Текст книги "Высотка"

Квартира номер пятьдесят

Искали и нашли. Что искали, а не случайно набрели, поняла сразу, как только увидела тебя идущим по дорожке; рядом бородатый дядька в очках, рослый, взрослый (Самсон? хороший мужик, но со слабостями?); побежала тебе навстречу, прыгнула на шею, запоздало сообразив, что Гарик смотрит, что ему неприятно… Ничего, спишем это на детскую непосредственность, немного нарочитую. Ведь если бы мы сейчас встретили Олежку, я бы сделала то же самое, да?

Сбивчиво, потому что и было сбивчиво. Осенняя сочная листва, теплый денек; я бессовестно рада тебе, рада просто так, нипочему; встретились – и можно идти дальше, окунуться в эту осень, спрятать лицо в ее ладонях; спрятать улыбку или оставить; улыбаться Гарику, ведь мы не виделись целую неделю, его не было в Москве, а теперь есть.

Обнялись, повисели друг на друге, обменялись новостями; Самсон насупленно ждал в сторонке; Гарик на пределе, вид нейтральный; сейчас Баев скажет «ну пока», и уйдет. Но вместо «пока» он внезапно предложил пересечься завтра. А не махнуть ли нам на Садовую, триста два бис, квартира – правильно – номер пятьдесят? Уверен, это местечко тебе знакомо по прошлой жизни, Аська. Гарик, ты как?

Гарик восторга не выказал, но согласился. Баев назначил нам обоим в пять часов, у Михайлы Васильича.

Чувство всеобщей сопричастности, когда можно быть вместе и порознь, по двое и по трое; ощущение собственной прозрачности, когда ты как осколок стекла, в котором солнце, умножаясь, слепит глаза, яркое и хрупкое одновременно; стоило только распрощаться и пойти дальше, как это чувство померкло, сдулось, лопнуло, наткнувшись на Гарика и его голос, на его бодрое терпение, с которым он уводил меня подальше от того злосчастного места; ты идешь? идешь или нет, мы опоздаем! – чертов практикум, я иду, иду! если сумею отвести взгляд.

Гарик продолжает там, где его прервали – об имущественных вопросах, о бревенчатом доме, который, как выяснилось, стоит неправильно, незаконно; его надо сносить и строить заново, или бегать по кабинетам с бумажками, и он бегал; я отстоял наш дом, правда, нам это влетело в копеечку, ну неважно; у соседей теперь есть лошадь, представляешь, маленькая лошадка как раз для тебя, летом можно будет покататься, я спрашивал.

Так мы пойдем завтра или нет? К Воланду?

А ты хочешь?

Хочу, конечно.

Хорошо, давай пойдем. Давно я там не был.

День декаданса. Нас трое и мы оказываемся в лодке.

Нет, не так.

Что может быть приятнее, чем хлопнуть дубовой крышкой парты, потом вниз по лестнице через мраморный вестибюль – и на волю. Я быстрее, Гарик поотстал, напоролся на научного, итого у меня приличная фора, но для чего она мне?

Лавочки вокруг Ломоносова пусты, занята одна – моя любимая, под сиреневым кустом; подхожу тихо, чтобы не спугнуть; что это мы читаем, «Мастера»? Поднимает голову, его глаза с вертикальными зрачками, один пуст и черен как игольное ушко. Пришла все-таки.

На скамейку падает Гарик, в руках пакет с горячими булочками. Успел побывать в буфете, проскочил без очереди, или это мы так долго разговаривали/молчали?

Надеюсь, они не поставили кодовый замок, сказал Гарик. Там все такое запущенное, Аська, тебе не понравится. И на стенах черт-те что. Кстати, я тут принес… – и он достал из рюкзачка три чисто вымытых куриных косточки.

Клево, сказал Баев, я бы не додумался. Гарик покраснел от удовольствия. Мы рассовали косточки по карманам и пошли.

В восемнадцать лет настает пора декаданса. Нет ни щенячьей радости шестнадцати, ни подчеркнутой взрослости семнадцати. Душа безмерно устала. И не говорите, бога ради, что все впереди, какая пошлость!.. Впереди только бром бессонниц и разочарование. Это Гарик подпортил мне настроение своими нотациями, я надулась, молчу.

