Текст книги "Высотка"

Учиться?

Учиться было легко, даже слишком. Поначалу я просто не могла понять, чем люди заняты.

Первого сентября к нам на семинар пришел импозантный мужчина по фамилии Воробьев, сел верхом на парту и начал рассуждать о Сократе. Единственное, что было при нем – это пачка сигарет, которую он положил на стол. Его руки заметно дрожали. Говорил он красиво, вдохновенно, в пиковые моменты речи воздевая дрожащий перст к небу. Душа это всадник, а тело – конь. Мы управляем собой, как опытный всадник управляет лошадью. Но что такое душа и как ее изучать? Где, собственно говоря, ее вещество? Бессмертная Психея, легкая субстанция огня, или, быть может, воды? Кто был прав, Фалес или Анаксагор, или, чего доброго, Анаксимандр?.. Вспомните потоки дождя у Тарковского, это один из возможных ответов.

(В аудитории – благоговейное молчание. Экстаз. Аудитория внимает Учителю.)

– Я, кстати, был с ним знаком, – небрежно добавил Воробьев, – и как-то раз решил спросить, отчего в его фильмах столько воды…

– А он? – выдохнули девушки восхищенно.

(Девушек и правда было много, слишком много.)

– Ответил уклончиво, мне кажется, он и сам до конца не осознавал… Я вам сейчас объясню…

И объяснил. Доступно, непротиворечиво и артистично. Поговаривали, что Воробьев когда-то учился в школе-студии МХАТ и до сих пор не пренебрегает уроками актерского мастерства. Половина курса была без ума от Воробьева, вторая половина – от его вечного конкурента по фамилии Пузырей, бородатого методолога-интеллектуала, который слыл любимым учеником Мамардашвили и обращал первокурсников в мамардашвилианство. Мы занимались по учебнику, на котором было написано «психология воробьев [и] пузырей». Это комичное название вполне соответствовало тому, что мы изучали и как. Если у нас семинар, то почему никто не пишет на доске? не решает задач? Если лекция, то почему Воробьев верхом на парте, а девчонки задают глупые вопросы – а вот у меня… а я знаю, был такой случай… а как объяснить, если снится сон, который потом сбывается, и т. д…

Подошла к расписанию, проверила. Действительно – семинар, в самом деле – доцент, канд. психол. наук. Непривычно как-то. На наших химфаковских профессорах и доцентах это было написано крупными буквами, и проверять нечего. А тут либерализм, равенство и братство. Можно позвонить преподавателю домой, не возбраняется; можно пройтись с ним после занятий к метро, никто не осудит; есть множество кружков по интересам, где обсуждаются какие-то, на мой взгляд, чрезвычайно интимные темы; в обязательном порядке мы смотрим кино, одна из первых письменных работ посвящена «Сталкеру»; наши профессора обожают лирические отступления, читают стихи, поют песни и ходят со студентами в походы, кафе и даже в курилку. Закуришь поневоле, если хочется быть ближе.

Из других неожиданностей – анатомия. Вот я разговариваю с человеком, интересуюсь его, так сказать, внутренним миром, и для этого мне надо знать, где у него проходит премоторная извилина, где располагается мозолистое тело и что такое комиссура, иначе я не психолог. При случае я должна уметь приготовить из него препарат.

Логика. Из нее мы узнали, что говорим прозой, т. е. изъясняемся силлогизмами. Их чертова туча – Barbara, Darii, Ferio – и жизнь у нас черно-белая. Истинно или ложно, третьего не дано. Выпустите такую истину в жизнь, да вот хоть в нашу с Гариком, ничего от нее не останется. На что мне такая логика?

В общем, я быстро поняла, что достаточно соблюдать осторожность, вовремя попадаться на глаза преподавателям, демонстративно не прогуливать – и все будет тип-топ. А свободное от занятий время посвятить личной жизни, ибо она тут есть. И сосредоточена она в ДАСе.

