Текст книги "Записки"

Мне показалось, что великий князь признавался мне только наполовину и боялся сказать всё из страха, чтоб я не осудила его неосторожности. Мне стало жаль его за то страдание, которое он испытывал; я старалась его утешить, но это дело в продолжение двух-трех недель его все-таки очень мучило. Когда же он увидел, что ему об этом вовсе не говорят и что дело это не имеет для него никаких дурных последствий, он незаметно его позабыл.

Несколько лет спустя после моего восшествия на престол это дело попалось мне в руки; я его нашла среди бумаг императрицы Елизаветы; оно было ей передано для того, чтобы ее величество постановила о нем свое решение. Оно было очень объемисто, и вследствие этого до своей смерти императрица не имела о нем правильного представления; она наверно его не прочла. Дело это было, может быть, одним из самых серьезных в ее царствование, хотя оно было затеяно безрассудно и неосторожно. Говоря без обиняков, это был заговор по всей форме: Батурин убедил сотню солдат своего полка присягнуть великому князю – он уверял, что получил на охоте согласие этого князя на возведение его на престол. Во время пыток он признался в своих сношениях с этим князем через посредство его егерей; на него донес гренадер, которого он старался привлечь на свою сторону. Егеря были уличены в том, что дали великому князю возможность с ним познакомиться, но, впрочем, допрошены они были только слегка.

Когда я сопоставляю процесс с теми страхами, которые на моих глазах испытывал великий князь, с тем, что он при мне говорил, я не сомневаюсь, что он узнал обо всем и что его егеря не захотели или не посмели оговорить его настолько, насколько этого требовала истина. Хотя я не думаю, что императрица когда-либо узнала всё, тем не менее она была достаточно осведомлена, чтоб утратить тот остаток доверия к нему, который еще имела. После этого происшествия она перестала целовать ему руку, когда он подходил целовать ее руку, а в следующем году дала почувствовать свой гнев, хоть и косвенным образом, как я об этом расскажу в своем месте.

Граф Александр Шувалов велел заключить Батурина в Шлиссельбургскую крепость в ожидании решения императрицы, которого, однако, никогда не последовало. Оттуда я его сослала в 1770 году на Камчатку за глупости, которые он писал и хотел распространять при помощи карауливших его солдат. С Камчатки он бежал вместе с Бенёвским и многими другими после убийства большерецкого воеводы; они пробрались через Тихий океан в Макао. Я не отчаиваюсь в том, что оттуда некоторые из этих несчастных вернутся в Европу; Бенёвский уже там; ни один из них не избавлен по крайней мере от виселицы.

Я обязана соблюдать во всем правду и рассказывать вещи, как они происходили на самом деле.

С этого времени я стала замечать, как в уме великого князя росла жажда царствовать; ему этого до смерти хотелось, но он ничего не делал для того, чтобы стать достойным этого.

В ноябре 1740 году моя зубная боль возобновилась; я была вынуждена лежать в постели, у меня была сильная лихорадка из-за продолжительности боли. Так как я не знала покоя в моей спальной, примыкавшей к апартаментам великого князя, из-за его скрипки и собак, – а это были удовольствия, от которых он ни за что не отказался бы, даже если б он мог предположить, что я от них умру, – то я употребила все средства, чтобы склонить Чоглокову распорядиться перенести мою кровать в третью комнату, куда не доходили звуки того шума и гама, который великий князь постоянно производил у себя. Избранная мною комната была не очень-то удобна для человека, страдавшего флюсами, ибо в трех стенах ее были окна; я приютилась с моей кроватью у четвертой стены возле печки, но все-таки между двумя дверями.

После долгих страданий я наконец получила возможность выходить.

В декабре мы уехали из Москвы. По дороге моя зубная боль возобновилась; мы с великим князем ехали в одних санях, а он ни при какой погоде не выносил, чтобы сани были закрыты; он с трудом соглашался даже на то, чтобы я опускала перед собой маленькую занавеску из очень тонкой зеленой тафты, которая предохраняла меня только от порывов ветра. На последней станции императрица прислала нам сказать, чтобы мы повернули в Царское Село. Я прибыла туда с невыносимой болью, которая вывела меня из терпения; я послала за Бургавом и попросила его, чтоб он велел вырвать мне зуб, который заставлял меня так страдать. Он хотел отложить это до следующего дня, но я так умоляла его, что он, наконец, согласился; позвали Гюйона, моего хирурга, и приготовили всё для этой операции.