Подумаешь, списать ей не дали! Я тоже последний номер не решил, ну и что? Получишь свою четверку, или тройбан… За первые три задачки я ручаюсь, там все правильно. А вообще-то пора гайки закручивать. В следующий раз отсяду к Вовику. Он хотя бы не будет под руку ныть, что у меня почерк корявый.

Ну, и разве можно со мной вот так разговаривать?! Пусть даже свистящим шепотом, чтобы посторонние не слышали…

Баев искоса поглядывает на нас, рожа хитрая. Смешно ему. А чего смешного-то?

Идем по Садовой, покупаем апельсин, несем его по очереди. Ищем дом триста два бис, благоговейно входим в загаженный подъезд. Куда теперь?

Рисунки и признания ползут по стене как плесень – краска, ножичек, карандаш, уголек, зажигалка; на потолке портреты, ужасные; Маргарита – ведьма, Бегемот – обугленная груша, Воланд похож на Фредди Крюгера; Садовая превращается в улицу Вязов, пожарные едут домой, нам нечего делать здесь, говорит Гарик разочарованно.

За дверью нехорошей квартиры – машбюро, орава крашеных блондинок, армия крашеных ногтей; чей-то голос бубнит – постановили, разъяснили, закрыли, вынесли на вид; после каждого предложения – пулеметные очереди, готово, впечатано, утверждаю, дзиньк, возврат каретки. Гарик, поморщившись, трогает пальцем стену. Мы с Баевым обреченно прислоняемся к дверному косяку и одновременно замечаем: «Я остался таким же, как был, но я до сих пор не умею прощаться с теми, кого я любил». Знакомая фраза, и ради нее мы здесь.

Гарик: эвакуировать жильцов, облить бензином и поджечь. Сил моих нет смотреть на это безобразие. Баев: здесь должен быть чердак, это же старый дом. Тетки с пишмашинками туда не полезут. Гарик: вы как хотите, а я внизу подожду, в лужице поплещусь…

Баев: Аська, не бойся, я тебя поймаю. И потом – ты должна уметь летать.

Ржавая пожарная лестница на чердак начинается на уровне второго этажа, но как туда добраться? Сама лестница – одно название, несколько перекладин, ни площадок, ни перил. Фигня, говорит Баев, используем подручные средства, ведь нам позарез надо на крышу. Подтаскивает какие-то ящики и бочки, сооружает помост эквилибриста и, цепляясь за выступы в кладке, – подумаешь, человек-паук, фыркнул Гарик, – забирается на лестницу и исчезает в открытом окне третьего этажа. Через минуту на первом этаже вылетает стекло; солдатики, занятые на покраске соседнего дома, бросают работу и ждут продолжения; Баев высовывается из окна и говорит Гарику: «Тут черный ход прямо на чердак, снизу не попасть, заколочено. Подай мне Аську. Или пусть она влезет вон туда».

Со мной он и вовсе немногословен: «Руку!».

И вот мы на чердаке; по потолку цепочка кошачьих следов, нарисованных углем, Бегемот жив! – кричу я, и гулкое эхо подтверждает – жив! На крыше чудо – последнее в городе зеленое дерево, свеженькое, летнее, шелестит листвой; под нами дворы, Садовое кольцо, булгаковская Москва; возле трубы кто-то оставил настоящую, всамделишную метлу…

Я знал, говорит Баев. Ты должна была тут оказаться. Приветствую вас, Королева.

Обратно было куда сложней. Я флажком висела на нижней перекладине, эти двое стояли внизу и призывали спрыгнуть на неравновесную (сразу видно!) конструкцию из ящиков, солдатики скандировали: «Прыгай, не трусь!». И вовсе не от избытка храбрости, а по причине усталости мои руки разжались и я рухнула вниз.

– На метле было бы проще, – заметил Баев.

– Из окна первого этажа тем более. Зачем же ты меня на лестницу поволок, спрашивается? А я как дура пошла…

– Потому что так интереснее, – ответил Баев с этой своей улыбочкой. – С первого этажа кто угодно спрыгнет, но мы ведь не кто угодно. Мы избранные. Нам иначе нельзя.

