Текст книги "Иди на мой голос"

– Так она подписалась: Леди Сальери. Француженка? Итальянка? Плевать, я хочу, чтобы ее повесили в ближайшую неделю. Хм. Фамилия звучит как сорт колбасы.

Они нервно рассмеялись, но не проронили ни слова. Кажется, они поняли что-то, чего пока не понял я. Я раздраженно их одернул.

– Что не так? Ну Сальери и Сальери.

– Что-то, – медленно заговорил полицейский, – сильно не так. Я пока не знаю, сэр, но, мне кажется, мы имеем дело с сумасшедшей.

– Какая новость. В этом городе стада сумасшедших, некоторые даже сидят в Парламенте.

– Понимаете, – поддержал констебля доктор, – если она так подписывается, то, возможно, считает, что продолжает дело одного… композитора. Он давно мертв, но о нем ходят слухи, будто… он убийца. Она тоже убивает, но чужими руками.

– Которого композитора? – вороша в голове скромные знания по музыке, я высказал догадку: – Шопена? Он что, убил кого-нибудь?

– Антонио Сальери якобы отравил Моцарта. Не слышали о таком?

«Она моя невеста». Да что тут творится?! Я принялся яростно тереть лоб.

Итак, мой странный спаситель зовет себя Моцартом. Его невеста подписывается фамилией Сальери. И, судя по их загадочной неуловимости и неразборчивости в средствах, обоим не составит труда в случае чего убить и меня, и этих двоих, которые явно что-то раскопали. Черт… зачем вообще я принял эту должность? Те, кто воюет здесь, похитрее индийских мятежников. И вся эта ситуация требует обдумывания. Наедине с собой.

– Ммм. Вызывая вас, я ожидал чего-то более… содержательного. – Я надеялся, что в голосе звучит та жесткость, которая всегда заставляла всех подчиняться. – Те композиторы жили давно и не в Англии, разве нет? Так при чем тут они? Что вообще вы несете?

– Но… – робко начал констебль. Я его оборвал:

– Ну давайте, расскажите мне еще про Джека Потрошителя и Джека Прыгуна. Придумайте рабочие гипотезы, если вам нечем заняться. И приходите с ними. А сейчас… лучше отдыхайте, я поспешил с разговором. Для начала ознакомлюсь с бумагами.

– Но… – снова возразил полицейский, – вы ведь примете меры? Та женщина, она…

Я забрал у него папку и прижал ладонью к поверхности стола.

– Не сомневайтесь, приму. Если, конечно, она существует, а не выдумана, чтобы меня разыграть. А сейчас честь имею, доброй ночи. У меня еще много дел.

– Томас, – Сальваторе тоже подал голос. – Вы уверены?

– В том, что у меня полно работы, которую никто за меня не сделает? Уж конечно.

Они вышли, более мне не возражая, и сразу зашептались между собой. Я, опустившись за стол, закрыл ладонями лицо. Красная карточка на столе резала глаза.

Интерлюдия первая. Пепелище

Кудрявая молодая женщина стояла на развалинах особняка. Пожарные, суетившиеся вокруг, были уже бесполезны; они лишь привлекали на место трагедии больше зевак.

– Фрау, как это случилось? – В который спросил плотный подтянутый полицейский инспектор.

– Он… мой муж… сам так захотел, – шепнула Пэтти-Энн. Ее била дрожь. – Это… как помешательство, я не знаю. – Она взглянула на свою обожженную ладонь. – Он пламя любил. Очень… любил пламя.

Инспектор посмотрел на тетрадь, которую женщина прижимала к пышной груди.

– Что это у вас? Смею надеяться, чековая книжка?

– Нет, герр, – глухо отозвалась она. – Безделушка. Я… ничего не спасла.

Кроме пары фамильных украшений, которые продам подальше отсюда. Должно же хоть что-то компенсировать мне весь этот кошмар? Мысль она не озвучила, лишь вновь глянула на инспектора ясными, голубыми и, как она была уверена, несчастными глазами. Он ответил сочувственным, почти нежным взглядом.

– У вас есть родня?

– Брат, в Лондоне. Он поможет мне разобраться с делами, надеюсь… – ответила Пэтти и, хлопнув ресницами, как бы между прочим спросила: – а мне… дадут денег на дорогу? Я пришлю обратно, как только доберусь.

