там было редкостно и превосходно; после обеда он полными пригоршнями бросал из окон деньги народу, собравшемуся перед его домом. Там-то я в первый раз увидела его старшую дочь, бывшую потом замужем за князем Куракиным; ей было лет четырнадцать-пятнадцать, и она была чрезвычайно хорошенькая. Младшая, теперь в замужестве за камергером Талызиным, была шестилетним ребенком, худа как скелет и чахоточная; ни за что нельзя было бы тогда сказать, что этот ребенок станет тем колоссом, каким мы видим ее теперь, и по росту, и по чудовищной толщине; она тогда харкала кровью и имела постоянные кровотечения из носу.

К вечеру генерал Апраксин вызвал в свой дом князя Михаила Долгорукова, слепого старика около восьмидесяти лет от роду; он был братом покойного фельдмаршала Долгорукова и сенатором во времена Петра Великого. Хотя он не умел ни читать, ни писать, он слыл за человека с большим умом – и притом более основательным, чем у его брата. Императрица очень милостиво с ним обошлась, после чего он удалился; его провожали оба его сына; покоритель Крыма, второй из его сыновей, был в то время только полковником.

Я узнала назавтра, что в этот самый день третья дочь Апраксина умерла в течение ночи от оспы. Я была этим жестоко напугана; он и весь двор знали, что у меня не было оспы. Странно было подвергать меня опасности, приглашать и привозить в этот дом; кроме того, из комнаты больной постоянно входили и выходили в ту, где я находилась. Весьма правдоподобно, что я была приглашена и привезена в этот дом с целью заразить меня этой болезнью; я не поручусь за противное. Самое меньшее, что можно сказать, – это то, что внимание и осторожность по отношению ко мне не простирались до особенной крайности, ибо меня подвергали столь сильной опасности с таким легким сердцем и совсем без нужды, и ни у кого не нашлось достаточно сердечной доброты, ни доброй воли, ни человечности, чтобы меня от этого предохранить. Но Бог судил иначе: ребенок умер, а я избегла столь великой опасности самым счастливым образом. Признаюсь, я часто содрогалась при мысли об этом.

На последней неделе Великого поста мы говели; Чоглоков говел, как и все другие; в среду мы исповедовались, а в четверг причащались. Чоглоков сказался больным в этот день и вплоть до конца недели. Мы скоро узнали причину этого нездоровья. Когда он был на исповеди, его духовник, который был и духовником императрицы, запретил ему причащаться в продолжение года по случаю истории его с Кошелевой. Шептали друг другу на ухо, что духовник действовал по приказанию императрицы, которая со времени этого известного приключения питала сильное раздражение против Чоглокова. Последний сделался от этого мягче; однако и муж и жена сохранили всё влияние, какое было необходимо, чтобы вредить, но не оказать услугу, да и желание у них на то едва ли было.

Благовещенье в этом году праздновалось в субботу на Страстной, императрица имела обыкновение, которое я сохранила, вставать ночью с пятницы на Великую субботу к заутрене. Великий князь обыкновенно притворялся на этот день нездоровым, поэтому я отправилась одна ночью в церковь. Возвратясь домой, я решила, что не стоило труда раздеваться и ложиться и что, так как это был большой праздник, обедню будут служить рано; но я ошиблась в моих ожиданиях, так как я осталась, вся разряженная, на своем стуле с четырех часов утра до трех пополудни в субботу, не смея спросить чашку чая и не поев ничего с четверга вечером. Владиславова была слишком непреклонна в вопросах благочестия, особенно в вопросах поста, чтобы я осмелилась вызвать ее негодование просьбой о корке хлеба. Я дремала на своем стуле, страдала и молчала.

В три часа пришли звать меня к обедне; я туда потащилась и узнала, что это долгое промедление произошло оттого, что императрица между заутреней и обедней была в бане. Владиславова была очень возмущена тем, что ее величество там была в этот день: как можно было туда идти в такой большой праздник, как Благовещенье! Я передаю этот факт, чтобы дать понять, как легко было тогда привести в негодование большую часть народа, который, конечно, в то время думал еще так же, как Владиславова; последняя, впрочем, обладала большим умом, но была чрезвычайно набожна и строга на всякие мелочи. Вследствие этого я стала особенно стараться избегать во всем и повсюду, вплоть до малейшей безделицы, того, что могло бы оскорбить это расположение народного духа, господствовавшее тогда еще над толпой. Я приложила тем больше стараний сообразоваться с этим, что я знала правило, которое гласит, что очень часто более вредит пренебрежение такого рода безделицами, чем предметами существенными, потому что умов, склонных к мелочам, гораздо больше, чем людей разумных, которые их презирают.