Татьяна

На заселение в ДАС я приехала с ордером, вещами и Нинкой. Не успели мы войти внутрь, как уже испытали первое острое ощущение. Из окон двух параллельных крыльев ДАСа торчали люди, правый корпус слаженно орал «Туда!», левый не сдавался – «Сюда!». Смысла в этой перепалке не было ни на грамм, зато какой азарт! Игра в «туда-сюда» продолжалась до тех пор, пока не приехала милиция, но финала мы с Нинкой дожидаться не стали, двинули оформляться. Я нервничала, хотелось побыстрее разделаться с бумагами. Трудно было поверить, что на мое счастье никто не посягнет. Нинку я прихватила с собой в качестве свидетеля, чтобы зафиксировать несправедливость, если она будет иметь место.

Нинка шла по коридорам с горящими глазами. Ей, очевидно, вспомнилось что-то свое. Разглядывая вздутый линолеум, стены с облупившейся масляной краской и консервные банки с окурками, выставленные на полу возле каждой двери, она мечтательно сказала: «Как же я тебе завидую, ты будешь здесь жить!…» Из перекошенных рам дул ветер перемен. Я подумала и согласилась. Да.

В моей комнате уже обитали две девицы-старшекурсницы. Встретили без особой радости, представиться не захотели. Перед сном долго шептались, я невольно прислушивалась, улавливая обрывки разговора: «безнадежный нарцисс», «это твоя проекция», «а чего же ты хотела, милочка, когда он такой астеничный» и т. д. Речь точно шла о мужчинах, но «проекция» как будто относилась к геометрии, а «астеник» напоминал астматика и симпатий не вызывал. Нет, милочке не надо было клеиться к астенику, факт. Я подумала – выучусь и буду как они, но внутри что-то запротестовало без видимых причин.

Наутро я оклеила свой угол фотографиями битлов и уехала домой, за вещами. По возвращении обнаружила в своей комнате пятерых юношей, которые сидели на пяти кроватях и лучезарно улыбались. Со стены столь же лучезарно улыбался Пол Маккартни, третьего дня посаженный мною на клей «Момент». Я извинилась и вышла за дверь, чтобы проверить номер комнаты. Он был правильный, то есть мой. Недоумевая еще больше, вернулась обратно. На вопрос «кого ищешь?» ответила невпопад, что, мол, живу здесь, недавно въехала и вот что-то не въезжаю…

– А, понятно!.. Ты пострадавшая, – сказал парень, сидевший на кровати у окна. – Сейчас объясню.

Оказывается, мои соседки решили сменить обстановку и воссоединиться с двумя другими знакомыми ДАСовками. Составив сложную обменную цепь, на последнем этапе махнулись жилплощадью с юношами, вынесли мои вещи в коридор и там их бросили. Чудное антикварное одеяло, выданное при заселении, пропало. Кое-какие вещи сберег Шурик, тот самый, который теперь сидел под битлами.

Это катастрофа, вздохнул юноша, возлежащий на кровати у окна. Все комнаты заняты, тебя не пустят. Никто не собирается жить впятером, мы одни такие дефективные. У прочих есть в запасе мертвые души, справки и так далее. А на входе – баррикады. Приготовься.

Ерунда, сказал Шурик. Мир не без добрых людей. Будем искать.

Для начала он попытался поднять мой боевой дух. «А я похож на Гальперина, все говорят. Похож, правда?» Наверное, я отреагировала недостаточно живо. «Как! Ты не знаешь?! Это же наш великий психолог! Сейчас расскажу, но для начала познакомлю тебя с…» Конца фразы я не расслышала – Шурик убежал, и возможно, за Гальпериным. Юноша у окна достал из тумбочки хрестоматию и показал мне портрет видного советского психолога (и правда – похож), а также сообщил, что Шурик известен в узких кругах под именем Велосипед. Во-первых, благодаря своим джон-ленноновских очечкам в круглой оправе. Во-вторых, потому что он все делает быстро – говорит, ест, перемещается. Жди, скоро вернется.

