Текст книги "Отравленные земли"

Вукасович скрипнул зубами, снова опуская ладонь на массивный затылок пса и зарываясь пальцами в его густую шерсть.

– У нас здесь нет проблем с пищей, герр ван Свитен. Она скромна, но её хватает, чтоб от голода не умирать. Да и у Рихтера было прекрасное…

Он произнёс «было» и осёкся. Я не прокомментировал это, хотя страшная оговорка, возможно, и имела под собой почву. Я хлопнул Вукасовича по плечу, надеясь приободрить.

– Послушайте. На его шее сейчас ничего нет. Может, это была… грязь? Укусы клопов? Комаров? Да кого угодно…

– Я видел довольно всяких ран, и меня довольно кусали разные твари, чтоб не ошибиться. – Вторая рука Вукасовича сжалась в кулак. – Прошу не выказывать сомнений в ясности моего ума или зрения. Да и мои подчинённые не идиоты.

Увы, на меня здесь готовы были срываться все. А впрочем, я понимал подавленные и агрессивные настроения, которые моё присутствие лишь накалило. От «столичных светил» провинция неизменно ждёт чудес… а я пока впустую задаю вопросы. Я поспешил кивнуть:

– Даже не сомневаюсь. Уверен, что найду объяснение, которое успокоит и вас, и меня. А сейчас пролейте мне свет кое на что ещё, прежде чем я вас покину.

– Извольте. – Он шумно выдохнул через нос. Слова его мало обнадёжили, скорее наоборот, взвинтили: вся поза выражала напряжённость.

– Герр Мишкольц здесь? А если нет, давно ли он уехал из города?

Вопросы попали в цель: Вукасович замялся, потупился, совсем как мальчишка, которого на чём-то поймали. Мне это крайне не понравилось. Насколько тревожные новости он вот-вот сообщит? Как вскоре оказалось, масштаб проблемы я не мог и предугадать. С очередным вздохом командующий ответил:

– Он не возвращался из Вены, доктор. В Каменной Горке не видели его, ну, уже… месяца два? Да, около того. Его замещает Фридрих Маркус, помощник. Головастый малый, поговорите с ним; может, он даст направление вашим действиям.

Земля буквально ушла из-под ног, но мыслями я делиться не стал. Я должен был воплощать для местных гарант спокойствия, безопасности и нормальности – и собирался это оправдать. Сдержанно поблагодарив командующего и пообещав найти наместника рано или поздно, я пошёл вдоль домов прочь. Пёс Альберт провожал меня до самой повозки. Шерсть на его загривке всё ещё стояла дыбом, а когда я забрался на облучок рядом с Лехом, Альберт неожиданно привстал, упёршись передними лапами в деревянный бок колымаги и заглянув мне в лицо. Словно просьба: «Возьми меня с собой». Пса отозвали.

Я не хотел злоупотреблять временем лесничего, потому как мог объяснил, что меня можно высадить у «Копыта». Вскоре мы попрощались, и телега со страшным грохотом уехала, оставив мне на память монотонное гудение в голове и хвою на обуви.

Почти сразу мне удачно подвернулся Януш; он, как оказалось, успел за несколько часов переделать уйму дел: хорошенько выпить, перезнакомиться со всеми на постоялом дворе, осведомиться о моей судьбе и даже притащить из дома священника багаж. Перекинувшись с ним парой слов и великодушно отпустив отдыхать, я лишь поручил ему добраться до гарнизона с медикаментами или за пару монет послать пузырьки с кем-то надёжным. Никому другому я не доверил бы выбор посыльного в первый день в чужом городе, но Януша – этого вроде бы простака-дурня – отличает поразительная способность: людей он чует с ходу, не ошибается на их счёт. Он уверил, что всё будет сделано. Я почти не сомневался: монеты он прикарманит и прогулку до Старой Деревни совершит сам.

С постоялого двора я отправился на ратушную площадь. Вялая надежда увидеть по дороге Рушкевича не оправдалась: у часовни вообще никого не было. Люди стали встречаться, только когда я заплутал в проулках и попал к рынку, шумному и источавшему причудливую смесь запахов: навоз, выпечка, пряности, кожа… Я обращал внимание на праздные лица: казалось, о пустых могилах и пропавших животных здесь не думают. Все приценивались, смеялись, торговались – и быстро забывали о моём существовании. Что ж, хоть какой-то уголок этого самобытного мирка я растревожить не успел.

