Текст книги "Александр II. Воспоминания"

Глава третья

В 1867 году, после усиленных приглашений со стороны Наполеона III, Александр выехал во Францию, чтобы посетить всемирную выставку. В сопровождении сыновей, великих князей Александра и Владимира, он прибыл в Париж в субботу, 1 июня, и остановился в Елисейском дворце.

На следующий день царь присутствовал на бегах, после чего обедал в Тюильри. Передохнув один день, царь посетил 4 июня особо торжественное представление в опере. 5-го, будучи в Sainte Chapelle, он подвергся неприятности, столкнувшись с группой адвокатов, у которых хватило мужества крикнуть ему прямо в лицо:

– Да здравствует Польша, Monsieur!

На следующий день, когда царь возвращался из Лонгшана после военного смотра, на котором присутствовал также и прусский король, польский эмигрант Березовский произвел два выстрела в Александра, сидевшего в одной карете с Наполеоном III. Покушение было неудачно, и монархи продолжили свой путь.

Как только Александр вернулся в Елисейский дворец, ему сообщили о прибытии императрицы Евгении, что немало его удивило.

Когда она вошла, у нее дрожали руки, лицо было бледно от волнения.

Тревожные дни переживала тогда Французская империя, и роскошная обстановка всемирной выставки никого не могла ввести в заблуждение. Снаружи и внутри императорский строй трещал по всем швам. Известия, полученные из Мексики, не оставляли никакого сомнения в неизбежности грядущей катастрофы. Император Максимиллиан был уже блокирован в Кверетаро, со дня на день ждали известия о его гибели.

Не меньше беспокойства внушала и Германия.

Все эти обстоятельства заставляли Наполеона III придавать особое значение приезду царя. Он надеялся очаровать своего гостя, рассеять неприятное впечатление, оставшееся у царя от политики Франции в польском вопросе, и наконец склонить его на свою сторону, чтобы ослабить, таким образом, прусское влияние в Европе.

Но, к несчастью Наполеона, обстоятельства сложились так, что посещение царя было с самого начала омрачено скандалом в Sainte Chapelle и даже покушением на его жизнь. Императрице Евгении было отчего волноваться.

А тут еще, последовав первому порыву своей экспансивной натуры, она не рассчитала сил, и, когда царь вышел к ней, ей сделалось дурно.

Великие князья Александр и Владимир отнесли императрицу на диван, а государь, взволнованный, позвал на помощь.

Но внезапно императрица поднялась и, показав знаком, что не в силах говорить, быстро вернулась в свою карету, не сказав ни слова.

В последующие дни возобновились балы и празднества; была даже предпринята экскурсия в Фонтенбло. Но обаяние торжественности было нарушено.

Опасаясь возможности нового несчастья, приближенные царя старались ускорить его отъезд из Франции.

С присущей ему любезностью Александр продолжал выражать искреннее удовлетворение пышностью приема и знаками внимания, которыми его окружали. Но все чаще обычное выражение приветливости на лице царя сменялось странной озабоченностью, взгляд его становился рассеянным и далеким.

Французская полиция была, конечно, прекрасно осведомлена о причинах странного состояния.

После шестимесячной разлуки с царем Екатерина Михайловна приехала в Париж. Она поселилась в скромном отеле на улице Басэ дю Рампар. Каждый день приходила она в Елисейский дворец, проникая туда через калитку на углу улицы Габриэль и Авеню Мариньи.

Царь посвящал ей все время, которое оставалось свободным от официальных приемов и празднований. И здесь, в прелестной тени, где бродила некогда мадам де Помпадур, где Наполеон после Ватерлоо переживал всю беспредельность своего несчастья и ужас безрадостного будущего, здесь Екатерина Михайловна еще раз услышала торжественные слова:

– При первой возможности я женюсь на тебе, потому считаю тебя навсегда своей женой перед Богом. С тех пор как я люблю тебя, другие женщины для меня не существуют.

Эти слова наполнили княжну гордой радостью.

* * *

С этих пор их связь окончательно упрочилась. В Петербурге Екатерина Михайловна снова поселилась у своей невестки, в прелестном особняке на Английской набережной, где она занимала весь нижний этаж, имея отдельных слуг и собственный экипаж. Такое положение позволяло князю Михаилу Долгорукому с большим достоинством вести ту трудную роль, которую приличие и лояльность требуют от брата фаворитки.