– Конечно, о вас позаботятся! – Сраженный полицейский улыбнулся. – Даже если вам откажут в этой скромной помощи, я сам найду достаточные средства.

Она одарила его благодарной сахарно-солнечной улыбкой – лучшей из своего арсенала.

– Вы так добры, герр…

– Штейберт, фрау. – Он слегка поклонился. – Дитрих Штейнберт.

– Проводите меня, пожалуйста, до ближайшей ночлежки, герр Штейнберт.

– Там же отвратительные условия! – возмутился полицейский. – Я отведу вас до гостиницы. Поселитесь там, хоть какой-то комфорт.

Пэтти-Энн мысленно захлопала в ладоши. Она обожала мужчин, у которых инстинкт к защите красивых женщин сильнее желания дотянуть до жалования.

– Беспредельно благодарю, – кивнула она. – Я все-все верну! Ох… холодно как…

– Боже, о чем я только думаю! – Инспектор стащил с себя мундир и накинул ей на плечи. – Простите. Прошу за мной.

Они направились в сторону переулка: высокий полицейский важно покрикивал, отгоняя зевак, а маленькая кругленькая Пэтти опиралась на его руку, иногда вытирая слезы – вполне искренние. При внешней бодрости и деловитости она была донельзя испугана: не пожаром, а скорее неким событием, случившимся уже в огне. И, прежде всего, по этой причине она спешила увидеть брата – известного детектива. А еще она никак не могла выбросить из головы страшную, противную картинку: маленькое апельсиновое деревце, еще недавно живое, сгорает; сворачиваются, чернея, его зеленые листики.

Из толпы за нелепой парой внимательно наблюдали. Невысокий человек, лицо которого скрывал надвинутый цилиндр, а фигуру – плащ, не сводил глаз с вдовы Кавелли. Точнее, с тетради, которую она несла.

Из-за неожиданного пожара, из-за вспышки помешательства у профессора план пошел прахом, но теперь человек в цилиндре облегченно улыбался: таинственное спасение из огня было чудом. Почти невозможным чудом, впрочем, иногда самый продуманный план невозможно осуществить без случайных чудес.

– Я найду тебя, любимая, – прошептал он, отделяясь от постепенно редеющей толпы. – И ты все узнаешь.

«Они являются незаметно: приезжают в разбитых почтовых каретах или приходят пешком, стоптав несуразные башмаки. Они прячутся в проулках или сразу выступают на яркое солнце площадей, чтобы быть неприветливо обожженными. Они напевают про себя, или во всеуслышание смеются, или дурашливо отвешивают поклоны толпе. А иногда они молчат, глядя на тени и облака, покачиваясь на краю крыши.

У них тонкие пальцы и большие глаза, их волосы легки как пух. Или же они тяжеловесны и нелепы, будто деревянные болванчики. Иногда они крылаты. Иногда – изуродованы оспой или бельмами. Они могут иметь разные облики, это неважно.

Ты замечаешь их и одновременно не замечаешь: большие города полны безумцев разного рода, от святых до убийц, их слишком много, чтобы выделить одного. Но теперь я знаю. Знаю, они есть. Настоящие, необыкновенные безумцы, появляющиеся и исчезающие стремительно, как свет, рассекающий церковный витраж и крадущий его оттенки.

…Мы встретились много лет назад, на смехотворно короткие минуты. Почти сразу мы были разлучены, о чем я не сожалел. Ведь я живу в блистательной столице Империи. Вена – быстрый город, и здесь не запоминают проигравших.

Амадеус. „Любимый богами“. Я не думал, что его возвращение будет сродни буре. Откуда бури, откуда ветры, откуда цветное сияние и дерзкие аккорды в тщедушном создании, над которым посмеиваются в свете? Это не дает мне покоя, особенно теперь, когда мы довольно дружны, хоть и разделены соперничеством разных миров, немецкого и итальянского. Ищу ответ. Просто вспоминаю.

…Разговор вышел странным. Там было много солнца. Солнце переплеталось со словами, в которых оба мы – как и подобает людям, друг о друге наслышанным, но не знакомым и столкнувшимся внезапно, – поначалу запутались.

– Итальянский гений, фаворит императора, Антонио Сальери.