Шурик вернулся через минуту с другим психологом, поразительно смахивающим на Джорджа Харрисона. Джорджа звали Зураб или Зурик. Они посовещались и составили список недоукомплектованных комнат. И мы пошли по списку втроем.

А теперь представьте, что вы сидите на полу в коридоре, в руках бесполезный список, пройденный дважды из конца в конец, и какая-то добрая душа говорит: «Кажется, в 1406 место освободилось. Не приехала иностранка, врачи не пустили…». И правильно сделали, говорю, что нам хорошо, то иностранцу смерть. Поднимаю Шурика на ноги (он, кстати, оказался астеником), тащу к двери под номером 1406. Дверь открывает милая девушка в кудряшках, и я решительно заявляю – меня поселили в вашу комнату. Она удивлена. Она говорит: «Входите, конечно, но мы ждали Божену…».

Так я попала в оазис.

* * *

10.09.

Нет, я все-таки везучая. Кто-то меня водил по коридорам – и вывел. И вот я дома.

Пустили сразу, даже сражаться не пришлось. Кудрявая Михалина долго сокрушалась, что ее подруга не приедет, а круглая девушка Юля с пристрастием допрашивала меня на предмет аккуратности и скромности. Свет гасят в одиннадцать, гостей после девяти водить неприлично… И как они тут сохранились такие славные! Очевидно, мое одеяло теперь в безопасности.

Нас четыре, пятой жилички нет. Точнее, есть, но она мертвая душа. Здесь с ужасом ждут ее появления – такое иногда случается, если мертвая душа ссорится с родителями и воскресает к новой самостоятельной жизни.

Пока меня инструктировали, как надо себя вести в женской комнате, Шурик и Зурик отправились в рейд по лестницам, коридорам и целовальникам, и принесли в комнату охапку железа – спинку, ножку, сетку… В сумме получилась кровать, вполне пригодная для сна. А потом появилась Татьяна.

Танька – мое второе я. У нее светлые, доведенные до состояния мелкого беса волосы и самая тонкая на курсе талия. Ладно уж, уступлю. Мы сегодня измеряли – 55 см, а если затянуть как следует, то все 52 (против моих 57). И еще у нее железная воля к победе. Девушка из Армавира, поступила в МГУ, учится. И это только начало.

Она велела мне подхватить кровать с другой стороны, мы переставили ее вглубь комнаты, сели и съели коробку конфет, которую я принесла, чтобы отметить с теми дурами новоселье. Потом она сказала, что добьется моего перевода в свою группу. И добилась, на следующий же день.

Найти комнату, кровать и Таньку…. Ведь это события совместные, оттого вероятности умножаются, да? Какая у меня математическая каша в голове – как будто и не училась на химфаке. Или это было с кем-то другим.

Шурик, Зурик, Акис, Света и Рощин

Танька с ходу невзлюбила Гарика. Она называла его Носорогом и подарила мне репродукцию с гравюры Дюрера, на которой был изображен Rhinocerus, толстокожее существо в панцире, маленькие подозрительные глазки. И хотя Гарик по-прежнему ассоциировался у меня с молодым Пастернаком, что-то носорожье в нем, безусловно, присутствовало, просто я раньше не замечала.

Повесь у себя над кроватью, сказала Танька, и помни, что жизнь одна. Не надо застревать на проклятом прошлом – придет весна и все изменится. Правда, добавила она озабоченно, здесь ловить нечего. Знаешь поговорку? Женщина-психолог – не психолог, мужчина-психолог – не мужчина. Я вяло заметила, что уже сталкивалась с такой поговоркой на химфаке, только она была про химиков. Ну и что, упорствовала Танька, истина от этого не тускнеет – здесь ловить нечего. Я вчера познакомилась с двумя археологами, у них база на Загородном шоссе, хочешь, пойдем вместе? Хотя и эти тоже далеки от идеала.