Ратуша, как выяснилось, выполняет в Каменной Горке функцию всех государственных учреждений одновременно. Во всяком случае, она – одновременно и приёмная большей части чиновников, и казна, и место совещаний. Внешне это большое, белое, малопривлекательное здание, явно недавно отреставрированное, с двумя вытянутыми двухэтажными флигельками. Пожалуй, самое чистое строение из всех, что я видел, – так я подумал, поднимаясь на украшенное колоннами крыльцо и толкая дверь, на массивных створках которой вырезаны были высокие, невероятно вычурные весы.

Встретивший меня малый в линялом парике и застиранном камзоле – какой-то мелкий чин – не на шутку всполошился, разглядев предоставленную бумагу с печатью Габсбургов. Руки у него затряслись; он, запинаясь и путая немецкие слова с моравскими, предложил мне подождать, после чего ретировался с изумительной быстротой. Ему тоже не помешало бы успокоительное; жаль, я не прихватил лишний пузырёк. Может, хоть это облегчило бы моё общение с пресловутыми аборигенами?

Не дождавшись лакеев, я сбросил плащ, сел в ближайшее кресло и от скуки стал осматривать бледно-голубые с золотом стены, цветочную лепнину и интерьер. Помпезно, почти по-венски, если не считать неизбежных кусочков провинциального дурновкусия: картины сплошь фривольные, дерево и обшивка мебели местами несочетаемы. В начищенном до абсурда кольцевом канделябре горели свечи, хотя света из широких окон было ещё достаточно. Воск капнул мне на плечо; я поморщился, чуть отодвигаясь.

– Герр доктор, барон, ваше превосходительство…

Голос зашелестел близко, но я поначалу не смог даже определить, приятный он или нет, высокий или низкий – уловил только отсутствие акцента. Молодой мужчина, поражающий белизной парика и застёгнутый на все пуговицы, застыл передо мной. Длинное лицо с точёной переносицей выражало предупредительную приветливость; спина была идеально прямая; пальцы, украшенные перстнями с тёмной яшмой, – чинно и задумчиво сложены шпилем. Я улыбнулся, неторопливо вставая навстречу.

– Последнее – точно лишнее. Вы Фридрих Маркус?

Он кивнул и протянул мне руку, после чего мы снова сели. Маркус оставался таким же прямым, но как ни странно, это выглядело естественным, не нервозным. Хорошая выдержка.

– Желаете кофе? – Он вытянул ноги. Пряжки на башмаках сверкнули.

После многочисленных треволнений я был весьма не против хорошей порции этого напитка, но нетерпение заставило меня отказаться:

– Может, позже. Я предпочёл бы для начала поговорить о делах, они не терпят отлагательств. Вас извещали о моём возможном приезде и его целях?

Он стряхнул пылинку с вышитого серебром воротника и, кинув мимолётный взгляд за окно, вновь посмотрел на меня – без заискивания; казалось, оценивающе. Несмотря на весомость моего положения, помощник наместника немо демонстрировал: он здесь хозяин, а я – гость. От меня это не ускользнуло, но с отношением своим я пока не определился. Всё же меня никогда не оставляли равнодушным дворняжки с замашками породистых псов.

– Приятель из соседней области предупреждал, что возможны проверки из Вены из-за шума вокруг… – он скривился, – вампирских дел. Герр Мишкольц разделял его мнение, так что я не слишком удивлён.

Он произнёс эту фамилию крайне небрежно и непринуждённо, что возмутило меня и качнуло в сторону антипатии. Я ожидал поведения в корне противоположного – увёрток, попыток избежать любых упоминаний исчезнувшего наместника. Подумав, я решил сразу предъявить обвинения, которые поначалу собирался придержать. В конце концов, кто я, как не ревизор? Вежливость вежливостью, но здесь имеет место явная халатность, пора выяснить, чья, в каком масштабе и на каком этапе она началась. Сцепляя пальцы и складывая их на подлокотнике, я вкрадчиво заговорил:

– А вот я был весьма озадачен, узнав, что герр Мишкольц не заезжал в Каменную Горку из столицы и что полученные от него письма являются фальсификацией, по-видимому, подготовленной вами. Думаю, императрица тоже будет неприятно удивлена.