Он улыбался – вроде бы насмешливо, вроде бы настороженно, но вроде бы и с любопытством. Он был такой низкорослый, такой худой, что его голова казалась непропорциональной по отношению к телу. Пышный парик сбился, камзол помялся, рубашка, хоть и свежая, тоже выглядела неопрятно… и столько пыли на башмаках. Будто он долго от кого-то убегал по прескверным дорогам. Позже я понял: так и было.

– Не итальянский. – Это все, что я счел нужным поправить, по устоявшейся привычке. – Я родом из Венецианской республики.

– Ах да… – тонкие губы оживила уже другая по оттенку улыбка. – La Serenissima[22]22
  La Serenissima (итал. «сиятельная») – торжественное название Венецианской Республики.


[Закрыть]. Еще не ушла под воду?

– Что вы. Живет и здравствует.

– Славно. Непременно подниму за нее бокал вина, когда разживусь им. Если разживусь.

Я улыбнулся в ответ. Странно… Тяготы дня, полного забот, вдруг ослабили хватку на моих висках. Может, мне приятно было напоминание о Венеции, а может, радовало то, что тон не был колючим, я ведь знал, какими эпитетами, скорее всего, награждал меня отец этого человека.

– Так что же, я угадал?

Была моя очередь искать мягкую, но меткую остроту. По-настоящему задевать нового знакомого я не хотел и слегка поклонился.

– Верно. Теперь мой черед. Итак, вы… – я помедлил, – дарование, некогда производившее фурор по всей Империи. Подающий надежды вундеркинд. Вольфганг Амадеус Моцарт, написавший первую оперу в двенадцать лет.

– Посредственную оперу, – выпалил он, но тут же потупился. – Ложная скромность, простите. Я горжусь той оперой до сих пор, хотя новые и лучше.

– Верный путь. Созданий нашего сердца, даже несовершенных, нельзя низвергать в тень.

Мы обменялись рукопожатием. Ладонь худого австрийца была маленькой, зато пальцы – непропорционально длинными, с выраженными мозолями от письма и игры, с удлиненными ногтями. Я заметил следы чернил на коже. Один темнел даже на манжете.

– Тени… да, в них трудно выжить музыке. Надеюсь, вы не подпускаете их к своей?

Страшное слово – тени. Сомнения, зачеркнутые строки, порванные черновики. Тени подкрадывались ко мне в юности, подкрадываются и теперь, шепча немедленно все бросить. Но когда я был юным, поединки были намного тяжелее.

– Нет… – я все же поколебался, – стараюсь.

Светло-голубые глаза отразили луч солнца. Одновременно я вспомнил, что меня уже ждут, и с некоторой неохотой стал прощаться.

– Что ж. Было интересно узнать вас. Думаю, еще встретимся…

Несколько секунд Моцарт хмурился, наконец ответил:

– Что вы. Я выметаюсь к чертовой матери из города.

Он бросил это с мальчишеским вызовом, по-мальчишески поморщился. Кажется, он очень старался скрыть огорчение, и я ощутил досаду на себя за то, что завел непринужденную беседу в болезненное русло.

– Вот как…

Из светской болтовни я прекрасно знал, зачем Моцарт прибыл в столицу и с чем уезжает. Место придворного композитора, на которое он рассчитывал, намедни получил я. Ему предложили то ли какую-то неоплачиваемую должность, то ли вовсе не предложили ничего. Молодой наследник Марии Терезии, император Иосиф, был влюблен во все итальянское и охладел к родному национальному направлению.

– Возвращаюсь домой, и пусть отец клюет меня дальше, – прибавил мой новый знакомец с той же фальшивой бодростью. – Переживу.

– Мне жаль.

Я был искренен; возможно, он даже верил мне. Впрочем, можно было не сомневаться: встреча с отцом не оставит от веры камня на камне. Немецкие музыканты Империи давно соперничают с итальянскими, нет конца войне. Младший Моцарт встанет на одну из сторон рано или поздно, я не был достаточно наивен, чтобы не понимать, на чью. Намеренно подзадоривая его, я нарушил молчание вновь:

– Что же… вступите в ряды моих ненавистников? Присоединяйтесь, их уже немало.

Я с сожалением предчувствовал, что сейчас дружеская беседа перестанет быть дружеской. Но произошло иначе.

– Чертовски заманчивое приглашение. Но скучное.