Она была очень, очень разборчивой. А мой упадок объясняла исключительно временем года.

Я проводила свободное время, глядя с четырнадцатого этажа на улицу имени какого-то революционера, на снег с дождем, играла на дудочке, слушала музыку. Риноцерус приходил не вовремя, сидел долго и бессмысленно, молчал, сопел, иногда бормотал что-то вроде «Эх, ты…» и, путаясь в веревках и флажках, шел на выход несолоно хлебавши (не соло нахлебавши, говорила Танька).

Веревки и флажки возникли в результате очередного переустройства комнаты. Танька фонтанировала разного рода идеями, поэтому обстановка менялась до неузнаваемости каждый раз, когда Таньку снова озаряло. Неприкосновенным оставался только картонный шкаф, которым мы отгородились от Михалины, собрав его из коробок еще в начале осени, в период массовой продажи бананов. Целый месяц мы бродили по улицам в поисках коробок с надписью «Chiquita» и волокли их домой, потом купили скрепок и принялись за дело. Стена была практически готова, когда в одном из ящиков обнаружилась свеженькая банановая гроздь, и мы устроили вокруг нее ритуальные пляски в знак признательности сочувствующим богам, а затем подарок был ритуально съеден.

Ближе к зиме Танька раздобыла длинные тельняшки, которые можно было носить как короткие облегающие платья, опутала наш угол веревками, развесила флажки, а я поселила в нескольких эксикаторах, оставшихся от прошлой жизни, стайку неоновых рыбок (эксикатор – это химпосуда такая, она прекрасно заменяет аквариум), после чего в нашем углу комнаты немедленно образовалась всеобщая рекреация. Танька говорила – они идут сюда косяком, чтобы посмотреть на облегающие платья, а я говорила, что на эксикаторы. Соседки же начали потихоньку ворчать, что в комнате теперь не протолкнуться, в особенности после девяти.

Впрочем, их быстро отвлекла весна. У Михалины начался комсомольский роман. По вечерам в нашу дверь стучался некий Ярик, отличник-активист, Михаськин однокурсник. Отличники садились за стол, пили чай и приступали к учебе. Голова к голове разбирали конспекты, выписывали определения, критиковали буржуазную науку. Даже Юля, которую мы с Танькой после сдачи экзамена по антропологии прозвали мармазеткой, потому что она напоминала маленькую сердитую обезьянку, приходила домой с цветами и совершала обход по этажу, везде спрашивая вазочку и демонстрируя свой букет.

Вот увидишь, говорила Танька. Скоро. Если уж Юлька себе нашла, то за нами не заржавеет. Главное, не мелочиться, понимаешь?

Я понимала. Понимание было полным и распространялось на глубинные слои личности. По ночам мы вели осмысленные диалоги, сопровождающиеся громким хохотом – и все это во сне. Танька спрашивала, я отвечала, и наоборот. Юля и Михалина бодрствовали, добросовестно исполняя нашу просьбу – уловить тему разговора, записать хоть что-нибудь. Но каждый раз получалось одно и то же: мы отлично понимаем друг друга, нас – никто.

По вечерам нас навещали – Шурик, Зурик, Акис, Света и Рощин, это был базовый игровой состав. Когда Юля с Михалиной собирались баюшки, мы перетекали к Зурику, во вторую на этаже мужскую комнату (вторую и последнюю). Там находился еще один оазис.

Главным по оазису работал Зурик, и не потому, что он был аспирантом. Просто он лучше всех знал, что такое хорошо. Вокруг него это «хорошо» рассеивалось как семена одуванчика. В его комнате никто не ссорился вусмерть, не орал, не делил казенное имущество и не плел интриг за полагающуюся ему жилплощадь. Вопросы любого рода решались демократическим путем, казна была коллективная, мысли, аффекты и сигареты тоже.