В лице моего собеседника ничего не дрогнуло: ровные полукруги бровей не приподнялись, рот не сжался, только светло-голубые глаза блеснули. Пару секунд Маркус задумчиво смотрел на меня, а потом всё столь же безмятежно ответил:

– Герр Мишкольц, как вы знаете, человек непостоянный, горячего нрава. Он уезжает развеяться довольно часто, может отсутствовать неделю, две, три. В такие периоды я замещаю его, в том числе составляю от его имени корреспонденцию. Он доверяет мне.

– Даже если это корреспонденция для самой императрицы?

Я поражался. Какая твердолобая наглость! Приближённый Марии Терезии открыто выказал недовольство, а он по-прежнему не считал своё поведение неподобающим! Его уверенность оставляла крайне неприятный осадок. Императрица, даже посмеиваясь со мной над Лягушачьим Воякой, неплохо относилась к нему и в переписке наверняка позволяла себе приятельские вещи; я по себе знал, как вольно она пишет тем, кого допустила в окружение. И эти приватные письма проходили, оказывается, через совершенно чужие руки! Я пристально посмотрел на Маркуса. Полное равнодушие; ни капли беспокойства или смущения. Эта дворняжка считала себя не то что породистой – возможно, равной псарям.

– Даже если это корреспонденция императрицы, герр ван Свитен. Тогда я решил, что не стоит тревожить её молчанием, и, видимо, решение было верным. Я изменил ему – и вот, прислали вас. Хотя я даже рад в какой-то мере: разнообразие лиц… – Он вздохнул. – Вам с ваших высот, наверное, не представить, как это утомительно – быть никем. Да ещё и в глухих краях вроде наших.

Феноменально: я не знал, что ответить. Моё обещание раскрыть обман в первом же письме в Вену вряд ли впечатлило бы этого человека. Я нахмурился. Маркус с неожиданной лёгкостью, вполне дружелюбно и даже сочувственно направил мои мысли дальше:

– Право, не стоит пугать меня. Я исполняю лишь приказ герра Мишкольца и вряд ли понесу за это ответственность, когда он вернётся. Он прекрасно знает, что делает. Жаль, если вас это не устраивает.

Вот оно что. Его неколебимость строилась на готовности во всём обвинить вышестоящего. Beata stultica![18]18
  Блаженная глупость!


[Закрыть] О, как часто я замечаю эту тлетворную безответственность в людях нижних, средних и даже высоких чинов. Однако, как подумалось мне, малый далеко пойдёт с таким самообладанием и амбициями. «Быть никем», и это слова второго лица после наместника? Я кивнул, показывая, что удовлетворён объяснением и не желаю дальнейших споров, и уточнил:

– А пропадал он когда-нибудь более чем на месяц?

После паузы Маркус ответил:

– Нет. Но рано или поздно всё случается впервые, верно? Возможно, он в Брно, возможно, в Праге или в самом Париже. Так или иначе, я присмотрю за городом, мне не привыкать. И я окажу необходимое содействие, если вы действительно… – он снисходительно улыбнулся, – избавите людей от суеверий; они приносят много проблем. Вы же слышали о том, сколько тел за последние месяцы было извлечено из могил и сожжено, а также о том, что горожане крайне неохотно выходят из домов вечером?

– Да, мне это известно.

Маркус глубоко вздохнул, устраиваясь удобнее и опуская руки на подлокотники. Широкие кружевные манжеты прикрыли его ухоженные запястья.

– Возможно, вам хотелось бы услышать, с чего именно всё началось, и составить для себя некую… линию времени? Что ж, я попробую вас просветить.