Моцарт говорил не так, как до этого: дурашливо растягивал слова и картавил. Я недоверчиво улыбнулся, когда разгладилась морщина меж его бровей. Он словно бы удивился. Без капли насмешки он вдруг пожал узкими острыми плечами.

– За что? Что вы иноземец? Что у вас положение при дворе? Что ваша музыка близка времени? Ни капли. Это вовсе не вы отказали мне, а ваш город, обладающий прескверными вкусами.

– Не мой. – Более я ничего не добавил.

Я всегда считал родиной ледяную Венецию, малой родиной – поселение Леньяго. Вена была мне лишь приемной матерью, временами ласковой, но часто излишне жеманной.

– Вот как…

Он долго и задумчиво смотрел на меня, и я вдруг болезненно понял, почему нам – соперникам – так хочется говорить друг с другом. Все просто: оба мы тут чужаки, оба ищем приюта. Я нашел, он – пока нет.

– Довольно о городе. – Моцарт махнул рукой. – Свести знакомство с одним из первых его музыкантов – неплохое приобретение. К слову, лестно, что слухи обо мне так расползлись. Рано или поздно мое имя будет греметь всюду, не хуже вашего.

– Тогда пусть музы не покидают вас.

– Как и вас. Когда я буду на вашем пути, их помощь вам пригодится.

Наивная самонадеянность не вызвала раздражения. Я знал: слова имеют почву. Вольфганг Моцарт, такой яркий и живой, обладал редкостным даром к музыке и, по слухам, за время зальцбургского затворничества дар только расцвел. Пусть его прежняя слава ребенка-гения, севшего за клавесин в три года, померкла и забылась. Гениальность – слово зыбкое, как вода в быстрой реке. Но у Моцарта были все шансы заявить о себе заново. Я, уже подрабатывавший учительством и повидавший много юношей и девушек, а также их скороспелых сочинений, не сомневался в этом.

– Может, рискнете? Останетесь и сразитесь со мной? Детищем „прескверного вкуса“ Вены?

Он посмотрел на меня серьезно и грустно. Ответ „Я хотел бы“ был в глазах. Губы произнесли „нет“, а за плечами будто выросла тень.

– Я не стратег, но знаю, что сегодня проиграл. И если это задело вас… – снова он слабо усмехнулся, – то под „прескверным вкусом“ я подразумевал общее направление музыкальной жизни столицы. Согласитесь, вокруг вас немало посредственностей. Ваши же сочинения… среди них есть вещи, на которых стоит поучиться, взять хотя бы две оперы, „Армиду“[23]23
  «Армида» – одна из первых опер Антонио Сальери. В основе сюжета – эпизод поэмы «Освобожденный Иерусалим», о волшебнице, полюбившей рыцаря и своими чарами заставившей его забыть о долге. Сам композитор охарактеризовал свое сочинение как оперу «в волшебно-героико-любовном стиле, касающуюся также трагического».


[Закрыть] и „Венецианскую Ярмарку“[24]24
  «Венецианская ярмарка» – также одна из первых и самых популярных опер Сальери, по жанру – комическая. Сюжет, разворачивающийся в рамках карнавала, включает любовный четырехугольник, множество приключений и переодеваний главных героев.


[Закрыть]. Они очень разные и говорят о вас отнюдь не как о ремесленнике, но как о творце. Надеюсь, и вы учитесь не только у учителей, но и у тех, с кем приходится сражаться.

Я не поблагодарил его за комплименты моей музыке, хотя они потрясли меня до глубины души. Я лишь кивнул.

– Всегда учился.

– Значит, мы чем-то похожи. Это забавно.

Мы перекинулись парой фраз, попрощались, еще раз раскланявшись, и я отправился на один из пестрых, шумных, бессмысленных балов – любезничать и расшаркиваться. Я был молод и еще не понимал: почти все они, эти балы, были бессмысленными. Моцарт же, как я узнал, вскоре отбыл из столицы с зальцбургским архиепископом Колоредо, которого сопровождал. Наверное, архиепископ, если узнал о первой попытке Моцарта сбежать из провинции, был в гневе. Но тенью за плечами „чудо-ребенка“, которую я так отчетливо увидел, был вовсе не он. Совсем другая тень накрепко держала его вдали от Вены в течение всех следующих лет. Леопольд Моцарт. Отец-деспот с несбывшимися мечтами.