Во время пребывания императора в Царском Селе, в Петергофе и Ливадии Екатерина Михайловна занимала виллу поблизости. В Зимнем дворце кабинет Николая I предложил им снова свое суровое, но верное гостеприимство. В Царском Селе они встречались в маленькой комнатке в конце флигеля, перед роскошным цветником Екатерины II, поблизости от личных апартаментов царя. Вся обстановка комнаты состояла из кровати, двух стульев, стола и туалета.

* * *

Екатерина Михайловна, вся отдавшись своей любви, жила очень замкнуто. Она никогда не присутствовала на званых обедах, не посещала театров. Ее встречали лишь изредка на балах, где бывал император, которому доставляло наслаждение видеть ее танцующей. Он пожаловал княжну Долгорукую в фрейлины императрицы, чтобы дать ей возможность бывать при дворе и украшать своим присутствием официальные приемы.

Покинутая императрица, черствая и надменная, принимала с самой холодной улыбкой приветствия своей молодой соперницы.

Императрица ошибалась в оценке этого нового увлечения своего супруга, видя в нем лишь банальное приключение, к которому он охладеет так же скоро, как и к предыдущим. Да и могла ли она думать иначе? Гордая и прямодушная, еще сохранившая воспоминания об их былой любви, она даже и не подозревала той святотатственной клятвы – жениться при первой возможности, – которую дал Александр в «Бабигоне». Ведь эту возможность могла создать только смерть императрицы.

Ежедневные тайные встречи наполняли влюбленных огромным счастьем. Александр Николаевич сумел создать из этой невинной девственницы упоительную любовницу. Она принадлежала ему всецело, и они не уставали говорить друг другу о своей любви.

– Любовники никогда не скучают, потому что говорят всегда о самих себе, – сказал Ларошфуко.

Однако скоро и политика стала предметом их интимных бесед. Государственные дела занимали в жизни царя слишком большое место и приносили ему столько забот, что даже в обществе своей любовницы он не забывал о них. Царь знакомил Екатерину Михайловну с вопросами государственной важности, которые ему приходилось разрешать. Он говорил с нею о самых разнообразных делах: об общем управлении империей и дипломатических переговорах, об административных реформах и военном устройстве, о работе министров, повышении в чинах, о милостях и опалах, о придворных интригах, о претензиях и соперничестве в императорской семье, – о всем том тяжком труде, к которому обязывало Александра положение самодержца.

Обладая ясным умом, трезвыми взглядами и блестящей памятью, Екатерина Михайловна без труда следила за его мыслью. Иногда даже метким словом она помогала царю найти нужное решение. При ней царь мог свободно думать вслух. Мало-помалу он настолько доверился ей, что не принимал ни одного важного решения, не посоветовавшись с ней.

Сознание своей власти и высокой ответственности обычно заставляло Александра замыкаться в себе. Он мог подолгу совещаться со своими министрами, требуя от них полной откровенности и допуская даже возражения, но никогда он не давал им возможности быть свидетелями сомнений и противоречий, которые нередко предшествовали его решениям. Но Кате он мог открыть всю свою душу, не стесняясь и не сдерживаясь – ее нечего было бояться.

Отказавшись от света, вся уйдя в свою любовь, она не могла быть орудием в руках какой-либо партии. То, о чем они говорили друг с другом, было тайной для всех.

Когда какое-нибудь политическое осложнение беспокоило царя, он только в обществе своей Кати находил разрешение мучивших его вопросов. Уже благодаря тому, что не приходилось следить за своими словами, он яснее разбирался в самом себе.

* * *

Александр желал, чтобы впредь Екатерина Михайловна сопровождала его во всех путешествиях и, в частности, в ежегодных поездках в Эмс, на воды.

Император со свитой занимали там обычно отель Катр-Тур, а княжна Долгорукая и сопровождавшая ее госпожа Шебеко останавливались в соседней вилле, Petit Elysee.

В июне 1870 года эта вилла узнала секреты, за которые дорого заплатило бы французское правительство: Екатерина Михайловна была вовлечена в серьезные переговоры, которые велись тогда в течение четырех дней между Александром II, Вильгельмом I, князем Горчаковым и князем Бисмарком.