Следующие минут десять я практически не говорил, лишь слушал. В очередной раз мне рассказали о том, как однажды из города в одну ночь сгинули все кошки и собаки, кроме гарнизонного пса. Отыскать какие-либо следы животных не удалось. Вслед за этим врачи сообщили о нескольких смертях, которым предшествовал странный недуг – его сопровождали слабость, частичная или полная потеря речи, светобоязнь. Как правило, болезнь текла день или два. Поначалу смерти не вызывали подозрения: в некоторых случаях их списывали на недоедание, в некоторых – на проблемы с сердцем и лихорадку. Повреждения обычно отсутствовали, и только у одной женщины медик заметил на шее маленькие ранки. Женщину звали Ружа Полакин, и именно её после смерти стали первой видеть в городе ночью. Правда, узнавали её, в основном, по привычке носить цветы и травы в волосах, а мало ли таких чудачек?

Настолько много, что они мерещатся любителям пива… Проведя эту параллель, я постарался отогнать тревогу. Маркус прервался и опять посмотрел на меня в упор.

– Хотелось бы, чтобы дальнейшее вы не принимали как мою точку зрения. Сам я не видел ни её, ни тех, кто пришёл после.

– После? – уточнил я. – Вы подразумеваете заражённых ею?

– Да, трое мужчин умерли следом за фрау Полакин: брат мужа и два соседа. Медикам они говорили, будто она являлась к ним ночью и… целовала их, вроде того. Вчетвером они, если это они, конечно, убили ещё… человек семь, если не ошибаюсь. По крайней мере, было немало смертей при тех же обстоятельствах: истощение, быстрое угасание.

– А что случилось потом?

Маркус задумчиво потёр лоб.

– Нам не удалось решить проблему даже с гарнизоном. Люди повели себя ужасно: заставили родственников тех четверых вытащить тела из могил, проволокли «вампиров» по земле через дыру в кладбищенской ограде, обезглавили и сожгли. Тем не менее… – что-то нервозное впервые промелькнуло в его позе, – женщина якобы ещё здесь. Ружа Полакин, целая и невредимая, ночью появляется на улицах. Но, повторюсь, я едва знал её живой и не видел мёртвой. Это говорят горожане. Мне же, если честно, нечего добавить: ночами я привык спать или просиживать за бумагами.

– Вы сказали достаточно, спасибо, – ответил я. – Полагаю, я и мои коллеги, когда прибудут…

– Сюда ещё кто-то едет? – Он приподнялся, но тут же опустился обратно.

– Да, два придворных медика, помоложе меня. Изначально её величество вообще собиралась отправить только их, затем прикрепила к ним меня, а в итоге… – я развёл руками, – в столице тоже бывают проволочки. Они задержались; я не знаю, когда их ждать.

– Вижу, о нас очень тревожится большой город, в покое теперь не оставит. – В интонации мне почудилась та же горькая ирония, какую я уже подмечал, говоря с Бесиком и военными. – Мы так тронуты… может, недалеко и до перекладки дороги, ведущей сюда?

Я не нашёлся с ответом: упрёк был справедлив, а въездная дорога ужасна. Мы помолчали. Фридрих Маркус устало скрестил ноги, затянутые в такие же ослепительные, как парик, чулки, и наконец вновь подал голос:

– Ладно, барон… герр доктор. Даже пока вы здесь в одиночестве, у меня есть для вас… для нас… гипотетический план. Вы действительно можете помочь нам в сложившихся обстоятельствах. И я, разумеется, не про мощение дорог.

Это уже напоминало правильный разговор. План от главного городского чиновника, пусть требующий корректировок, вряд ли мог оказаться совсем бесполезным. Приготовившись слушать, я кивнул.

– Излагайте. У меня тоже есть мысли, буду рад их объединить.

– Вам… – начал Маркус, – стоит посмотреть на странных больных, о которых говорят наши врачи. Попытаться поставить диагноз, возможно, полечить вашими прогрессивными методами. В случае провала – исследовать тела; я не стану возражать и поговорю с герром Рушкевичем, нашим священником…

– Знаю его, – спешно вставил я, надеясь, что голос звучит нейтрально.

Маркус то ли уловил мою досаду, то ли просто заинтересовался услышанным:

– Да? Откуда же? Когда успели познакомиться? Он довольно нелюдим.

– Личные обстоятельства, чистая случайность, – отозвался я под острым взглядом. – Не имеет отношения к делу.