Я и предположить не мог, насколько сложно и перепутано все в их отношениях, впрочем, тогда меня это не интересовало, у меня довольно было своих бед. Смерть любимого наставника, случившаяся вскоре после того знакомства, окутала мою память тяжелым туманом. Я надолго забыл о многих вещах, Моцарт был лишь одной из них.

Теперь, говоря с ним, – а говорим мы часто, – я испытываю временами нешуточную тревогу. Господи, дай мне сил быть своим дочерям и сыну отцом столь же заботливым, но не столь властным. Родитель дарит ребенку свою жизнь и заботу… но не свои мечты и надежды.

Одно непреложно и движет мир: рано или поздно дети всегда вырываются на свободу. Как вырвался однажды мой брат. Как – многим позже – вырвался я. Как вырвался мой своенравный приятель Вольфганг Амадеус Моцарт…»

Интерлюдия вторая, малая. Незнакомка

В большом доме было чердачное окошко – круглое, с витражом-розой. В окошке ярко горел свет. Девушка, стоявшая перед крыльцом, прищурилась, наблюдая за пляской красок цветного стекла.

– Посмотрим, выиграешь ли ты в следующий раз.

Мимо проехал кэб, но девушка не обратила на это внимания. Она не считала нужным прятаться от чужих взглядов: ничто не привлекает столько внимания, сколько прятки, которые затевает зачем-то взрослый. Прятки простительны детям.

Из окна на первом этаже выпустили голубя. Птица взмахнула крыльями, поднимаясь выше; к лапе была привязана записка. Проводив письмоносца глазами, девушка скривилась: она ненавидела животных, впрочем, как и всех созданий, лишенных рассудка. Эта птица была еще и опасной, так как кое-каким разумом обладала. К тому же… опасной, скорее всего, была переданная информация.

Ветер усилился. Невольно девушка вспомнила такой же ветреный вечер в совершенно не похожем на Лондон крохотном городке. Вспомнила, и тело наполнил еще более сильный холод – тот, от которого никогда не получалось спрятаться.

Этот сыщик, Нельсон… девушка внимательно рассмотрела его там, в Королевской Оранжерее. Самодовольный хлыщ из породы, которую она не переносила, но его внешность – темные волосы и синие глаза – остро кое-кого ей напомнили. Поэтому особенно жаль, что он не умер в этот день. Что ж, умрет в какой-нибудь другой.

Развернувшись, девушка направилась к оставленной в переулке неподалеку воздушной гондоле. Вскоре она взлетела и скрылась в тумане.

Интерлюдия третья. Маленький раджа

Карету трясло так, что молодая женщина то и дело подпрыгивала на сидении. Это почти не тревожило ее; покусывая нижнюю губу, она сосредоточенно смотрела в окно. Скоро утомительное путешествие должно было кончиться. В любом городе Венецианской Крылатой Республики к ее услугам был воздушный корабль до Лондона.

Пэтти-Энн устала: она неважно спала, да и день не принес ничего хорошего. Чувствуя себя разбитой, она все время вспоминала, как еще недавно встречала это время суток в теплой постели. В любимой Вене, в прекрасном благоустроенном доме. Теперь все осталось в прошлом.

В чемоданчике путешественницы почти не было вещей, даже запасным платьем и бельем она не разжилась. Учтивые слова австрийской полиции на деле остались словами: выданных денег едва хватало на оплату экипажа и перелета. Не стоило заблуждаться и обольщаться: о жаловании немцы все же пеклись.

Впрочем, Пэтти-Энн могла легко все вынести: за недолгую, но насыщенную жизнь она успела побыть супругой наемного убийцы, вора, искателя сокровищ, художника по подделкам и спиритуалиста. Только последний, шестой брак выдался неплохим, именно поэтому так обидно было все оставлять. Впрочем, она не оставляла позади ничего, кроме пепла. Дом сгорел, в чемоданчике Пэтти везла одну вещь оттуда. Странную, ненужную и… зачем она ее все-таки схватила?

Повеяло холодом. Пэтти отодвинулась, потом, сама не понимая, зачем, придвинулась обратно и, высунув из незастекленного окна голову, спросила по-немецки:

– Что мы проезжаем? Что за городок?

