Текст книги "Кругосветная география русской поэзии"

 
Павлова Каролина Карловна
 
 
Когда один, среди степи Сирийской,
Пал пилигрим на тягостном пути, —
Есть, может, там приют оазы близкой,
Но до нее ему уж не дойти.
Есть, может, там в спасенье пилигрима
Прохлада пальм и ток струи живой,
Но на песке лежит он недвижимо…
Он долго шел дорогой роковой!
Он бодро шел и, в бедственной пустыне
Не раз упав, не раз вставал опять
С молитвою, с надеждою, но ныне
Пора пришла, – ему нет силы встать.
Вокруг него блестит песок безбрежный,
В его мехах иссяк воды запас,
В немую даль пустыни, с небом смежной,
Он, гибнувший, глядит в последний раз.
И солнца луч, пылающий с заката,
Жжет желтый прах, и степь молчит, но вот —
Там что-то есть, там тень ложится чья-то
И близится, – и человек идет —
И к падшему подходит с грустным взглядом —
Свело их двух страдания родство, —
Как с другом друг садится с ним он рядом
И в кубок свой льет воду для него,
И подает, но может лишь немного
Напитка он спасительного дать:
Он путник сам: длинна его дорога,
А дома ждет сестра его и мать.
Он встал, и тот, его схвативши руку,
В предсмертный час прохожему тогда
Всю тяжкую высказывает муку,
Все горести бесплодного труда:
Всё, что постиг и вынес он душою,
Что гордо он скрывал в своей груди,
Всё, что в пути оставил за собою,
Всё, что он ждал, безумец, впереди.
И как всегда он верил в час спасенья,
Средь лютых бед, в безжалостном краю,
И все свои напрасные боренья,
И всю любовь напрасную свою.
Жму руку так тебе я в час прощальный,
Так говорю сегодня я с тобой.
Нашел меня в пустыне ты печальной
Сраженную последнею борьбой.
И подошел, с заботливостью брата,
Ты к страждущей и дал ей всё, что мог,
В чужой глуши мы породнились свято, —
Разлуки нам теперь приходит срок.
Вставай же, друг, и в путь пускайся снова,
К тебе дойдет, в безмолвьи пустоты,
Быть может, звук слабеющего зова,
Но ты иди, и не смущайся ты.
Тебе есть труд, тебе есть дела много,
Не каждому возможно помогать,
Иди вперед, длинна твоя дорога,
И дома ждет сестра тебя и мать.
Будь тверд твой дух, честна твоя работа,
Свершай свой долг, и – бог тебя крепи!
И не тревожь тебя та мысль, что кто-то
Остался там покинутый в степи.
 
 
Евтушенко Евгений Александрович
 
 
У римской забытой дороги
недалеко от Дамаска
мертвенны гор отроги,
как императоров маски.
 
 
Кольца на солнце грея,
сдержанно скрытноваты,
нежатся жирные змеи —
только что с Клеопатры.
 
 
Везли по дороге рубины,
мечи из дамасской стали,
и волосами рабыни,
корчась, ее подметали.
 
 
Старый палач и насильник,
мазью натершись этрусской,
покачиваясь в носилках,
думал наместник обрюзглый:
 
 
«Пусть от рабочей черни
лишь черепа да ребра:
все мы умрем, как черви,
но не умрет дорога…»
 
 
И думал нубиец-строитель,
о камни бивший кувалдой,
но все-таки раб строптивый,
но все-таки раб коварный:
 
 
«Помня только о плоти,
вы позабыли бога,
значит, и вы умрете,
значит, умрет и дорога…»
 
 
Сгнивали империи корни.
Она, расползаясь, зияла,
как сшитое нитками крови
лоскутное одеяло.
 
 
Опять применяли опыт
улещиванья и пыток.
Кровью пытались штопать,
но нет ненадежней ниток.
 
 
С римского лицемерия
спала надменная тога,
и умерла империя,
и умирала дорога.
 
 
Пытались прибегнуть к подлогу.
Твердили, что в крови, когда-то
пролитой на дорогу,
дорога не виновата.
 
 
Но дикой травы поколенья
сводили с ней счеты крупно:
родившая преступленья,
дорога сама преступна.
 
 
И всем палачам-дорогам,
и всем дорогам-тиранам
да будет высоким итогом
высокая плата бурьяном!
 
 
Так думал я на дороге,
теперь для проезда закрытой,
дороге, забывшей о боге,
и богом за это забытой.
 