Собрали со стен всю краску, ту, что еще не осыпалась, синюю, въедливую. Держались за руки, грели синие пальцы, несли по очереди синий апельсин. На берегу Патриарших чей-то мальчик водил по воде огромный деревянный ящик. Это ялик, сказал он важно. А когда отплываем? – спросил Баев и обменял ялик на апельсин. Мы сели и даже поплыли.

По идее, из лодки должен был раздаваться визг легкомысленных гражданок, которые боятся упасть за борт и с упоением брызгают на своих кавалеров холодной и грязной водой. Но мы внезапно опомнились и погрустнели. Нас трое, мы должны быть печальны и молчаливы. Я вспомнила, что мне не дали списать четвертый номер, и несколько раз повторила про себя «я вас не люблю», «ни того ни другого» – звучало убедительно – и тут же испугалась, что ялик перевернется. С рук на руки была высажена на берег, мы отдали веревочку мальчику и пошли по Садовой, молчаливые и печальные.

Стемнело, похолодало, Баев прикурил у парочки на лавочке, оглядел нас скептически – замерзли? Ну ладно, проваливайте домой. Вам пешком, а я на метро. До скоренького.

Два письма

Милый мой, хороший,

ничего не понимаю, не хочу понимать. Что с нами будет?

Впервые в жизни мне грустно, а ведь это не в моем характере. Я ведь сангвиник, да? Попрыгунья-стрекоза?

Письма не приходят, ты неизвестно где, а я-то тем более. Может, ты прав и лучше нам не встречаться? Говорят, из «хуже» иногда получается «лучше». Если честно, то мне – «хуже». Подождем, не будем ничего менять?

Выводила старательно, потом бросила ручку и засмеялась. Милая моя, кому ты пишешь? Кому из них двоих? Получается, что обоим сразу, вот в чем загвоздка.

День декаданса продолжается. Игра оказалась увлекательной – доведем же ее до конца.

На последней контрольной была задачка на разделение переменных, и ты ее не решила, а Гарик удивился – это же так просто, смотри. И разделил. Иксы справа, игреки слева, те и другие инкогнито, но каждый теперь на своем месте.

Прекрасный метод, попробуем?

Игреку

Ты получился слева, а должен быть справа. Такой правильный, такой ортогональный, как базис, на котором можно провести любое преобразование, упростить, разделить, построить. Одеваться по погоде, жить по плану… Ох, не верь всему, что я говорю. Ведь это от злости, но откуда бы ей взяться?

И вовсе ты не такой. У тебя не только лягушка самая лучшая, ты вообще вне конкуренции. Почему ты решил, что я ничего не помню? Вот, слушай.

Середина апреля, земля оттаяла, она не предаст, она вся – солнце. Мы медленно перемещались по университетскому парку, от лавочки к лавочке, чтобы успеть снова поцеловаться, потому что физкультура подходила к концу, а ты согласился пропустить только физкультуру.

В промежутках между двумя лавочками ты рассказал, как первого сентября пришел в аудиторию № 437, группа еще не собралась, и ты занял место у окна, возле чахлого фикуса, которому определенно тут не нравилось, еще бы – собирать пыль, абсорбировать вредные вещества, вытяжки-то на все не хватает. Следом появился румяный парень с комсомольским значком, Володечка Качусов. Пришла Наташка, села в первый ряд, достала зеркальце, быстро оглядела себя, успокоилась, приготовилась внимать. Потом ввалилась толпа человек десять, трудно было понять, кто есть кто. Вплыла Леночка Баркова, выражение лица у нее было скучающее, она сразу же выставила баллы всем присутствующим, подсчитала на своем внутреннем арифмометре, и никто не дотянул до нижней границы. Потом, сказал ты, зашла еще одна девица в короткой юбочке, постояла в дверях, выбирая, куда бы ей приземлиться, направилась ко мне, но не дошла, села чуть поодаль, положила сумочку на стол, достала конфету, освободила кое-как от обертки и сунула в рот. И я почему-то подумал – вот моя будущая жена. Глупо, да? Ведь ты меня даже не заметила.