Возница, не оборачиваясь, бросил:

– Леньяго, фрау. Здесь тоже есть воздушный порт. Подойдет?

– Конечно!

И все равно безотчетная тревога не отпускала ее.

Леньяго… она слышала это название от мужа, незадолго до той ночи. Кажется, он упомянул, что тут родился какой-то музыкант с нехорошей славой, и, кажется, музыкант так и не вернулся на родину. Пожалуй, молодая вдова могла его понять: захолустье было то еще; речушка, вдоль которой ехал экипаж, мутно поблескивала, по берегу гнездились лачуги.

Ближе к центру городок ожил и показал приунывшей путешественнице более симпатичные виды. Дома здесь были добротные, настоящие маленькие палаццо[25]25
  Пала́ццо (от лат. palatium – дворец) – итальянский городской дворец-особняк XV–XVIII вв.


[Закрыть] с уцелевшими от веков Возрождения фресками и арочными окнами. Многие деревья зеленели. Дорога улучшилась: больше не трясло. Пэтти вынула кошелек, отложила деньги, с которыми предстояло расстаться, и пересчитала остаток. Хватало на дешевый билет на почтовый корабль, и даже можно было что-нибудь перехватить в качестве завтрака.

Вскоре, расплатившись и попрощавшись, она стояла посреди довольно широкой пешеходной улицы. Указатель сообщал, что порт в квартале; Пэтти с легкостью могла покрыть расстояние пешком. Удовлетворенная, она свернула к приглянувшейся кондитерской и толкнула дверь. Зазвенел колокольчик над головой, его поддержали трелью две канарейки – желтая и красная – в клетке у окна.

Посетителей в ранний час не было. Смуглый мужчина, видимо, хозяин, вышел из-за стойки навстречу.

– Buongiorno, signorina.[26]26
  Здравствуйте, синьорина.


[Закрыть]

Пэтти поняла только последнее слово: итальянского она не знала. Мужчина, почти сразу догадавшись, перешел на немецкий:

– Доброе утро, фрау. Чем могу помочь?

– Чашкой шоколада и чем-нибудь свежевыпеченным, – с улыбкой попросила она. – я продрогла.

Мужчина понимающе кивнул. Пэтти села за столик у окна и рассеянно уставилась на безлюдную улицу. Пять минут спустя ей принесли шоколад и теплый, золотисто-белый от пудры рогалик с корицей. Видя, что хозяин заведения скучает, Пэтти, пришедшая от сладкого запаха в хорошее расположение духа, начала беседу:

– У вас уютно. Дорога была прескверной.

– Откуда едете? – участливо поинтересовался он.

– Из Вены.

– Говорят, блистательный город, даже несмотря на то что, – гордость зазвенела в голосе, – у них нет кораблей.

Пэтти невольно усмехнулась. О, этот извечный снобизм «Крылатых государств»… Британия, Сиятельная Республика, Россия и Штаты помешались на своей избранности, а какие деньги дерут за свои перелеты! Интересно, они уймутся, только когда кто-нибудь еще украдет их секретные чертежи?

– У Австрийской Империи есть многое другое, например, музыканты.

Мужчина приподнял брови с явным скепсисом.

– Да знаете ли вы, фрау, сколько их музыкантов родом из нашей республики? И всегда так было, например…

Договорить он не успел: колокольчик и канарейки снова подали голоса. В кондитерскую вошли сразу несколько посетителей: джентльмен с молодой дамой, хромой старик и еще джентльмен – совсем юный, смуглый и в сопровождении слуги-индуса.

Хозяин, извинившись, покинул Пэтти. Первую пару и старика он, видимо, знал: тут же оживленно с ними заговорил. Индуса с юношей, которого Пэтти-Энн уже назвала про себя маленьким раджой, мужчина тоже приветствовал дружелюбно, но настороженно. Кажется, они были чужаками, и, кажется, в городке всякий чужак возбуждал немалое любопытство. Поудобнее пристроив чемодан, Пэтти взялась за принесенную булочку.

К моменту, как она оторвала отрешенный взгляд от сонливой улицы, хозяин кондитерской снова освободился, но, видимо, забыл о первой гостье. Пэтти подумывала позвать его и продолжить любопытный разговор о музыкантах, когда чей-то голос раздался над ее плечом:

– Позволите присесть? Не думал, что встречу англичанку.