Царь объяснил ей все взаимоотношения европейских держав – рискованную политику Франции, подозрительную позицию Австрии, неизбежность надвигающегося конфликта и, вследствие этого, необходимость возобновить традиционный союз России с Пруссией, обеспечив себе некоторые преимущества на Востоке.

Месяц спустя, когда кандидатура Гогенцоллерна подлила масла в огонь, Александр говорил Екатерине Михайловне:

– Видишь, я был прав. В этом деле вина Франции несомненна.

Его мнение несколько смягчилось после Седана. Внезапное крушение политики Наполеона, победоносное движение германских армий на Париж, бешеный подъем немецкого национализма, непредвиденный и неограниченный рост прусского владычества заставили Александра призадуматься.

Он сохранял, однако, свои симпатии к Вильгельму и проявлял их публично. К тому же царь считал себя неразрывно связанным с Пруссией Эмским соглашением.

29 сентября к царю явился Тьер, умоляя его стать во главе нейтральных государств, чтобы обуздать вожделения Германии и принудить ее уважать европейское равновесие.

Многие находили впоследствии, что, взволнованный важностью своей миссии, Тьер ошибся в оценке приема, оказанного ему царем. Он придал слишком большое значение любезным словам царя, которые относились непосредственно к Тьеру как к знаменитому и уважаемому государственному деятелю, а не как к представителю Франции.

– Он чрезвычайно заинтересовал меня, – говорил Александр. – Какой поразительный ум! Он так глубоко верит в быстрое восстановление Франции, что нашел даже возможным предложить мне союз с ней. Это большой патриот, и у него благородное сердце. Я хотел бы что-нибудь для него сделать.

Но царь ничего не сделал. Он не понимал еще тогда опасности, какую представляло для России создание великой объединенной Германии. Ему пришлось понять это только три с половиной года спустя, когда наступил кризис 1875 года.

* * *

Той же осенью серьезное, интимное и вполне естественное событие нарушило спокойное счастье любовников. Екатерина Михайловна почувствовала себя беременной. В ней это событие, пробудив материнский инстинкт, вызвало гордую и яркую радость.

Но Александр был потрясен. Его угнетало сознание, что положение Екатерины Михайловны обнаружит ее незаконную связь с ним и послужит поводом для всякого рода сплетен и пересудов.

Конечно, страх перед тайной канцелярией внушал всему русскому обществу такое почтение к императорской особе, что никто не рискнул бы злословить громко. Но Александр отлично знал, что за закрытыми дверьми, в суетных и злобных перешептываниях будут беспощадно трепать и порчить имя его возлюбленной.

Любя Екатерину, восторгаясь идеальными формами ее тела, Александр огорчался также будущими переменами в ее внешности. Помимо этого, его терзал суеверный страх: ему казалось, что материнство грозит Екатерине смертельной опасностью.

Но все обошлось прекрасно. Беременность проходила благополучно, без всяких осложнений. Внешний вид Екатерины Михайловны так мало изменился, что даже невестка ее, в доме которой она жила, не замечала ее беременности. Фотография Екатерины, сохранившаяся от восьмого месяца беременности, не обнаруживает никаких изменений в ее фигуре.

11 мая Екатерина Михайловна почувствовала первые приступы болей. Чтоб сохранить все в абсолютной тайне, император решил, что при первых симптомах Екатерина Михайловна переедет в Зимний дворец в интимные апартаменты Николая I, бывшие обычным местом их встреч. Скрытые проходы, потайная лестница и, наконец, строгое запрещение входа туда кому бы то ни было надежно изолировали эту часть дворца.

Не предупредив ни свою невестку, ни даже горничную, молодая женщина одна направилась в карете в Зимний дворец, куда она вошла, по обыкновению, через низенькую дверь, открыв ее своим ключом.

Император, предупрежденный, немедленно спустился к ней и провел с ней около часу. Но внезапно боли утихли. Решив, что тревога преждевременна, Екатерина Михайловна спокойно уснула на голубом репсовом диване – в этой уединенной комнате, где со времени Николая I ничего не изменили, не было даже кровати.

Убедившись в том, что боли прекратились, Александр Николаевич вернулся к себе и лег.