Ошибаешься, заметила. Ты был какой-то обросший, после лета, наверное. Еще помню, как ты вскочил, когда назвали твое имя, опрокинул стул. А потом ты посетил парикмахерскую и превратился в аристократа. Леночка подкорректировала свои калькуляции, но было поздно. Ранняя седина, тонкие пальцы виолончелиста, сострил Олежка, а потом выяснилось, что ты таки да, учился восемь лет. Правда, слушать это невозможно. Играешь ты средне, уж прости, но седина тебе к лицу.

А дальше? Наше лето, старый дом, велосипед у двери, письма из соседней комнаты, когда было трудно говорить, чтобы не сказать слишком мало или слишком много, последнее штормовое предупреждение, письма, все чаще грустные, обложные дожди, слоистые сны…

Наверное, стоит попробовать снова и

Ведь не может это закончиться так нелепо

Иксу

И откуда ты свалился на мою голову! Вернулись в Москву, первым делом пошли искать тебя. Гарик поплелся за мной, проклиная все на свете, но не мог же он пустить это на самотек. Столкнулись у главного входа, ты был с Самсоном, в той же джинсовой курточке. Мы узнали, что ты снова студент-первокур, довольный жизнью, купающийся в Самсоновых благодеяниях. Поболтали, разошлись. Я, между прочим, даже не оглянулась. Институт фаворитизма, вздохнул Гарик, миньоны великого и ужасного Самсона, председателя земного шара, с карманами, полными талонов на бесплатное питание. За что такое счастье, как ты думаешь? А я не думаю. Я потом у тебя поинтересуюсь, при случае, если он когда-нибудь настанет.

Вчера днем была у Шурика Блинова, опять прогуливала, потому что он обещал научить целоваться как-то по-особенному. Из любопытства я решила попробовать, но не обнаружила ничего интересного в способе имени Блинова. Было скучно и где-то нехорошо, хотя поцелуи получились совсем невинные. Я согласилась только потому, что без эксперимента Шурик отказывался сообщить, где именно ты живешь и что поделываешь. (Вру, конечно. Вообще-то мне нет дела ни до тебя, ни до твоего телефона.) Шурик проводил меня до дома, дело было заполночь и я не знаю, успел ли он на обратную электричку. С тех пор я его не видела. Получила три записочки укоряющего содержания, что, мол, обучение надо бы продолжить. Дурак. Сразу видно, бывший спортсмен.

У тебя теперь насыщенная жизнь, интересная, как нам когда-то рассказывали первого сентября. Надо же, войти в одну воду дважды. Снова закрутить с Лией, снова бросить ее… Почему-то мне кажется, что твои глаза выцветают. Ты запутался? Ты совсем запутался в своих историях. Или дело в расстоянии? Оно стало невозможно большим. Я хочу видеть тебя, видеть тебя. Вот, написала, а легче не стало. Видеть тебя.

После той прогулки в ящике по Патриаршим прудам я, кажется, потерпела крушение и высадилась на необитаемый остров. Рядом перевернутая лодка с пробоиной в днище, запасы провизии подходят к концу. Где они, твои талоны на бесплатное питание?

Высаживая меня из лодки, ты промурлыкал:

 
Я бы мог написать тебе новую роль,
Но для этого мне слишком мил твой король
 

Я услышала, а Гарик? Ну и что мне теперь делать? Воспользоваться добытой за поцелуй информацией? Позвонить Самсону и сказать – а попросите к аппарату Раздолбаева, негодяя и прогульщика, из учебной части беспокоят? Нет уж, ищи меня сам. Я знаю, ты не будешь, это не в твоих правилах, тем более

Лист закончился, письма нет. Не отправлены оба.

Осень, и никакого солнца.

Пленка

Сидела на подоконнике, мирно жевала булочку, а тут Олежка.

– Иди скорей, Кузнецов требует. Чего ты опять учудила?

– Какой Кузнецов?

– Ой, ну бестолочь… отличница наша… твой начальник-завлаб, вот какой. Имя-отчество напомнить? Иван Васильич, как у Грозного, – крикнул он вдогонку.

Грозный сидел за столом, читал реферативный журнал и тоже жевал булочку. Пахло растворимым кофе. Я порадовалась совпадению вкусов – булочкой была «слойка свердловская», моя любименькая. Потопталась еще немножко:

– Здравствуйте, Иван Васильич. Вызывали?