Голос был неопределенный – да, пожалуй, самое верное слово. Неясно, принадлежал ли он подростку или юноше, так или иначе, тембр был приятный, а речь грамотная, гладкая. Пэтти-Энн подняла глаза. Рядом стоял «маленький раджа». Теперь она могла внимательнее его разглядеть: голубая рубашка, загорелая кожа, голова чем-то обернута. Из-под пестрой ткани торчали черные завитки волос, пальцы украшали кольца. Зрелище было экзотичным.

– Садитесь, – пригласила Пэтти. – Как это вы поняли, откуда я родом?

Юноша опустился напротив. Он держал чашку с шоколадом. Украдкой обернувшись, Пэтти увидела, как шустро за соседним столом его слуга уплетает пирожные: одно за другим они исчезали в огромной пасти, а выражение лица мужчины оставалось суровым.

– Соскучился по сластям. В Дели не достанешь свежих, – поспешил пояснить хозяин.

Сейчас, когда юноша сидел близко, Пэтти чувствовала исходящий от него запах. Пряности. Запах напрямую ассоциировался с английскими колониями, и она примерно догадалась: перед ней сын какого-нибудь обеспеченного торговца, вероятно, выкроивший пару часов, чтобы послоняться по городу.

Сцепив пальцы в замок, юноша улыбнулся и удовлетворил любопытство Пэтти:

– у вас английская внешность. Хотя, если честно, я не был уверен, что прав. Рискнул просто так.

– Угадали, – благодушно отозвалась она. – я отправляюсь как раз в Лондон, это временная остановка. А вы?

– Домой в Индию, сопровождаю отца, мы ждем торговый рейс. Красивое место, да?

Именно то, чего она и ожидала. Даже слишком то.

– Неплохое. Хотя я больше люблю столицы.

– Столицы шумные. Я должен бы считать иначе вследствие молодости, но…

Она задумчиво кивнула. Речь не вязалась с возрастом юноши. Впрочем, Пэтти нечасто общалась с теми, кто не перешагнул двадцати, и мало знала, как именно они должны себя вести в этом быстром, ненормальном веке, где от колыбели до могилы – от силы десяток шагов. Поэтому, приятно удивленная обходительности собеседника, она произнесла:

– А я меняю одну столицу на другую.

Поправляя юбку, она неловко опрокинула с соседнего стула чемодан. Он упал, не раскрывшись, внутри стукнуло. Звук был необыкновенно отчетливым среди тихого говора и привлек внимание незнакомца. Он наклонился, потянулся к ручке.

– Какая неприятность, у вас ничего там не разбилось?

Пэтти-Энн вдруг показалось, будто ее легко и предостерегающе ударили кулаком между лопаток. Она вспомнила, при каких именно обстоятельствах спасла тетрадь из огня. Прежде чем рассудок нашел рациональное объяснение, Пэтти проворным пинком подвинула чемодан к себе и заулыбалась.

– Сущая безделица. Пара книг, им ничего не будет. Я еду налегке.

Еще секунды три «маленький раджа» сидел в прежнем положении, протягивая в пустоту руку. Спина у него была напряжена, как у собаки перед броском. У крупной собаки, способной перекусить глотку. Неосознанно Пэтти тоже подобралась, но почти сразу он выпрямился и улыбнулся.

– Что ж, хорошо. А… что вы читаете?

Снова пауза, снова холодок по спине. И все же Пэтти непринужденно махнула рукой.

– Ну что могут читать замужние особы моего возраста? Конечно, романы. О потрясающей любви до самой смерти, о верной дружбе и всяких там приключениях. Вам бы понравилось, будь вы, мой молодой друг, женщиной.

– Вот как…

– Именно так. А сейчас прошу простить. – Она допила шоколад и поднялась. – Мне пора. Удачи вам и спасибо за славное общество.

Ей кивнули. Ее провожали взглядом к стойке, где она оставила деньги, и к двери. И даже на улице она чувствовала взгляд. Пальцы до боли сжимали костяную чемоданную ручку. На дне болталась старая тетрадь на итальянском языке.

«…Слухи о его приезде гуляли давно. Я ожидал увидеть его в доме маэстро[27]27
  Речь о знаменитом композиторе Кристофе Виллибальде Глюке, одной из ключевых фигур музыкальной жизни Вены того периода и учителе Сальери.