Екатерина Михайловна осталась одна. В случае надобности в ее распоряжении был только ветеран-гренадер, охранявший дверь ее комнаты. Этот солдат в три часа ночи разбудил императора. Доверенный слуга побежал за врачом и повивальной бабкой.

С минуты на минуту состояние Екатерины становилось тревожнее. Она металась в страшных болях. Александр, бледный от волнения, держал ее за руки и старался ободрить нежными словами.

Наконец прибыл доктор Красовский в сопровождении акушерки. Прежде, чем он начал осматривать больную, царь сказал ему тоном, каким отдавал приказания:

– Если это необходимо, пожертвуйте ребенком. Но ее спасите какой бы то ни было ценой.

Только в половине десятого утра Екатерина Михайловна родила сына.

Был воскресный день. Весь двор ожидал императора к обедне, и он был вынужден на время покинуть свою возлюбленную.

Ребенок, красивый и здоровый, получил при крещении имя Георгия. В тот же день его поместили в скромном доме в Мошковом переулке, где жил генерал Рылеев, начальник личной охраны царя. Находясь между Мойкой и длинными стенами императорских конюшен, это место было мало посещаемо. Кроме того, у дома генерала Рылеева постоянно несли караул жандармы, которые не разрешали никому тут задерживаться.

Новорожденный был доверен заботам русской кормилицы и гувернантки-француженки.

* * *

Несмотря на всю таинственность обстановки родов, известие все же быстро распространилось. Германский посол князь де Реус, содержавший превосходный штат осведомителей, первый узнал об этом событии. Он же сообщил о нем невестке Екатерины Михайловны, для которой эта весть явилась полной неожиданностью.

Императорская семья и особенно приближенные цесаревича были в ужасе. Любимые братья императора, великие князья Константин и Николай, и его престарелая кузина, великая княгиня Мария Павловна, были также страшно потрясены. К их негодующему огорчению примешивался еще страх перед возможностью введения в царскую семью этого незаконнорожденного ребенка.

Императрица Мария, которая, конечно, не последняя узнала об этом событии, ничем не проявляла своего отношения к нему. Молчаливая, холодная и замкнутая, она ни с кем не делилась своими переживаниями. Но с этого времени ее скрытая болезнь, сделавшая ее такой тщедушной, несмотря на ее величественность, начала быстро развиваться.

Волнение в императорской семье скоро передалось аристократическим кругам Петербурга и Москвы. Такие высокие представители родовой знати как князь Паскевич, женатый на графине Воронцовой, князь Щербатов, князь Орлов-Давыдов, женатый на княгине Барятинской, Воронцов-Дашков, женатый на графине Шуваловой, и княжна Куракина, старшая фрейлина цесаревны, уделили этому особенное внимание.

В этом обществе строго осуждали поведение императора. Если раньше они смотрели сквозь пальцы на его романтическую связь, то теперь их приводила в негодование невозможность продолжать ее игнорировать.

Всех возмущала и разница в возрасте обоих возлюбленных, и неспособность царя пятидесятичетырехлетнего, уже дедушки, быть господином своих страстей. Слабое здоровье императрицы вызывало беспокойные мысли: сегодняшняя любовница может вскоре стать законной супругой императора, и, кто знает, не будет ли она претендовать на еще более высокую роль?

Общее недовольство усилилось к концу 1873 года, когда узнали, что фаворитка государя родила второго ребенка, девочку, которую назвали Ольгой.

На этот раз император узнал о тех упреках, которые откровенность его адюльтера вызвала со всех сторон. Граф Петр Шувалов, начальник его тайной канцелярии, имел мужество ему это открыть. Никто не имел больше Шувалова прав на то, чтобы сделать царю это сообщение; во-первых, оно соответствовало его официальным обязанностям, в круг которых входило, между прочим, и наблюдение за «состоянием умов» общества; во-вторых, он рассчитывал и на свой моральный авторитет по праву высокого происхождения, богатства и личных достоинств.

Несмотря на доверчивую дружбу, которую царь питал к Шувалову, он выслушал его холодно и надменно и, казалось, нисколько не был смущен тем, что говорят и думают о его личной жизни.

Но несколько времени спустя начальник тайной канцелярии, великий инквизитор империи, совершил серьезную оплошность. Он упустил из виду, что система доносов, которую он так успешно насадил во всех слоях общества, применялась также и к нему.