– А, здрастье-здрастье. Склодовская-Кюри, собственной персоной… – Он поспешно засунул слойку в карман халата, как будто есть на рабочем месте неприлично. – Ну и как вы этого добились?

– ?

– Толщина пленки 125 микрон, это на 12 меньше, чем у меня. Ровная, как бабушкин блинчик. Температура перехода 73 К, не рекорд, но в эпсилон-окрестности. Как вы это объясните?

– Я больше не буду, Иван Васильич.

– Нет уж, вы, пожалуйста, будьте. Готовьтесь к семинару. Диаграммки там, таблички, чтобы все как у людей. Завтра придут повторные спектры, сами отследите. У вас есть собственная ячейка? Нет? Пора завести. Хотя… нетрудно предположить, как было дело. Ира вам рассказала, как надо капать, и вы капнули, от балды?

– Наверное.

– Новичкам везет. Третьяков уже оповещен, говорит, интересный финт получился. Но вы, конечно, понимаете, что из этого ничего не следует?

– Понимаю.

– Это не наука и даже не технология, а чистая случайность. Но пленочку вашу мы погоняем, погоняем. Интересные у нее свойства получились… Ира говорит, вы поете и на фортепиано умеете?

– Умела. Теперь нет.

– Жаль. В жизни всякое пригодится может. Тонкая моторика, например. Ну ладно, идите. Капайте дальше, а вдруг что-то еще накапаете, – благословил меня Кузнецов, и переключился на журнал, шаря в кармане в поисках слойки.

Аудиенция была окончена.

Пораженная до глубины души, я вернулась на подоконник, не понимая, что происходит. Вообще-то для химических опытов нужны особенные руки, которыми меня природа не наградила, и это выяснилось вскоре после начала занятий. К концу сентября одногруппники выучили простое правило: если что-то разбилось или бабахнуло, то это, скорее всего, моя работа. Из малого практикума меня изгнали с позором, потому что я перепутала банки с нитратом и нитритом натрия (подумаешь, индексом ошиблась! четче надо писать на этикетках, эн-о-два, эн-о-три, а не царапать кое-как!), и за считанные минуты цоколь химфака наполнился рыжим удушливым газом под названием «лисий хвост», или диоксидом азота, если следовать номенклатуре неорганических соединений.

Потом я разбила колбу с концентрированной серной кислотой, выскользнуло из рук. Раздевайся, крикнул Олеж-ка, и на его крик сбежалась вся наша двенадцатая группа. Олежка моментально стащил с меня халат, как будто делал это ежедневно, как будто ничего такого в этом не было. Кубинцы, досконально изучившие ТБ, присыпали негашеной известью кислотную лужу на полу, подмели осколки, вытерли стол. Я оглядела себя – вроде бы обошлось, разве что на юбке образовались мелкие дырочки, там, где попали капли.

Ну что пялитесь, давайте за работу, скомандовал Олежка и разогнал любопытных по местам. Через пять минут подошел малиновый от смущения Костик: Ася, мне очень неловко, тем более нам запретили пялиться… но ты посмотри на свои чулки. А что с ними? – спросила я. Да так, замялся Костик, в общем, их уже нет. Они растворяются.

Я бросила синтез – Гарик доделает – и понеслась в общагу. Наташка выдала полотенце, отправила в душ (какое счастье, что она проспала первую пару!), потом достала из шкафа пачку колготок, страшно дефицитную (и не жалко ей?), вручила мне и посоветовала завести халат посолиднее, чтобы хоть коленки прикрывал.

Такой вот послужной список… Пока выкручивалась, но если, чего доброго, дотяну до диплома и стану химиком, что тогда? Не пора ли сменить ориентацию и поступить на другой факультет, где не надо работать руками? Неважно какой. Жизнь сосредоточена в МГУ, за его пределами жизни нет. Вот бы подобрать вариант, чтобы и учеба не раздражала…

После полугодового отсутствия в лабе меня встретили холодно.

– Пришла все-таки? – поинтересовалась Ирина (где-то я уже слышала этот вопрос…). – К Иван Васильичу? Ну-ну. Он в подсобке, новые реактивы прислали. Подожди немного.