Мне не хотелось распространяться о подробностях, да и лишний раз прокручивать их в голове. Чем больше местных я узнавал, тем острее сожалел о ссоре. Священник вызвал у меня тёплые чувства и сам вёл себя по отношению ко мне наиболее приветливо и доверительно, не сравнить с выхолощенной вежливостью чиновников и солдат.

– Что ж, славно… – Маркус продолжал внимательно на меня смотреть, явно взяв слова на заметку. – Он ревностный церковник, зато располагает и знаниями в вашей области; он не станет чинить препятствий. Вам выпишут разрешение на эксгумацию и старых тел, хотя я сомневаюсь, что в этом будет необходимость.

– Боюсь, это вероятно. Странности творятся слишком давно.

Я всё больше склонялся к этому. Имя фрау Полакин не давало мне покоя. Хотя, если, по словам Маркуса, её уже сожгли и что-то такое говорили в «Копыте»… где искать?

– Пусть так. Собрав достаточно сведений, вы сможете как-нибудь выступить после церковной службы с… чем-то вроде доклада, разъяснить, что именно вы узнали, и растолковать причины смертей. Возможно, вам даже удастся подвести под научную основу пропажу наших животных… – он помялся, пожевал губами, – и рассказы о гуляющих мертвецах. Ведь случаи массовых иллюзий известны науке, верно?

– Да, но это более характерно для других регионов, в частности жарких…

– И всё же, – с мягким нажимом покачал головой заместитель наместника. – Кстати, вам не помешает сказать, что вы ходили ночью по городу и остались живы и здоровы.

– Я непременно поброжу, всегда совершаю перед сном прогулки.

Мои слова возымели странный эффект. Маркус порывисто подался вперёд и возразил:

– Вы меня немного не поняли, герр доктор. Сказать, что вы бродили по городу, – да. Делать это не советую. Лучше не показывайтесь на улицах после наступления темноты… – Он сделал паузу. – Не из-за вампиров. Просто чтобы какой-нибудь пугливый пьяница, задержавшийся по пути домой, не проломил вам голову, приняв вас за кровопийцу.

Повисло молчание, которое Маркус вскоре разбил натянутым смехом. Я его поддержал, но не мог избавиться от липкого, ещё не оформившегося до конца беспокойства. От меня что-то скрывают? Меня завуалированно предостерегают? Про себя я решил, что отправлюсь на ночную прогулку по городу прямо сегодня или в крайнем случае завтра.

Вскоре мы любезно распрощались. Маркус подписал мне несколько нужных бумаг, заручился обещанием обращаться по любому вопросу и пожелал удачи. Тем не менее, казалось, он избавляется от меня с небывалым облегчением. Уже в дверях он вдруг спросил:

– Много вы заметили косых взглядов, пока скитались тут?

Я покачал головой. Любопытных – да, косых – нет. После всех разговоров это казалось даже подозрительным. Маркус удовлетворённо хмыкнул, хлопнул в ладоши, будто сам себе, и ещё раз попрощался. Он ничего не объяснил.

Уходя, я чувствовал: за мной наблюдают из окна. Невольно я прокручивал в голове нашу беседу; делаю это и теперь, когда сижу в своей комнате, проводя послеобеденные часы в ожидании и записывая эти строки, прежде чем отправиться на встречу с герром Капиевским. Нет ничего важнее, чем взглянуть на вампирское дело со своей непосредственной, медицинской стороны. И, конечно, medicus medico amicus est[19]19
  Врач врачу друг.


[Закрыть].

Правда, чтобы добраться до доктора, мне нужно помириться с герром Рушкевичем. Надеюсь, это окажется проще, чем пока представляется. Так и заканчиваю – благо, долгие записи позволили мне многое обдумать и не смотреть беспрестанно на часы в ожидании новых неожиданностей. А я предчувствую, что они будут.