Однажды вечером, беседуя в кругу некоторых, наиболее интимных своих друзей, в которых он абсолютно был уверен, граф Шувалов высказал несколько резких мнений по адресу Екатерины Михайловны. Он говорил, что император находится всецело под ее влиянием, смотрит на все ее глазами и способен на самые ужасные безумства, чтобы доказать ей свою любовь. Разгорячившись, он имел неосторожность злобно крикнуть:

– Но я ее сокрушу, эту девчонку!

На другой же день весь этот разговор был передан генералу Рылееву, который поспешил сообщить о нем императору.

Александр ничем не выказал Шувалову своего недовольства, но твердо решил, однако, удалить его от своей особы и, следовательно, лишить его поста начальника III отделения своей канцелярии.

Немного времени спустя, в начале июня 1874 года, когда царь находился в Эмсе на водах, граф Шувалов явился к нему с обычным докладом.

Император принял его очень сердечно.

– Поздравляю тебя, Петр Андреевич, – сказал царь.

– Могу ли я узнать, чем вызвано поздравление вашего величества?

– Ты назначаешься моим послом в Лондон.

Несколько дрогнувшим голосом Шувалов рассыпался в благодарностях.

Сменив Шувалова, царь решил не ставить во главе тайной канцелярии особу высокого положения, какою был Петр Андреевич и его предшественники: Бенкендорф, Долгоруков и Орлов, а назначить человека, который при всех обстоятельствах будет лишь слепым орудием царской воли. Эту должность получил генерал Потапов.

* * *

Александр II был чрезвычайно озабочен судьбой своих незаконных детей. Чтобы скрыть их происхождение, он приказал окрестить их тайно, и из особой предосторожности собственноручно уничтожил акт об их крещении. Но, поразмыслив, он представил себе все неудобство и унизительность положения этих несчастных детей от его плоти и крови, которые были так дороги его душе.

Основные законы империи предоставляли Александру необходимые способы для создания детям Екатерины Михайловны законного положения. Там значилось: «Император всероссийский есть самодержавный монарх, обладающий неограниченной властью. Сам Господь приказывает подчиняться его верховной власти не за страх, а за совесть».

В отдельных случаях личные распоряжения государя могли даже находиться в прямом противоречии с действующими законами. Таким образом, каждое решение, подписанное царем, независимо от его содержания приобретало характер и силу закона.

Императорские указы объявлялись обычно через Правительствующий сенат, который, несмотря на свой громкий титул, являлся лишь высшей судебной инстанцией; но государь имел право решать, чтобы тот или иной из его указов не был объявляем никому.

При этих условиях Александр мог легко создать своим детям вполне законное положение.

Некоторое время он колебался над тем, какую фамилию дать им. Казалось, самое простое было закрепить за ними имя матери, славное имя Долгоруких. Но Александр не мог допустить, чтобы дети, происходившие от него, были прикреплены к мужской линии рода, который мог от них отречься. Раз отцом их был Романов, не было ли проще и естественней образовать из них новую ветвь, которая распустилась бы, как свежая прививка на старом родословном древе. Однако Александр не остановился на этом решении, так как не хотел отрывать всецело детей Екатерины Михайловны от рода ее предков.

Через предков со стороны отца, в частности через Владимира Мономаха, Екатерина Михайловна относилась к потомкам Рюрика. Один из наиболее знаменитых ее предков, князь Юрий, восьмой сын Мономаха, в 1147 году основал Москву.

Вдохновленный этим славным воспоминанием, Александр II пожаловал детям своей любовницы имя «Юрьевских», прибавив к нему титул «светлейших князей».

11 июля 1874 года император собственноручно подписал указ, который должен был пока оставаться тайным, и поручил хранить его своему верному генерал-лейтенанту Рылееву.

Документ был такого содержания:

«Указ Правительствующему сенату. Малолетним Георгию Александровичу и Ольге Александровне Юрьевским даруем мы права, присущие дворянству, и возводим в княжеское достоинство с титулом «светлейший». (Подпись) Александр.

Царское Село. 11 июля 1874 года».

Этим указом царь не только дал своим детям имя, которое косвенно прикрепляло их к материнской линии, но и право именоваться «Александровичами», как бы признавая себя, таким образом, официально их отцом.