Кузнецов вообще отказался меня признавать. Первый раз вас вижу, барышня, вы кто, по какому вопросу? Разъяснения на тему, что я, мол, Склодовская-Кюри, эффекта не возымели. Я несколько иначе вас себе представлял, сказал Кузнецов иронично и, как мне показалось, с ноткой разочарования в голосе. Я попыталась уцепиться за эту нотку, наплела ему, что и литобзор давно готов, и схемки-диаграммки рисуются, но Грозный даже слушать не желал. Курсовые пишутся в тесном сотрудничестве с научным руководителем.

А я, извините, ничем не руководил и подпись под вашими диаграммками поставить не могу, Заратустра не позволяет. Всего наилучшего.

За дверью Гарик: ну что, отбоярилась?

Как бы не так. Похоже, придется брать бегунок, или, на официальном жаргоне, обходной лист. Это такая штука, Гарик, в которой будет засвидетельствовано, что я не зажилила ни одной книжки, не спалила Кореневу малый практикум, не трогала ацетиленовой горелки и вообще была пай-девочка.

Брось, возмутился Гарик, при первом же затруднении она лапки сложила! Идем к Качусову!

Я тебя умоляю, не надо Качусова. Проще перевыполнить план по пленкам за всю кафедру, чем терпеть его нравоучения… Пойдем лучше в ЦДХ, там такая выставка, закачаешься! Шенберг-Кандинский! Привезли! К нам! Неужели ты сможешь это пропустить?

Сестра

Помимо берлинской лазури была еще одна причина, по которой я решила стать химиком – моя двоюродная сестра Нина.

Казалось бы, я и мои сестры должны были люто ее ненавидеть. Взрослые постоянно попрекали нас Ниночкой, лучшей девочкой на свете. Ниночку не просто ставили в пример, она сделалась архетипическим образом, притчей во языцех, это было имя нарицательное, платоновская идея девочки как таковой, ее чтойность и квинтэссенция, и всякий раз, когда мы делали что-то не так, расстояние между нами и этой девочкой, и без того непреодолимое, становилось просто космическим. На таком расстоянии силы притяжения обычно не действуют, только силы отталкивания. Но не в нашем случае.

Впервые я увидела Нинку, когда мне было четыре, а ей целых семь. Я сидела на кухне, ела полдник, и тут позвонили в дверь. Наконец-то! – сказала мама и побежала открывать. Ниночка приехала! – сказал папа и тоже побежал. Ага, приехала, села на поезд и приехала, подумала я сердито. Высадилась на вокзале, забросила чемодан в электричку, потом в автобус, доволокла до подъезда… подпрыгнула, дотянулась до кнопки звонка – и вот наконец-то…

Ну что ж, зато я осталась на кухне одна. На столе – вазочка с конфетами, сахарница и банка варенья, три запрещенных объекта желания. Времени в обрез, поэтому надо быстро принять решение. Варенье придется исключить – медленно льется, а по вкусовым ощущениям заметно уступает шоколаду. Итого две конфеты в карман, одна под язык. Теперь сахар.

Я открыла сахарницу и жестом горниста, трубящего зарю, высыпала в рот все, что могло высыпаться. На столе образовались мини-барханы, за пазуху тоже попало. Слизывать со стола с полным ртом неудобно. Что же делать?

Мамин голос: Ася, иди скорей к нам, познакомься с сестренкой!

Я поплелась на зов. В прихожей стояла беленькая девочка и держала в одной руке такую же беленькую куклу, а в другой – лакированную сумочку. Настоящую, с металлической защелкой и карманом на молнии. Я никогда раньше не видела таких сумочек, и таких девочек, пожалуй, тоже. Она была тихая и серьезная, как одинокое летнее облако.

Здравствуй, Ася, сказала она. Это тебе. И протянула мне сумочку.

От неожиданности я открыла рот, потом поняла, что надо бы сказать спасибо, промычала что-то, сахар посыпался изо рта… Мама засмеялась – так, все ясно. Иди-ка приведи себя в порядок и возвращайся к нам.