Меня посадили на пол, Бургав сел против меня по правую руку, а Чоглокова напротив по левую, они меня держали за руки, а Гюйон подошел сзади и схватил мой больной зуб своим инструментом; повернув зуб, он почувствовал, что ломает мне челюстную кость, но продолжал рвать и вырвал кусок этой кости вместе с зубом. Во всю жизнь я не испытывала боли, подобной той, какую почувствовала в эту минуту; она была так сильна, что, когда зуб был извлечен, у меня из глаз и из носу текли слезы в таком изобилии, как будто бы лили воду из чайника, не капля по капле, а целым ручьем, который лился безостановочно; это продолжалось, может быть, две-три минуты; кроме того, я плевала кровью, но не потеряла при этом сознания.

В эту минуту императрица вошла в мою комнату, из которой всех удалили; она не могла удержаться от слез при виде моих ужасных страданий. Ей рассказали, в чем было дело. Когда я могла снова заговорить, я сказала Бургаву, что половина зуба осталась на месте. Гюйон захотел в этом удостовериться и собрался ощупать пальцем место, которое я указывала, но я ни за что не захотела этого ему позволить. Я тогда убедилась на собственном опыте, что претерпеваемое страдание часто вызывает чувство озлобления против того, кто его причинил. Бургав, который, по-видимому, это знал, засмеялся и попросил меня позволить ему осмотреть это место; он убедился, ощупав его, что один из корней зуба остался у меня во рту, тогда как вместе с самим зубом был вырван кусок челюстной кости величиной с десятикопеечную серебряную монету.

Как только зуб был извлечен, я почувствовала облегчение; я хорошо проспала ночь и на следующий день уже была в состоянии переехать в город; но при этом великий князь и не подумал даже закрыть сани, хотя было очень холодно. Тотчас по приезде в город я удалилась в свою комнату и в течение четырех недель была не в состоянии из нее выйти, ибо правая челюсть и подбородок внизу совершенно посинели, как будто я упала на это место или ударилась им.

Итак, я дошла до начала 1750 года.

После Нового года императрица уехала в Царское Село, а мы остались в городе. В это время очень немногие придворные приехали из Москвы; вообще всё дворянство – тогда еще более, чем теперь, – с величайшим трудом покидало Москву, это излюбленное ими всеми место, где главным их занятием является безделье и праздность и где они охотно проводили бы всю жизнь в том, чтобы таскаться целый день в карете шестериком, раззолоченной не в меру и очень непрочно сработанной, этой эмблеме плохо понимаемой роскоши, которая там царит и скрывает от глаз толпы нечистоплотность хозяина, беспорядок его дома вообще и особенно его хозяйства. Нередко можно видеть, как из огромного двора, покрытого грязью и всякими нечистотами и прилегающего к плохой лачуге из прогнивших бревен, выезжает осыпанная драгоценностями и роскошно одетая дама в великолепном экипаже, который тащат шесть скверных кляч в грязной упряжи, с нечесаными лакеями в очень красивой ливрее, которую они безобразят своей неуклюжею внешностью.

Вообще и мужчины и женщины изнеживаются в этом большом городе; они там занимаются лишь пустяками, которые могут опошлить и самого выдающегося и гениального человека. Повинуясь, так сказать, только своим капризам и фантазиям, они обходят все законы или плохо их исполняют, обрекая себя тем самым на то, чтобы никогда не выучиться повелевать или на то, чтобы стать деспотами. Предрасположение к деспотизму выращивается там лучше, чем в каком-либо другом обитаемом месте на земле; оно прививается с самого раннего возраста к детям, которые видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами; ведь нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления. Едва посмеешь сказать, что они такие же люди, как мы, и даже когда я сама это говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями.