Шувалов не преувеличивал, высказывая мысль, что государь смотрел на все глазами своей любовницы. Но было бы верней, если бы он сказал, что эта молодая женщина со слабо развитой индивидуальностью сама видела вещи в том освещении, которое придавал им император, не влияя, таким образом, на него, а лишь отражая его взгляды.

1875 год начался плохими предзнаменованиями. Конфликт между Францией и Германией казался неизбежным. Ссылаясь на некоторые выступления французских епископов по поводу «культуркампф», Бисмарк обвинял Францию в том, что она желает нарушить общий мир, чтобы добиться реванша.

Цель, которую преследовал Бисмарк этой тактикой клеветы, не замедлила обнаружиться.

Князь Горчаков, обеспокоенный происходящим, заставил выслушать свои разумные советы на Вильгельмш-трассе. Казалось, атмосфера несколько разрядилась. Но вскоре немецкая пресса возобновила свою кампанию против Франции, и Александр почувствовал, что лишь он один, личным вмешательством, сможет ослабить германскую заносчивость, и решил немедленно отправиться в Германию для переговоров с Вильгельмом.

Несмотря на непродолжительность его поездки, вызванной чрезвычайно важными причинами, и необходимость все свое время отдавать официальным приемам и переговорам, Александр не мог отказать себе в удовольствии взять с собой Екатерину Михайловну.

10 мая царь прибыл в Берлин в сопровождении князя Горчакова и остановился в здании русского посольства на Унтер-ден-Линден. Княжна Долгорукая, приехав в тот же день, поселилась в соседнем отеле.

Немедленно принятый императором Вильгельмом, царь решительно объявил ему, что не допустит нападения на Францию. Вильгельм с кроткой улыбкой отрицал свое намерение выступить против Франции. Однако тотчас же он принялся в суровых выражениях осуждать французское правительство и народ. Он ссылался на своего канцлера, который полностью осветит Александру его недовольство Францией.

Через день Бисмарк получил аудиенцию в русском посольстве, в одном из просторных салонов первого этажа. Разговор был продолжителен, серьезен и решителен.

После этой беседы Александр прошел в отведенную ему по его собственному желанию скромно меблированную комнату с окнами во двор. Там ждала его княжна Долгорукая.

Он тотчас же передал ей содержание разговора с канцлером:

«Бисмарк представил мне те же запутанные объяснения, которыми он пытался вчера убедить Горчакова. Дав ему высказаться, я категорически предупредил его, что никогда, ни под каким предлогом не позволю атаковать Францию. Если я не останусь нейтральным, сказал я Бисмарку, Германия будет бессильна чего-либо достичь. Но предупреждаю вас, я не буду сохранять нейтралитета.

Тогда Бисмарк начал доказывать мне, что Франция становится опасной для германского народа. Она оправляется слишком быстро и нужно поспешить образумить ее, прежде чем она восстановит свое военное могущество. Он дошел до того, что сказал мне: «Сегодня еще мы можем без особого труда вступить в Париж, но вскоре будем уже бессильны это сделать».

На этом я прервал его, повторив самым решительным тоном, что никогда не допущу нападения на Францию. Тут Бисмарк начал клясться мне, что у него лично нет никаких воинственных намерений.

Ты видишь, я правильно поступил, говоря с ним в таком решительном тоне».

В тот же вечер на придворном балу Александр II заявил французскому посланнику де Гонто Бирону:

– Впредь вы можете быть вполне спокойны. Император выразил мне свое глубокое отвращение к войне и твердое желание поддержать мир.

Узнав об этих утешительных словах, французский министр иностранных дел герцог Деказ правильно определил все их значение. «Мы избегли страшной опасности, – писал он. – Нас хотели поставить перед дилеммой: либо разоружиться, либо подвергнуться нападению. Нам была необходима внешняя поддержка. А могли ли мы на нее рассчитывать! Но старая Европа наконец проснулась!»

Удовлетворенный успехом в сохранении мира в Европе, Александр II вернулся в Петербург.

Там его ждала весна, которая так прелестна на севере.

Царское Село вновь увидело возлюбленных, блуждающих между зеленью и мраморными бассейнами.

Июнь близился к концу, когда княжна Долгорукая вновь почувствовала себя беременной.

23 марта 1876 года она родила сына Бориса, который скончался несколько дней спустя от детской болезни.