4/13

Каменная Горка, «Копыто», 16 февраля, три часа пополуночи

Кажется, позже, когда, одряхлев и поколебавшись в рассудке, я буду сравнивать эту запись с предыдущими, я всё равно почувствую перелом. И суть его не в том, что пишу я в три часа ночи, когда солнце ещё и не помышляет о пробуждении, а в обстоятельствах, побудивших меня избрать такое время. Руки дрожат, лоб покрывает испарина, сердце всё ещё не выровняло биения и то и дело падает. Пальцы едва удерживают перо… и всё же я попытаюсь быть последовательным, и, может, объяснение странным – нет, диким! – обстоятельствам снизойдёт ко мне или хотя бы вернётся ясность сознания? Что ж. Начну.

Итак, вчерашняя моя вечерняя трапеза проходила в угрюмом одиночестве: Януш успел обзавестись приятелями из числа конюхов и половых, так что опять обошёлся без моей компании. В «Копыте» было намного более людно и шумно, чем утром или днём. Все говорили, грохали посудой, лязгали ножами, чавкали, хлюпали, гоготали. В воздухе витали запахи горящих поленьев, мяса и тушёных овощей, а главенствовал острый аромат чеснока.

На душе было прескверно; усталый ум в основном занимали слова, которые могли, как я надеялся, вернуть местного священника на мою сторону. Я не знал даже, где искать его в такое время – служба, кажется, окончилась, не после неё ли люд так спешил промочить горло чем-нибудь горячительным и плотно закусить? Горожане выглядели умиротворёнными. У меня уже складывается впечатление, что, побывав в церкви, они обретают некое чувство защищённости и временно забывают о своих вампирах. Надо постараться это использовать. Главное, чтобы не пришлось использовать только это.

Я теперь жалел, что, увлёкшись записями, не пошёл в часовню на вечернюю службу: по крайней мере, это избавило бы меня от поисков Рушкевича. Я перехватил бы его на улице, и при прихожанах он вряд ли стал бы демонстрировать нерасположение, дабы не создавать нагнетающих настроений. Ему пришлось бы меня выслушать. Правда, я понятия не имел, что сказать. «Мне правда нужна помощь»? «Я уже хожу по грязи»? «Я вас услышу»?

От всех этих невесёлых умозаключений я нахмурил брови и вздохнул сквозь стиснутые зубы: ничего не поделаешь, дипломатия – предмет, более доступный моему юному Готфриду, нежели мне, человеку дела. Я уже велел убирать со стола, когда из толпы завсегдатаев плавно вынырнул высокий тонкий силуэт, который мне не составило труда узнать. Мои молитвы – хотя вроде бы я не молился – услышали.

– Герр Рушкевич? – Я поднял голову. – Вы, наверное, устали?

Я сам не знал, почему обратился к нему именно с этой фразой вместо любой более подходящей – возможно, из-за его невероятно понурого, изнурённого, даже больного вида. Его синие глаза расширились, брови вскинулись. Прекрасно поняв, что опять сказал что-то не то, мгновенно разозлившись и на себя, и на него, я сухо извинился:

– Впрочем, кто я, чтобы спрашивать. Что вам угодно? Или вы вообще шли не ко мне?

Священник молча сел напротив, опустил свой пронзительный взгляд и… вдруг рассмеялся, негромко, но я отчётливо услышал этот смех за вездесущим бодрым гомоном. Рушкевич снова настороженно посмотрел мне в лицо, уже почти привычно наклонил к узкому плечу голову и ответил с забавной, необъяснимо обаятельной робостью:

– Что вы, наоборот, я тронут. Но… – пальцы сцепились в замок, – я повёл себя с вами, человеком почтенного положения и возраста, словно капризный кронпринц, а вы встречаете меня участием вместо упрёка. Поразительно. Кто же из нас служит Господу?

Настала моя очередь смеяться. Как ни странно, напряжённость сразу прошла; показалось, будто мы и не ссорились. Я мирно покачал головой и пояснил:

– Мой сын вашего возраста. Могу ли я на вас злиться, когда двадцать лет словно созданы для вспышек гнева? А Господь… каждый служит Ему по-своему, пожалуй.

Бесика это не особенно утешило. Он ненадолго сомкнул ресницы и поморщился.