Чего я только не выстрадала от такого безрассудного и жестокого общества, когда в комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, и когда невежественные дворяне, число которых было неизмеримо больше, чем я когда-либо могла предполагать, ибо слишком высоко оценивала тех, которые меня ежедневно окружали, стали догадываться, что эти вопросы могут привести к некоторому улучшению в настоящем положении земледельцев. Разве мы не видели, как даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и в сущности самый гуманный, у которого доброта сердца граничит со слабостью, как даже этот человек с негодованием и страстью защищал дело рабства, которое весь склад его души должен был бы изобличать. Не мне, впрочем, решать, была ли ему эта роль внушена, или она вытекала из низости, но я привожу этот пример как один из тех, которые показались мне наиболее поразительными. Всё, что можно сказать, это то, что если он грешил, то по крайней мере с полным сознанием, а сколько было таких, которыми руководил предрассудок или плохо понимаемая выгода. Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили бы гуманно и как люди. А в 1750 году их, конечно, было еще меньше, и, я думаю, мало людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства.

Впрочем, время возвратиться к этому году, начало которого заставило меня сделать отступление, столь далекое от предмета моего повествования.

В то время как ее величество была в Царском Селе и город был еще пуст, в первые дни, не зная, что делать, мы с великим князем вздумали ходить после обеда к Чоглоковым, занимавшим всё то же помещение, о котором я уже говорила. Там собиралась та маленькая свита, которая сопровождала нас в путешествии, и те из свиты императрицы, которые не последовали за нею в деревню. Мы там встречали также принцессу Курляндскую; игра в трисет была нашим главным занятием. Великий князь играл с принцессой Курляндской, эта игра сблизила его с нею. Главное достоинство, какое она имела в его глазах, состояло в том, что она была дочерью не русских родителей; уже тогда великий князь выказывал очень сильное пристрастие ко всем иностранцам и начало отвращения ко всему, что было русским или тянуло к России. Это отвращение впоследствии всё росло, но в то время его императорское высочество имел еще достаточно здравого смысла, чтобы не выставлять эти чувства напоказ, хотя часто у него вырывались уже очень многозначительные проблески такого настроения. Принцесса, кроме того достоинства, что она была иностранкой, имела в глазах великого князя еще ту неоцененную прелесть, что она охотно говорила по-немецки; и вот мой великий князь влюблен по уши.

Настоящее достоинство принцессы Курляндской менее поразило его; нужно ей отдать справедливость, что она была очень умна; у нее были чудесные глаза, но лицом она была далеко не хороша, за исключением волос, которые были очень красивого каштанового цвета. Кроме того, она была маленького роста и не только кривобока, но даже горбата, впрочем, это не могло быть недостатком в глазах одного из принцев Голштинского дома, которых в большинстве случаев никакое телесное уродство не отталкивало. Между прочим, покойный король Шведский, мой дядя по матери, не имел ни одной любовницы, которая не была бы либо горбата, либо крива, либо хрома. Великий князь не совсем скрывал от меня эту склонность, но все-таки сказал мне, что это была только прекрасная дружба, – я охотно этому поверила. Впрочем, я знала, что это дальше перемигиваний не пойдет ввиду особенностей названного господина, которые были всё те же, хотя прошло уже около пяти лет, как мы были женаты.

Визиты к Чоглоковым сделались ежедневными; они на это не жаловались, потому что это давало некоторый блеск их квартире, и они были очень рады видеть у себя достаточно большое общество, чтоб иметь возможность проводить весь день за карточным столом. Принцесса Курляндская вела себя очень хорошо по отношению ко мне и не забылась ни на минуту, хотя эта привязанность длилась некоторое время.

Императрица, проведя несколько недель в деревне, вернулась в город в последние недели мясоеда. Я в это время отдалась, более чем когда-либо, нарядам и всяким модам. Княжна Гагарина поощряла во мне этот вкус; у нее всегда был наготове какой-нибудь совет по поводу моего наряда, и это придавало ей известное значение в моих глазах. В это время начали проникать к нам вырезы на платьях; я заказала себе два платья, одно из белого атласа, другое из розового, сплошь покрытые оборками. Как только императрица вернулась в город, я поспешила на первый же куртаг надеть мое белое атласное платье с такой отделкой; это было первое платье такого рода, которое видела ее величество; кроме того, я надела на себя много изумрудов и сделала на голове букли. Ее величество не очень жаловала новые моды, еще менее те, которые шли молодым женщинам, в особенности же она не любила то, что было мне к лицу. Она на меня много смотрела в этот вечер, более обыкновенного косилась исподлобья, что было всегда дурным признаком, а в галерее отвела в сторону Чоглокову, с которой долго говорила, и, когда прощалась с нами перед уходом, показалась нам очень красной.