[Закрыть], которого, кажется, посещают ныне все композиторы Вены, кто что-то из себя представляет либо хочет представлять. Но Моцарт, видимо, проводил время в других местах. Прошло много, прежде чем я встретил его – на приеме, где мы засвидетельствовали друг другу шутливое почтение и быстро разошлись. По-настоящему поговорили мы лишь в следующий раз, в Шенбрунне[28]28
  Шенбрунн – летняя резиденция австрийских императоров со времен Марии Терезии, роскошный парковый и дворцовый ансамбль, где проводились многие балы и музыкальные вечера.


[Закрыть].

Тогда – по случаю большого летнего бала – съезжалось общество со всей Империи, не было в резиденции и парке уголка, где не толпились бы гости. Снова слишком многие желали перекинуться со мной парой слов, да и маэстро, которого я сопровождал, не отпускал меня от себя. Время его клонится к закату, и уже все говорят, что во мне он видит преемника.

Меня сразу обступили, заговорили о последних операх сезона и о новых направлениях в музыке танцевальной. Время, до того стремительно летевшее, потянулось медленно, как болотная жижа. Лишь к полуночи я смог выдохнуть свободнее: Глюк, вдоволь насладившись игристым вином и жалуясь на мигрени, покинул нас. Разошлись по флигелям некоторые гости. Уже тише играли музыку, пригасили часть свечей, и цвета платьев и камзолов более не резали взгляд. А я сам… хотелось верить, что я слился с ночью, ведь я давно ношу сдержанные камзолы, иногда позволяю себе черные чулки вместо белых. Черный – особый цвет. Не просто вечный траур, но расслабляющая пустота космоса.

Меня тронули за плечо. Я обернулся. Моцарт улыбался.

– Кто вы на этом маскараде жизни? Тень отца Гамлета или же Мефистофель[29]29
  Несмотря на то, что «Фауст» был написан позже этих событий, образ Мефистофеля известен с 1587 года, как персонаж немецкой народной книги «Повесть о докторе Фаусте».


[Закрыть]?

– Усталый человек, – откликнулся я. – Поразительно, мы все же столкнулись.

Он был все такой же юркий, по-юношески нескладный. Зато парик был сегодня в два раза пышнее, а манжеты чистые. Оживленное лицо не портили даже застарелые следы оспы на открытых висках. Мы обменялись рукопожатием.

– Прибыли с отцом?

– Я уже никуда не прибуду с отцом, – отозвался он, но спохватился: – Не подумайте. Он здоров, неплохо живет, мучая мою бедную сестричку[30]30
  Речь о Наннерль, Марии Анне Моцарт (1751–1829), старшей сестре Вольфганга. Как и он, Наннерль проявила ранние способности к музыке и долго путешествовала и выступала с братом, но в итоге так и не сделала карьеру.


[Закрыть]. Но я наконец покинул его и буду жить, как захочу. Свобода – слишком дорогой товар. И я его украл…

Неожиданно он сделал шаг в сторону и поцеловал в щеку какую-то даму, которая густо рассмеялась, обозвала его нахалом и поспешила прочь. Моцарт усмехнулся вслед, отпустил сомнительный комплимент на французском. Я не удивился поступку: о его фривольных манерах ходили легенды. Но я удивился тоске, которая сквозила в усмешке.

– Всегда здесь так ярко?

– Да. Это же столица. Не за этим ли вы ехали?

– Не знаю, теперь не знаю. Город снова не слишком приветливо меня встретил.

– Вы играли для императора?

– Да. Импровизировал на одну вещицу Глюка.

– И что же?

– Ничего обнадеживающего, никаких знаков расположения. Но, в конце концов, я ищу не только его расположения. В городе немало сердец, которые я хотел бы покорить музыкой. Может, и ваше станет приятным трофеем.

– У вас неплохие шансы. Я знаком с некоторыми вашими сочинениями и нахожу их чудесными.

– В планах еще многое. Например, что вы думаете о восточных сказках? Гаремы, коварные евнухи, янычары… Знаете, есть один сюжет…

Мы говорили долго. В душной зале, позже – выйдя на парковую аллею под серебристый свет луны. Когда, попрощавшись, мы разошлись по комнатам, уже брезжил рассвет. Я долго смотрел на него, прежде чем задернуть гардины…»