– Я требовал от вас, едва прибывшего столичного медика и материалиста, сиюминутного понимания, хуже того, сиюминутной веры! Я забылся. Вы вызвали у меня расположение, я слишком понадеялся, что теперь у нас что-то переменится, и… – он осёкся. – Я говорил, что вам нужно время, но не давал его по-настоящему. Простите. И ещё… конечно же, «Все чиновники глухи» – такое же глупое суждение, как «Все Петры отрекаются от друзей». Нашу чуткость ведь определяет сердце, а не то, кем мы являемся.

– А вы простите меня. – Тронутый последними словами, я кивнул и глянул на его запястья. Захотелось всё-таки спросить про ожоги, но я не решился и сказал другое: – Знаете, я побывал у герра Вукасовича и герра Маркуса и совершенно запутался, чему… скажем так, верить. Мой скепсис не поколебался, но масштаб ваших бед я явно недооценил.

Бесик заинтересованно подался вперёд.

– И как вы, поладили с ними? Они достойные люди, но… сложные. Вукасович был героем Османской войны, но сослан сюда за дуэль и давно потерял надежду выслужиться. А Маркус… он этой надеждой живёт, мечтает о Вене, но его светлость, герр Мишкольц, лишь даёт обещания походатайствовать, из года в год, а на деле совершенно не желает отпускать такую… – Бесик запнулся, заморгал в поисках формулировки.

– Такую удобную и умную собаку из своей псарни, – подсказал я, рассеянно обдумывая услышанное. – Да, это в его духе; цинично, но так работают многие.

– Так что вы сами скажете об этих двоих? – напомнил о вопросе Бесик, после того как оба мы немного посидели, молча соболезнуя «породистой дворняжке».

– Вукасович… – обобщая это и для себя, я говорил медленно, задумчиво, – огорчён и сбит с толку, оттого готов поверить в то, во что верит большинство. Это чревато последствиями: в таком случае солдаты не будут помогать мне. Маркус говорит, что не верит, но описывает всё так, будто… – осознание было неприятным, но я закончил, – …это происходит на самом деле. Например, он посоветовал мне не выходить из дома ночью, пусть и оправдал это настроениями горожан. Ещё он назвал имя некой женщины.

Бесик болезненно вздрогнул и упавшим голосом уточнил:

– Ружа Полакин?..

– Вы что, знали её лично? – изумился я. – Ах да. То-то вы так расстроились из-за того, что мы услышали утром, здесь же.

Священник с усилием вздохнул.

– Она мой старый друг и умерла несколько месяцев назад, неожиданно заболев. Довольно быстро, в полубреду, не смогла объяснить, было ли… – он запнулся.

– Нападение? – помог я с неохотой. Я уже ненавидел это слово.

Он кивнул.

– Сегодня якобы напали на часового у погоста, – произнёс я. – Женщина. Говорят, у него на шее остались некие колотые раны, но я их не увидел. Они… исчезли?

– Это хорошо, – выпалил он. Я вопросительно поднял брови. Он пояснил: – Меньше слухов. Следы укусов явно располагают к ним.

Я не мог не согласиться. Волнений Каменной Горке и так хватало. Дав себе обещание позже расспросить Рушкевича о фрау Полакин подробнее, я заговорил о другом – об эксгумациях и о возможности прочитать горожанам «лекцию» в церкви. Как Маркус и предрёк, Бесик ни против чего не возражал. Сейчас, когда острые углы меж нами сгладились, разговор тёк ровно. Впервые за день на меня не давили напряжённой настороженностью; вернулся присущий мне азарт учёного. Может, дело, в чём бы оно ни состояло, ещё сделается; может, я открою что-то новое? В конце концов, меня окружили колоритные личности и их не менее колоритные внутренние демоны.

Вскоре мы покинули постоялый двор. В домах уже зажигали свет; опускались сумерки. Небо у горизонта было рыже-медовым с резкими тёмными росчерками облаков, а над нашими головами – бархатисто-синим. Вот-вот должны были проглянуть первые звёзды.

– Я провожу вас к Капиевскому. – Бесик прервал рассказ о каком-то здании, которое мы миновали. – Но, к сожалению, не смогу участвовать в вашей беседе. Дела и молитва зовут меня. Прошу, не думайте, что это следствие нашей ссоры.

– Я не думаю, – успокоил его я. – Почему иначе я так старательно запоминаю путь? Я без труда вернусь один.