 
Зульфикаров Тимур Касымович
 
 
ПЕСНЯ БЕЗУМНОГО ДЕРВИША
Когда приду на Страшный Суд,
Меня Всевышний спросит: «Сыне!..
Что больше жизни ты любил?..
Что жгуче любишь и поныне?..»
И я отвечу Всеотцу,
Упав на жёлтые колени:
– Люблю Таджикию мою —
Здесь мать с отцом меня затеяли —
В пыли дорог, в чаду эпох
Меня посеяли, взлелеяли…
 
 
…Люблю Таджикию мою —
Я здесь умру,
Я здесь родился,
И весь навеки состою
Из этой глины и водицы,
И весь насквозь я состою
Из этой пыли и водицы…
 
 
Люблю сидеть в дыму, во сне,
За золотыми дастарханами,
В шашлычной нищей чайхане
С друзьями пьяными и женами лукавыми…
Люблю дружить и кости грызть
С хмельными псами-волкодавами,
И мак шайтанский воскурить,
Чтоб полетать за небесами…
 
 
Люблю читать мои стихи
Кишлачным козам и баранам!..
Здесь все бараны – Саади!..
Здесь козы все – Омар Хайямы!..
Люблю на пыльном ишаке
В горах бездонных затеряться…
И встретить девочку в платке
С кумганами, у водопада…
И девочку вспугнуть в платке —
И разрыдаться!.. Размечтаться!..
 
 
Люблю дремать в святой тиши
На плитах древнего мазара,
Где суфии из-под земли
Читают Суры из Корана…
Где горцы снежных кишлаков
Седым орлицам шлют приветы,
А фаллосы густых ослов
Всю ночь стоят, как минареты…
А пьяный зороастрийский жрец,
В жару сомлевший у потока,
Вдруг вспомнит, как по Воле Звезд —
Он стал верблюдом у Пророка…
 
 
Люблю Таджикию мою,
Но Русь Святая мне приснится,
Когда я вечным сном усну,
Вернувшись в глину и водицу,
Когда я вечным сном усну,
Став вечной пылью и водицей…
 
 
Но Русь, как матушка моя,
Голубоглазая Людмила,
Взмахнёт рукою, как крылом,
Над всеми древними могилами,
Взмахнёт божественной рукой
Из райской рощи соловьиной…
Взмахнёт бессмертною рукой
Над всей землёю лебединой…
 
 
Люблю Таджикию мою…
И Матушку мою —
Голубоглазую Россию…
 

Июль 2013 г.

 
СОГДИАНА
Согдиана Согдиана…
И там есть кишлак горный дальний
И там кибитки глиняные низкие мазанки саманные
 
 
И там выше кибиток стоят шелковые вольные травы медовые медвяные
И в травах резвятся растут бегут зреют девы девочки ранние
 
 
И их головки маковые смоляные хмельные едва выступают ликуют над травами
И у них глаза согдийские лазоревые дымчатые переливчатые давние давние
 
 
И каждую можно купить за десять дряхлых динаров
И догнать настичь опрокинуть в травах…
И стать вдвоём – одной травой качающейся двуединошепчущей сладчайшей
двуединошелестящей…
 
 
О Согдиана Согдиана
Согдиааааанааа…
 
 
О юная Дева…
О древняя Матерь…
 
 
Куда Ты… куда Ты пропала…
Куда Ты… куда Ты… куда Ты…
 
 
Только эхо в дальних мраморных горах осталось… расплескалось… разгулялось…
 
 
О Согдиана… Согдиана… Согдиана… ааа…
Где великие цари переплетались забывались в травах вешних с девами кишлачными…
И становились вечными ликующими травами…
 
 
О Господь! все грешники становятся бесследными лепечущими травами..
Но мелькают и средь диких трав алоогненные маки и пурпурно шелковистые тюльпаны…
 

 
Тарковский Арсений Александрович
 
 
ВЕРБЛЮД
На длинных нерусских ногах
Стоит, улыбаясь некстати,
А шерсть у него на боках
Как вата в столетнем халате.
Должно быть, молясь на восток,
Кочевники перемудрили,
В подшерсток втирали песок
И ржавой колючкой кормили.
Горбатую царскую плоть,
Престол нищеты и терпенья,
Нещедрый пустынник-господь
Слепил из отходов творенья.
И в ноздри вложили замок,
А в душу – печаль и величье,
И верно, с тех пор погремок
На шее болтается птичьей.
По Черным и Красным пескам,
По дикому зною бродяжил,
К чужим пристрастился тюкам,
Копейки под старость не нажил.
Привыкла верблюжья душа
К пустыне, тюкам и побоям.
А все-таки жизнь хороша,
И мы в ней чего-нибудь стоим.
 