Мы также удалились. Едва я успела раздеться, как вошла Чоглокова и сказала, что ее величество нашла мое платье некрасивым и велела мне передать, чтобы я никогда больше не являлась перед ней в таком платье и с такой прической, что, кроме того, она гневалась на меня за то, что я, будучи замужем почти пять лет, не имею детей, что вина в этом исключительно на мне, что, очевидно, у меня в телосложении есть скрытый недостаток, о котором никто не знал, и что поэтому она пришлет мне повивальную бабку, чтобы меня осмотреть. Великий князь, случайно находившийся в моей комнате, был свидетелем всего этого разговора. Я ответила по поводу туалета, что последую в точности приказаниям ее величества; что же касается второго пункта, то я сказала, что так как ее величество во всем госпожа, а я – в ее власти, то я ничего не могу противопоставить ее воле.

Великий князь на этот раз стал на мою сторону; чувствовал ли он, что вина была не моя, или со своей стороны он счел себя обиженным, но он резко ответил Чоглоковой по поводу детей и осмотра, и разговор между ними принял очень бурный характер; они высказали друг другу всевозможные горькие истины. Я тем временем плакала и дала им наговориться. Чоглокова вышла очень рассерженная и сказала, что всё передаст ее величеству; но было не так легко увидеть императрицу, и Чоглоковой не так-то скоро представился этот случай.

Владиславова, видя мои слезы, захотела узнать их причину; я рассказала ей обо всем, что произошло, и об оскорблении, которое мне угрожало. Владиславова нашла, что поступок императрицы по отношению ко мне был несправедлив, и прибавила: «Как же можете вы быть виноваты в том, что у вас нет детей, тогда как вы еще девица. Императрица не может этого не знать, и Чоглокова большая дура, что передает вам такие разговоры. Ее величество должна бы обвинять своего племянника и самое себя, женив его слишком молодым». Между тем долгое время спустя я узнала, что граф Лесток советовал императрице только тогда женить великого князя, когда ему будет двадцать пять лет, но императрица не последовала его совету. Владиславова меня утешала и дала мне понять, что доведет до сведения императрицы истинное положение вещей, как она его понимала. Не знаю, что она сделала, но она не переставая ворчала сквозь зубы, что красивая прическа и фалбалы, по-видимому, вызвали дурное расположение духа ее величества и что, в сущности, я заслуживала сожаления, имея мужа, характер которого совсем не подходил к моему, и тетку, которая заменяла мне свекровь с очень тяжелым характером, которую, кроме того, раздражала одна злая женщина. Под этой злой женщиной она разумела Чоглокову, которую бранила на чем свет стоит, с тех пор как муж ее поссорился с графом Бестужевым, другом и покровителем зятя Владиславовой.

Мое положение, конечно, было не из очень веселых: я была одинока среди всей этой толпы; однако я к этому привыкла. Благодаря чтению хороших книг и веселости, лежавшей в основе моего характера, я легко заглушала в себе сознание этого положения. Прибавьте к тому врожденное предчувствие моего будущего положения – оно постоянно давало мне мужество переносить ежедневные неприятности с разных сторон. Уже тогда я гораздо меньше плакала, когда была одна, чем в первые годы. Я всегда особенно старалась скрывать эти слезы, в которых я себя упрекала, как в слабости; скрывала я их также потому, что всегда считала недостойным вызывать жалость других, и если бы кто-нибудь проявил это чувство по отношению ко мне, то этого было бы достаточно, чтобы повергнуть меня в отчаяние; я слишком уважала себя, чтобы считать заслуженной такую участь.