Ниночка выросла, но осталась самой лучшей девочкой на свете. Закончила школу, приехала в Москву, поступила в институт, поселилась в общежитии на «Студенческой», а по выходным отсыпалась у нас, хотя я всячески мешала ей разговорами о главном. Главным было понятно что – личная жизнь, которой у меня на тот момент еще не было, но очень хотелось. Влюблялась я с завидной регулярностью, поэтому всегда было что обсудить. О себе Нинка почти не рассказывала, и когда она внезапно вышла замуж за такого же ясноглазого и рассудительного юношу, для меня это оказалось полной неожиданностью. Мне не сообщили!.. Я все проспала!..

Нинка и ее муж Руслан занимались чем-то вполне обыкновенным – ходили в пешие походы, плавали на байдарках, пели авторские песни, столь ненавистные нам, мальчикам и девочкам нет, обустраивали квартиру, что-то в ней вечно сверлили и красили, чистили картошку, выносили мусор, катались на лыжах, заводили детей, и все это легко, весело и позитивно, как говорил Гарик.

В его устах наречие «позитивно» звучало как приговор. Гарик с подозрением относился к норме, которая, по его мнению, не могла породить ничего стоящего. Ты посмотри, кипятился он, как устроено их, так сказать, бытиё. Сначала они вырезают снежинки, клеят фонарики, свои и чужие дети в кучу, полное помрачение ума, борода из ваты, косы из чулков и прочее, и прочее. Потом они едут за елкой, втаскивают ее в дом, обламывая по дороге все, что еще не обломали на базаре, наряжают ее тем, что под руку подвернется, поют, водят хороводы и играют в фанты. Дом в иголках, вода в ведре испарилась, игрушки оборвали. Наконец наступает весна и они выносят то, что осталось от елки – и снова детский праздник, или лето, или зима, или рождается очередной ребенок.

Погоди! – возмущалась я, не надо передергивать! Детей у них только двое, остальные племянники, соседи по лестничной клетке и по детской площадке. Да и эти двое, как мне кажется, незапланированное мероприятие. Близнецы все-таки, нарочно не придумаешь…

Ерунда, отмахивался Гарик, я уверен, что на этом они не остановятся. А жить-то когда, спрашивается? Ты меня извини, но я не согласен. У меня дома будет иначе.

Как же, не согласен… Что бы он ни говорил в полемическом задоре, получался гимн здоровой семье. Откуда у двадцатилетнего юноши мог взяться столь мощный инстинкт гнездования? Гарик иногда делился со мной матримониальными планами, мечтал вслух о том, как у нас с тобой будут дети. Я не могла взять в толк – какие дети? Его мечты постоянно натыкались на мое недоумение, но он не обижался. Ты еще маленькая и глупенькая, потом поймешь.

(Потом так потом – главное, что не сейчас.)

Гарик старался увязаться за мной, когда я ехала к Нинке, потому что это была точка отсчета, константа, не менее фундаментальная, чем постоянная Планка или число Авогадро. Но я его с собой не брала. У меня там была своя сахарница и свое раскладное кресло, сколько угодно «Битлз», теплый плед, тишина (иногда), одиночество (если находился свободный угол), горячий чай, глинтвейн, кусочек пирога с яблоками, умная книжка, глупая книжка… Короче говоря, у меня там было лежбище. И делить его ни с кем, даже с Гариком, я не собиралась.

Конечно же, в тот день я поехала к ней.

– Что-то не стыкуется у меня.

– Ты имеешь в виду сессию или?..

– И сессию тоже… Придется поступать по-новой, на другой факультет. Никому пока не говорила, и ты, пожалуйста, не говори.

Про «никому» приврала, конечно, чтобы сохранить эффект конфиденциальности. Я уже поделилась с Гариком и он, как ни странно, одобрил. Дал неожиданный совет: иди, говорит, на психфак. (Ой, а что это? Санитары, смирительные рубашки и палата номер шесть? Манипуляции общественным сознанием? Психотронное оружие? Тайны души и именины сердца? Девушка с психфака – чудовищно!.. нет, мне это не подходит!) По слухам, у них интересно, продолжал Гарик. Конкурс безумный, тебя должно зацепить, ты же у нас альпинист. Да, беру на слабо. Правда, там одни девочки, но меня это устраивает. Я не первый день думаю о твоем будущем и прихожу к выводу, что психфак подойдет. Если ты, конечно, не планируешь вернуться к своим фиоритурам…