Он благодарно улыбнулся. Его глаза не отрывались от неба, и я тоже залюбовался горизонтом. Горные закаты удивительно красивы: согревают изнутри не хуже любимых в провинциях вин и настоек. Правда, на лице Рушкевича не было элегического умиротворения, только усталая тревога. Он ускорил шаг, и я, догадавшись, что он спешит и, вероятно, мёрзнет в своей сутане, последовал его примеру.

Петро Капиевский, как оказалось, живёт на одной из окраин – улицы эти уже скорее сельские, чем городские. Доктор обосновался в большом одноэтажном доме, который делит с каким-то многодетным семейством. Теперь, немного узнав его, я понимаю: так он восполняет своё одиночество. Мне жаль этого примерно моего возраста достопочтенного герра, дети которого давно разлетелись по континенту в поисках счастья, а сорокалетняя супруга скандально сбежала в Прагу, чтобы на прихваченные семейные деньги жить там с юным воздыхателем из породы голодных поэтов. По словам Бесика, Капиевский, прежде балагур и душа города, после этого замкнулся, а раз даже попытался утопиться в мелком местном водоёме. Было это давно, ныне доктор оставил мысль о самоубийстве и тонуть предпочитает в трудах, заботах, винах и настойках. Всё же верно говорят, vae soli[20]20
  Горе одинокому!


[Закрыть].

Когда мы подошли, соседское семейство – крепкий мужчина, кругленькая женщина и трое почти одинаковых курносых девочек – сидело на левом крыльце и попивало что-то из глиняных кружек. Нас, поднимавшихся по ступеням, чтобы постучать в дверь справа, проводили пять любопытных взглядов. Малышки радостно захихикали – возможно, я чем-то их позабавил. Рушкевич ударил кулаком по рассохшейся створке, и тяжёлые переваливающиеся шаги незамедлительно послужили ответом.

– Иду, иду-у, – разобрал я и порадовался, что понимаю хоть что-то на местном.

Щёлкнула щеколда, и доктор – высокий, плечистый, чуть рыхлый и вопреки моде не сбривающий лихих усов – предстал на пороге. От него не пахло спиртным, что радовало.

– Отец наш, приветствую. – Эти слова на моравском я тоже понял, так как успел услышать, пока мы сидели в «Копыте», и попросить у Бесика перевода. – Как вы?

Капиевский говорил густым голосом, лукаво щуря маленькие, как у свиньи, но очень пристальные голубые глаза. Рушкевич смущённо усмехнулся, услышав обращение, но не заострил на нём внимания. Ещё раз обеспокоенно глянув через плечо на небо, он заговорил энергичнее – теперь я уже ничего не понимал. Доктор ответил так же непонятно, посмотрел на меня, выслушал что-то ещё и кивнул. Рушкевич улыбнулся мне.

– Проходите в дом. Спокойной ночи. Может быть, завтра я смогу вас увидеть.

Я бережно пожал его изувеченную ладонь. Осторожность была машинальной; скорее всего, ожоги давно не болели. Священник откинул со лба волосы, почти сбежал со ступеней и направился за плетень. Он ни разу не обернулся и сразу высоко поднял воротник.

– Странноватый малый, да? Но славный, люблю его по-своему. Светлая душа.

Этим Капиевский развеял мои опасения: немецким он владел неплохо, хотя и с престранным, едва ли моравским акцентом. Я кивнул и повторно поздоровался, на всякий случай представился. Доктор отступил, пропуская меня за порог, и захлопнул дверь.

Коридор не освещался: свечи и лампы здесь явно берегли. Ориентиром служил только свет из-за приоткрытой двери, ведущей, как оказалось, в захламлённый кабинет – там мерцало золотом сразу два огарка. В высоких шкафах лежали и стояли книги и сшивки листов; кое-где они соседствовали с доисторическими медицинскими инструментами. Вытянутый литотом[21]21
  В XVIII веке – прибор для извлечения камней из мочевого пузыря.


[Закрыть] с громоздкой проржавевшей ручкой и огромный извлекатель пуль, вероятно, вынимающий их только вместе с солидными кусками плоти, окончательно убедили меня, что стоит поберечь здоровье в этом городе.