Курили все, кроме Акиса, который успел отслужить в армии и даже повоевать с турками, но дурными привычками так и не обзавелся. Акис был чистокровным киприотом, атлетически сложенным и канонически прекрасным, как статуя работы Праксителя. Вообще-то его звали Михалакис, то есть просто Миша, но ходить Мишей ему не хотелось. Ему хотелось ходить Акисом. Когда я сказала, что у них любой мужчина ходит Акисом просто по факту типичного греческого окончания мужских имен, он засмеялся и сказал: ну и что, все греки – братья навек, это во-первых, а во-вторых, у вас же нет таких окончаний. Возразить было нечего.

Рощин писал какой-то многообещающий диплом. Каждый раз, когда я натыкалась на него в коридоре, вздрагивала – он был клоном доцента Пузырея, таким же бородатым ироничным всезнайкой. За что ни возьмись, он оказывался на полстраницы умнее и с хорошо просчитанным безразличием давал это понять; водил нас с Татьяной на ретроспективы Бергмана и Пазолини; выигрывал любое дело, с улыбкой подавая руку, на которой не хватало двух пальцев (на девушек это действовало гипнотически). Его ассоциативные двухходовки напоминали быстрые шахматы; лучшего партнера по игре во всякую словесную чепуху трудно было пожелать, а играли мы запоем, не разбирая дня и ночи, в контакт, пикник, буриме, мафию, кинга, сказочку и верю-не-верю; рубились в капусту, пленных не брали, иногда дело доходило до драк (мы с Танькой обе не умели проигрывать, в особенности друг другу), и тогда Акис вызывал Зурика. Заспанный Зурик появлялся из-за перегородки и, сияя джордж-харрисоновской улыбкой, спрашивал: «Что тут у вас такое, девочки? В чем ваша проблема?». Мы быстро приходили в себя и клялись, что введем мораторий на ночные игры, хотя каждый понимал, что это утопия.

У Зурика была Света, она возникла из ниоткуда и могла снова растворится в никуда. Хипповая блондинка, в хайратнике и фенечках, симпатичная, но очень ревнивая. Несмотря на дружеские отношения со мной и Танькой, периодически пыталась выцарапать нам глаза. Ей не нравилось, что мы смотрим на Зурика. Но на него невозможно не смотреть – помимо общечеловеческих добродетелей он был еще и нечеловечески красив. Он князь, говорил Акис, самый настоящий, родословная от потопа. Ну тебя, смеялся Зурик, у нас каждый второй князь, и что с того?

Шурик-Велосипед рассказал мне по секрету, что Зурик снял Светку с иглы, заставил учиться, после чего она сбежала и он ее нашел в канаве, без денег и документов, потом она два раза резала вены, ну и так далее. – Откуда знаешь? спросила я. – Мне Светка говорила. – Сама? – Конечно. – А ты поверил? Какой ты наивный, Шурик! Она ж тебя разыграла!

Шурик вроде бы успокоился, а я при первой же возможности изучила Светкины руки. На одной был тоненький белесый шрам, как раз на запястье, под бисерным браслетиком. Ну и что? Это еще не доказательство.

Если бы не они, тосковать бы мне со своей дудочкой, не перетосковать. Помучившись за себя и за Гарика, я с чистой совестью вешала дудочку на гвоздь и шла играть в буриме или в стишки. Стишки отличались от буриме тем, что первые две строки ведущий брал не из головы, а из книжки. Их надо было закончить в меру своих способностей, а потом, для сравнения, зачитывался оригинал. Лучше всего шли советские поэты и трудные классики, например, Данте. Я собирала наши произведения в коробочку, чтобы они дошли до потомков, ведь еще неизвестно, кого будут чаще цитировать – поэта Суркова или Сережу Рощина.