Обругав Гарика, я тем не менее пошла в библиотеку и набрала психологических книжек. Оказалось, что психология молодая и перспективная псевдонаука, в которой еще ничего толком не сделано. Можно сказать, конь не валялся. В корифеях числился тот же Фрейд, что и сто лет назад. Почему человек стремится к смыслу, и что такое смысл, никто так и не установил. Определяется ли сознание языком или наоборот – лучше и не спрашивать. Но все-таки кое-что из просмотренного по диагонали действительно зацепило.

Нет, не книжки по семейной терапии и не техника установления доверительного контакта (какой кошмар, психологи и правда этим занимаются?), а формальные, сугубо теоретические вопросы. Например, механизмы зрительного восприятия. Почему сетчатка плоская, а мир воспринимается трехмерным? Или вот: за ночь мы видим десяток снов, но запоминаем в лучшем случае один-два. Зачем же остальные? Верно ли, что мы ничего не забываем, а только теряем ключи к нашим воспоминаниям? И почему образы памяти такие неточные? Чем важнее событие, тем более искажен его образ, утверждал один переводной авторитет. Память человека пристрастна и в этом ее огромное преимущество, добавлял другой, а я подчеркивала карандашом, переписывала в тетрадочку.

(Пожалуй, этим можно было заняться на досуге. Всяко лучше, чем сурик синтезировать.)

Ну и, конечно, психологические тесты, которых психологи наплодили предостаточно, на все случаи жизни. Я терпеливо отвечала на вопросы, ставила галочки, подсчитывала баллы… И что в итоге? Ничего утешительного – эгоцентричная, инфантильная, этически неразвитая личность, склонная к демонстративному поведению и – о ужас! – с явным истероидным компонентом. Повышенный IQ в графе «интеллект» уже не радовал, а настораживал. Нечто похожее, но другими словами, я неоднократно слышала от мамы. Доведенная до бешенства, она однажды бросила мне – ты пустышка, пустельга. Бог тебя ничем не обделил, кроме сердца. Способности – да, но к чему ты их приложила? Прокатиться с ветерком, а саночки пусть везет другой. Сколько лет угрохала на тебя Татьяна Александровна!.. Ты хоть раз о ней подумала за последние год-два? Трудно было навестить?.. Я уже не говорю о нас с отцом… Куда все делось?.. Человек, живущий для только для себя, Ася, черпает воду дырявым ведром. Трудно тебе будет, когда ты это поймешь…

У того же Фрейда избыточная любовь к себе носила более эстетичное название – нарциссизм. Я пролистала великого психоаналитика, потом двух его последователей, потом остальные книжки, выданные мне библиотекаршей, и утешилась. Поняла, что в них нет ничего такого, что было бы недоступно человеческому уму. Ни критерия Даламбера-Коши, ни дифракции Фраунгофера, ни эффекта Черенкова. Занимаясь психологией, можно было в свое удовольствие лететь с горы на саночках, и никаких подъемов, разве только для тренировки, чтобы мускулы не атрофировались. Человеку с естественнонаучным образованием, коим я тогда себя считала, эта музыка должна даваться легко и непринужденно.

Все это я изложила Нинке, когда она вернулась с чайником и тарелкой эклеров.

– Звучит неплохо. А почему ты не рассматриваешь истфак? Ты ведь хотела когда-то.

– Истфак как таковой меня не привлекает, только история искусства. Я выяснила – у них на это отделение набор двадцать пять человек, из них максимум пять с улицы, остальные – блат. Нереально. Пять человек со всей страны! Я не могу позволить себе не поступить, понимаешь?

– Честно говоря, не очень. И кто тебе сказал про блат? Гарик?

– Да ну тебя. Чуть что сразу Гарик, как будто мне поговорить больше не с кем!

– Гарик всегда в курсе. Посоветуйся с ним, он лицо заинтересованное. Как у него дела, кстати?

– Как обычно, – буркнула я, – первый ученик, страстный ботаник, надежда курса и вообще полное комильфо куда ни ткни.