Во время Масленицы этого года в одной из зал дворца построили по приказанию императрицы театр, на котором кадеты стали представлять русские трагедии Сумарокова. Среди этих кадет был один, который отличился столько же своей игрой, сколько своей красивой наружностью: его голубые глаза на выкате бросали взгляды, способные вскружить головы немалого числа придворных дам. Сама императрица, по-видимому, занялась этой труппой и красивым Трувором (роль в трагедии «Синав»). Ей вовсе не надоедало смотреть на представление этих трагедий, она сама заботилась о костюмах актеров; мы видели, как на красивом Труворе появляются один за другим все любимые ее цвета и все наряды, которые ей нравятся. Она собственноручно их румянила, и можно было видеть, как эта труппа, вся разодетая, выходит из внутренних покоев ее величества, где они костюмировались, и идет сейчас же на сцену.

За последнюю неделю Масленицы нас заставили прослушать девять трагедий. Признаюсь, Мельпомена меня одолевала скукой, и я очень часто зевала; однако я захотела узнать фамилию актеров, которые надоедали мне до смерти; из уст ее величества я узнала, что красивый Трувор назывался Бекетовым. Он сильно понравился княжне Гагариной, которая с ним свела знакомство. Случай к тому представился очень легко, ибо во время поста, под предлогом, что через реку опасно переходить, императрица велела поместить всю труппу кадет, игравших на ее театре, в дворцовых покоях. Эти покои находились на пути, которым ходила княжна Гагарина наверх ко мне, и вот моя княжна вся поглощена кокетничаньем с этим Бекетовым – и во второй раз соперница ее императорского величества. Это была опасная игра, так как она хорошо знала, что не одна фрейлина за одно подозрение в том, что обратила внимание кого-нибудь из тех, которые владели минутным расположением императрицы, была с позором выгнана. Кроме того, княжна Гагарина знала, что как бы она ни была некрасива, императрица не любила видеть ее разодетой, что ее часто бранили за ее наряд и что ее величество питала против нее сильное неудовольствие за то, что Шувалов до своего случая чувствовал к ней настолько сильную привязанность, что даже хотел на ней жениться.

В первую неделю Великого поста мы с великим князем стали говеть. Я послала Чоглокову испросить у ее величества позволение пойти в баню в доме Чоглоковых. Замечу здесь между прочим, что ни великий князь, ни я, мы не смели выходить из дому даже на прогулку без позволения императрицы, и мы бы не посмели нарушить этот установившийся обычай, не рискуя навлечь на себя гнев ее величества. Другой обычай, за нарушение которого я подвергла бы себя обвинению по крайней мере в нечестии, состоял в том, чтобы сходить в баню на той неделе, когда я собиралась говеть.

Во вторник вечером Чоглокова вошла в мою комнату и сказала мне в присутствии великого князя, что ее величество дозволяет мне пойти в баню; потом она повернулась в сторону великого князя и сказала ему, что и он хорошо бы сделал, если бы туда пошел. Он с неудовольствием выслушал это предложение и ответил, что и не подумает это делать, что он никогда раньше в бане не был и считает посещение ее одним предрассудком, которому он не придает никакого значения. Чоглокова возразила ему, что он, пойдя туда, доставит этим удовольствие императрице; он ей ответил, что это неправда и что он ничего подобного не сделает. Чоглокова разгорячилась и сказала ему, что она удивляется недостатку уважения, которое он выказывает по отношению к желаниям ее величества. Великий князь со своей стороны утверждал, что решение пойти в баню или не пойти ни в чем не нарушает уважения, которое он испытывает по отношению к императрице. Он удивлялся, что она, Чоглокова, осмеливалась обращаться к нему с такими речами, и, будь она мужчиной, он сумел бы ей ответить и не стал бы выслушивать дважды такие слова – обвинения в недостатке уважения к ее величеству.

Чоглокова, которая не была терпелива и вообразила, что в этих последних фразах заключалась угроза по адресу ее мужа, страшно рассердилась и спросила великого князя, знает ли он, что императрица могла бы его заключить в Шлиссельбургскую крепость за такие речи и за выказанное им ослушание ее воли. Я уже сказала выше, что эта крепость служила тюрьмой преступникам, обвиняемым в оскорблении величества и подвергавшимся суду Тайной канцелярии, которая там имела свои заседания. Великий князь при этих словах задрожал и, в свою очередь, спросил ее, говорит ли она ему от своего имени, или от имени императрицы. Чоглокова возразила ему, что она предупреждает его о последствиях, которые может иметь его безрассудное поведение, и что если он желает, императрица сама повторит ему то, что она, Чоглокова, только что ему сказала; ведь ее величество не раз уже угрожала ему крепостью, имея на то, по-видимому, свои основания, а ему следовало помнить о том, что случилось с сыном Петра Великого по причине его неповиновения.