Тем вечером Олежка застал меня за чтением очередного шедевра. Две строки «Божественной комедии» были доведены Акисом до логического завершения:

 
Вечор верхом влачась одной тропой
И тяготой пути томясь в тревоге,
Я шел вперед с протянутой рукой,
Поочередно выставляя ноги, –
 

дописал Акис и уверенно поставил точку.

Олежка выслушал стишок и ехидно заметил:

– Вот ты чем занимаешься… Я так и знал. Выгонят, что будешь делать? В гомеры подашься? По миру с сумой?

– А почему это меня должны выгнать, – обиделась я. – Мы, между прочим, на повышенной стипендии, девочки-отличницы, ребятам пример. Пятьдесят рублей как с куста. Хочешь, покажу? Ты такой бумажки и в глаза не видывал.

– У тебя что, одной бумажкой? – спросил Олежка, насторожившись.

– Не веришь?

– Оба-на!.. Вся страна с ума сходит, а она сидит со своей бумажкой… как в танке… Вы тут вообще новости смотрите?

– Нет, конечно. А зачем? И где смотреть-то? Телевизора нет.

– И на улицу не выходите? В стране денежная реформа, слыхали? Сотки и полтинники обменивают, но в сберкассах такая давка, что хоть святых выноси. Завтра последний день, усекла? Дай сюда, я обменяю, у меня канальчик есть… Это все твои сбережения? Неудивительно.

– Вот представляешь, – сказала я, – была бы обычная стипендия, сорок рублей, ничего бы не случилось. Не надо выпендриваться, помнишь, ты мне говорил, перед сочинением? – Спохватившись, вскочила со стула: – Слушай, возьми Танькины деньги, ну пожалуйста… У нее тоже одной бумажкой.

– Ладно, давай. Я сегодня добрый.

– А что за канальчик, если не секрет?

– Секрет, но тебе скажу. Баев устроил.

(Черт. Черт. Сижу тихо, спокойно, вопросов не задаю.)

– Кстати, он на днях заявился к нам, тебя разыскивал. Очень расстроился, что не нашел. Чуть не плакал.

– Врешь ты все. Этот заплачет.

– Откуда-то пронюхал, что у тебя с Гариком…

– А что у меня с Гариком?

Олежка помялся, потом выдал:

– Если уж на то пошло, то я рад, что все развалилось. Пока это у вас продолжалось, я молчал, из солидарности. Но теперь-то можно высказаться? Гарик тебе не пара, а ты ему. Оставь ты его в покое, ради бога. Тебе нужен другой мужчина, крутой как кипяток, чтобы твои фокусы пресекать на корню. Шикарный, щедрый и остроумный, настоящий мужик, вот как я, – хохотнул Олежка и замолк.

Ничего кроме недоумения я не ощутила, хотя, наверное, могла бы. Пауза затянулась дольше, чем следовало, и Олеж-ка толкнул меня локтем в бок:

– Шутка-нанайка! А ты что подумала? – спросил он опасливо и снова рассмеялся. – Мне такое счастье не сдалось, ты уж прости. Я тебя знаю как облупленную, столько пирожков на вокзале съедено… Мне нужна девушка тихая, скромная, как Дюймовочка, чтобы три зернышка в день и наперсточек водички, а ты, Арутюновна, обжора и…

(К вопросу о его остроумии. Олежка называл меня Арутюновной, ему казалось, что это отчество прикольней, чем Александровна.)

– …и все такое, – закончила я его мысль.

– Или вот Баев, у него не забалуешь. Чем не вариант? Хотя ему я тоже не пожелал бы. – Олежка полез во внутренний карман пиджака и достал сложенную вчетверо бумажку. – На. Вечно я у тебя на подсадных, еще не хватало записки таскать от твоих воздыхателей. Там номер телефона, я видел. Баев сказал, чтобы ты позвонила, если что.

– Если что?