Тут великий князь стал сбавлять тон и сказал ей, что он никогда бы не поверил, что он, герцог Голштинский и, в свою очередь, владетельный князь, которого заставили приехать в Россию вопреки его воле, мог здесь подвергаться опасности такого постыдного с ним обращения, и что если императрица не довольна им, то ей остается только отослать его обратно на родину. После того он задумался, стал большими шагами ходить по комнате и потом начал плакать, после чего вышел. При этом оба, он с одной стороны, а Чоглокова с другой, послали друг другу еще несколько ругательств, которые могло подсказать им дурное расположение их духа, но это уже было ничто в сравнении с тем, что они только что друг другу сказали.

Я оставалась спокойным зрителем этой сцены и, когда они обращались ко мне, старалась, насколько могла, умиротворить обоих спорящих, которые с обеих сторон с жаром рассуждали по поводу недоразумений и, вместо того чтобы объясниться, всё более и более запутывали дело вследствие раздражения. Когда оба ушли, я стала размышлять над словами Чоглоковой, причем говорила себе: такие-то слова – ее собственное изобретение, а такие-то исходят от императрицы. Я пришла к заключению, что те, в которых содержалась угроза крепостью, исходили именно от государыни; я видела в них доказательство сильного раздражения против великого князя. Дело с его егерями лишь слабо мелькнуло в голове, потому что в то время я в точности не знала его завязки, но когда я разузнала о деле Асафа Батурина и когда сопоставляю время его разбирательства с тем моментом, когда Чоглокова имела с нами этот разговор, и, кроме того, добавляю к этому то соображение, что после этого разговора Чоглоковой с великим князем императрица перестала целовать его руку, когда он подходил целовать руку государыни, я заключаю, что разговор этот произошел в связи с тем делом и заключавшиеся в нем намеки были с расчетом направлены на то, чтобы дать почувствовать великому князю всё неразумие его поведения.

На следующий день Чоглокова вернулась и сказала великому князю, что она передала императрице сцену вчерашнего вечера и его упорный отказ сходить в баню, на что ее величество сказала: «Ну, так если он столь непослушен мне, то я больше не буду целовать его проклятую руку». Великий князь на это возразил: «Это в ее воле, но в баню я не пойду. Я не могу выносить ее жары». С тех пор несколько раз пытались убедить его сходить в баню, но все попытки были безуспешны, и он постоянно упорствовал в своем нежелании ходить туда. Но при каждой такой попытке он неизменно вспоминал, что по случаю бани ему угрожали крепостью. Других причин он тут вовсе не подозревал, а потому и не дали ему об этом догадаться, а он и не подумал отгадать их сам; но если действительно таково было намерение, то, мне кажется, его привели в исполнение как нельзя более неудачно.

Около 17 марта императрица поехала в Гостилицы, имение графа Разумовского, чтобы там праздновать именины графа, а мы получили приказ ехать в Царское Село с нашим двором и фрейлинами императрицы, во главе которых была принцесса Курляндская. Этот приказ пришелся по вкусу великому князю. Что было особенно замечательно в этой поездке, это то, что мы уже нигде не видали снега и выехали из города и вернулись туда с пылью.

В Царском Селе старались как можно больше веселиться; днем гуляли или ездили на охоту; качели играли также немалую роль: на этих качелях девица Балк, фрейлина императрицы, пленила Сергея Салтыкова, камергера великого князя. На другой же день он ей сделал предложение, которое она приняла, и в скором времени он на ней женился.

Вечером играли в карты, и затем следовал ужин. Однажды вечером я почувствовала сильнейшую головную боль; я была принуждена встать из-за стола и лечь в постель, и так как великий князь ухаживал более обыкновенного в этот вечер за принцессой Курляндской, что Владиславова заметила через какую-нибудь щель или замочную скважину, ибо она имела похвальную привычку в большинстве случаев удовлетворять этим путем свое любопытство, то она, как только я пришла в свою комнату, чтобы раздеться, не преминула приписать мое недомогание ревности, которую я возымела против этой принцессы.