– Это уж вам видней. Но я бы посоветовал не откладывать. Баев не я, он ждать не будет. Ну, покеда. Мне от вас больше часа домой добираться, а завтра на тренировку.

Дверь за ним закрылась. Я превратилась в соляной столп, в руках записка.

Мантры не помогли.

Пришла Танька, поинтересовалась, чего это я сижу в темноте и почему тогда не пошла с ней в кино; полезла за окошко в ящик, где у нас хранились продукты, что-то положила, что-то взяла… Омлетик взболтать? – спросила она и, не получив ответа, взялась за омлетик. – Надо спросить у Акиса, может, у него кусочек сыра завалялся… С сыром вкуснее. И варенье кончилось… Эй, ты жива? Что случилось?

– Денежная реформа, – говорю. – Я отдала наши заначки, теперь мы без денег.

– Это все? – спросила Танька.

– Нет, не все. Я даже думаю, что это только начало, как ты выражаешься.

Танька бросила омлетик и прискакала ко мне на кровать.

– Рассказывай.

– Пока и рассказывать-то нечего, но если взять да позвонить по этому номеру, знаешь, что будет?.. И я не знаю.

* * *

Здравствуй, девочка.

Юля меня впустила и вот я здесь. Она всегда мне сочувствует, ведь я такой интеллигентный. В отличие от Таньки, которая интеллигентов не любит и правильно делает.

Как ты там поживаешь в своем многоквартирном доме? Наверное, хорошо. Порозовела, повеселела, учишься. Рад, что от меня приключилась какая-то польза, хотя при чем тут я… Кто он такой? – скоро спросишь ты… В самом деле, кто?

Ты перестала звонить, а я не могу целыми днями торчать в твоей комнате в ожидании, что ты появишься. Впрочем, этого и не требуется. Я так долго жил тобой, что химический состав моего тела изменился – реакция замещения, помнишь еще? – и теперь я это ты. Какая-то часть тебя навсегда ушла из тебя и я должен ее сохранить. Как в сказке о Снежной Королеве и другой сказке, название которой я забыл.

Прости, что снова докучаю, но ведь человек так устроен – если он любит, то не может сразу понять, что ему отказывают. Он будет пытаться снова и снова.

(Ты напрямую не говорила, но я это чувствую. Со дня на день.)

На химфаке без тебя стало грустно. На лекциях сижу один, иногда в компании Наташки Фоминой, которая жаждет излечить меня от печали. Похожие намерения у нее имеются и в отношении Влада Сорокина. Я кандидат ненадежный, а ей надо точно знать.

Олежка передает тебе привет. Он теперь большой человек, спортивный функционер. Сам не играет, подался в судьи, начал тренировать. Специализируется на женских командах, гоняет по площадке здоровенных белобрысых дылд. Завел себе особенный свисток, мэйд ин Гонконг. Если встретишься с ним – попроси посвистеть. Сильное впечатление.

Он пытался мне намекнуть на какие-то новые интересы, которые якобы у тебя появились. Может быть, он имеет в виду астрологию? Согласен, увлечение забавное, но отнимает многовато времени. Лучше бы ты учила психологию (хотя она тоже наука та еще) или пошла бы со мной в культпоход. В «Иллюзионе» дают Бастера Китона, ты ведь с ним еще не знакома? Уверен, ты сразу же в него втрескаешься, он потрясающий. И вообще – приезжай, я приготовил тебе сюрприз, очень вкусный, но долго он храниться не может. Я уже начал обгрызать его по краям.

Родители замучили меня вопросами, куда ты пропала. Я отвечаю – она наконец-то взялась за ум. И сам иногда в это верю. Если так пойдет и дальше, то мне придется отправлять тебе письма по почте. Или подкупить твоих соседей и поселиться в ДАСе. Честно говоря, ни один из этих вариантов меня не устраивает. Я бы предпочел прямое решение. Если ты собралась меня бросить – так и скажи.

Твой Г. Г.

(горемычный гость).