Она принялась говорить про нее всё, что могла придумать самого дурного, понося также на все лады его императорское высочество за его дурной вкус и за его поступки со мной, которым она давала всякого рода названия. Речи Владиславовой, хотя и говорились в мою пользу, заставили меня плакать; я не могла выносить мысли, что в ком-нибудь возбуждаю жалость, а она мне выказала жалость по отношению к моему положению.

Я легла и заснула. Великий князь, очень пьяный, пришел и лег, ибо в первые девять лет нашего брака он никогда не спал нигде, кроме моей постели, после чего он спал в ней лишь очень редко, – особенность, по-моему, одна не из очень-то ничтожных ввиду положения вещей, о которых я уже упоминала. Как только в этот вечер он лег, хотя знал, что я нездорова, он меня разбудил, чтобы поговорить со мной о принцессе Курляндской, об ее прелестях и о приятности ее беседы. С воображением, разгоряченным намеками Владиславовой, с головой, отяжелевшей от испытываемой мною боли, и раздраженная недостатком внимательности, которую этот человек, действительно пьяный, выказывал ко мне, разбудив, чтобы занимать столь малоприятным для меня разговором, я ему ответила несколько слов, в которых чувствовалось раздражение, и притворилась, что засыпаю. И то и другое его обидело; он несколько раз ударил меня очень сильно локтем в бок и повернулся ко мне спиной, после чего заснул. Я проплакала всю ночь, но не подумала кому-либо об этом сказать. Не вспомнил ли великий князь об этом вовсе, или ему стало стыдно, но он ни слова не упоминал об этом никогда.

Пробыв еще несколько дней в Царском Селе, мы вернулись в город. В Великую субботу к вечеру великому князю принесли очень свежие голштинские устрицы; на первой и на последней неделе Великого поста нам позволяли есть только грибы, а остальные пять недель – только рыбу. Великий князь, обладавший всегда хорошим аппетитом и очень проголодавшийся как раз в эту минуту – хотя он и ел тайком в течение всего поста мясо при помощи своих камердинеров, но порция мяса могла быть только очень маленькой, потому что ее приносили ему в этих случаях не иначе как в кармане, и люди его сильно рисковали при этой проделке, – великий князь, подпрыгивая, прибежал в мою комнату, где нашел меня в постели и уже заснувшею; я не спала ночь с пятницы на субботу и должна была еще бодрствовать с субботы на воскресенье. Я принуждена была встать и идти есть с ним устрицы. Они были очень вкусны; я их съела штук двадцать, после чего пошла снова лечь и проспала до того времени, когда нужно было одеваться к пасхальной заутрене.

Пока я одевалась, я уже почувствовала некоторые боли в желудке, но так как всегда относилась с пренебрежением к такого рода болям, то продолжала одеваться и пошла в церковь. Во время заутрени мое нездоровье усилилось; я все-таки прослушала половину обедни, но после Евангелия была вынуждена выйти из церкви; за мной пошла княжна Гагарина; Чоглокова лежала в то время в родах. Дойдя до моей комнаты, я там не нашла моих женщин, потому что они в этот день пошли с Владиславовой причащаться в малую комнатную церковь императрицы. Княжна Гагарина должна была меня раздеть; мое нездоровье усиливалось, у меня были постоянные и очень сильные боли в животе. Она послала за Бургавом; но он ушел причащаться в свою церковь; наконец мои боли перешли в понос, что меня облегчило. Княжна Гагарина, трусливая по природе и находясь со мной одна, ежеминутно спрашивала меня: «Не хотите ли, чтоб я послала за вашим духовником?» Несмотря на ужасные страдания, которые я испытывала, я не могла удержаться от смеха при виде страха, который она выказывала. А то она мне говорила: «Я умираю от страха, как бы вы не умерли, пока я с вами одна». Наконец пришли мои люди, а также доктора, что положило конец тревогам княжны, которая ушла, оставив меня с ними. Меня заставили принять дозу ревеня, и моя болезнь прошла; тем не менее я должна была пролежать в постели весь первый день Пасхи.