 
Синельников Михаил Исаакович
 
 
ФРАГИ
Далёко, далёко страна Ёлотань,
Тяжелых барханов ступени…
Скажи о похожем на барса и лань
Искателе рая, туркмене!
Здесь – вечная воля, сияющий свод,
И если отпустишь поводья,
И сам не заметишь, куда заведет
Бездонное горе безводья.
Свершив омовение горстью песка
Земной и небесной пустыни,
Одно ты поймешь: очертила тоска
Границу кармина и сини.
Подбросив папахи и вскинув клинки,
Отчаянно мчались туркмены,
И небо – повсюду, и всюду – пески,
Барханов высокие стены!
Сжигали бесплодную землю враги,
Страну сотрясали набеги,
И стала вселенная словом Фраги,
Глаголом тревоги и неги.
Земная здесь мудрость, подлунная грусть,
И музыка шла не отсюда,
Чтоб Вамбери стих заучил наизусть,
Вцепившись в загривок верблюда.
Чтоб тусклый гостиничный ожил ночлег,
Когда переводчик московский,
Кляня и ликуя, оплакивал век,
Изрубленный жизнью Тарковский.
 

Примечания:

Вамбери – Арминий Вамбери или Герман Бамбергер – венгерский востоковед, путешественник, полиглот,

Фраги – туркменский поэт, классик туркменской литературы Махтумкули… В зрелом возрасте поэт избрал себе псевдоним Фраги (разлучённый).

 
Мандельштам Осип Эмильевич
 
 
АЙЯ-СОФИЯ
Айя-София, – здесь остановиться
Судил Господь народам и царям!
Ведь купол твой, по слову очевидца,
Как на цепи, подвешен к небесам.
И всем векам – пример Юстиниана,
Когда похитить для чужих богов
Позволила эфесская Диана
Сто семь зеленых мраморных столбов.
Но что же думал твой строитель щедрый,
Когда, душой и помыслом высок,
Расположил апсиды и экседры,
Им указав на запад и восток?
Прекрасен край, купающийся в мире,
И сорок окон – света торжество.
На парусах, под куполом, четыре
Архангела – прекраснее всего.
И мудрое сферическое зданье
Народы и века переживет,
И серафимов гулкое рыданье
Не покоробит темных позолот.
 
 
Вяземский Петр Андреевич
 
 
БОСФОР
У меня под окном, темной ночью и днем,
Вечно возишься ты, беспокойное море,
Не уляжешься ты, и, с собою в борьбе,
Словно тесно тебе на свободном просторе.
О, шуми и бушуй, пой и плачь, и тоскуй,
Своенравный сосед, безумолкное море!
Наглядеться мне дай, мне наслушаться дай,
Как играешь волной, как ты мыкаешь горе.
Всё в тебе я люблю. Жадным слухом ловлю
Твой протяжный распев, волн дробящихся грохот,
И подводный твой гул, и твой плеск, и твой рев,
И твой жалобный стон, и твой бешеный хохот.
Глаз с тебя не свожу, за волнами слежу,
Тишь лежит ли на них, нежно веет ли с юга, —
Все слились в бирюзу, но, почуя грозу,
Что с полночи летит, – почернеют с испуга.
Всё сильней их испуг, и запрыгают вдруг,
Как стада диких коз по горам и стремнинам,
Ветер роет волну, ветер мечет волну,
И беснуется он по кипящим пучинам.
Но вот буйный уснул, волн смирился разгул,
Только шаткая зыбь всё еще бродит, бродит,
Море вздрогнет порой – как усталый больной,
Облегчившись от мук, дух с трудом переводит.
Каждый день, каждый час новым зрелищем нас
Манит в чудную даль голубая равнина:
Там, в пространстве пустом, в углубленьи морском,
Всё – приманка глазам, каждый образ – картина.
Паруса распустив, как легок и красив
Двух стихий властелин, величавый и гибкий,
Бриг несется – орлом средь воздушных равнин,
Змий морской – он скользит по поверхности зыбкой.
Закоптив неба свод, вот валит пароход,
По покорным волнам он стучит и колотит,
Огнедышащий кит, море он кипятит,
Бой огромных колес волны в брызги молотит.
Не под тенью густой, – над прозрачной волной
Собирается птиц среброперая стая,
Все кружат на лету, то махнут в высоту,
То, спустившись, нырнут, грустный крик испуская.
От прилива судов со всемирных концов
Площадь моря кипит многолюдным базаром,
Здесь и север, и юг, запад здесь и восток —
Все приносят оброк разнородным товаром.
Вот снуют здесь и там – против волн, по волнам,
Челноки, каики вереницей проворной,
Лиц, одежд пестрота, всех отродий цвета,
Кож людских образцы: белой, смуглой и черной.
Но на лоно земли сон и мрак уж сошли,
Только море не спит и рыбак с ним не праздный,
Там на лодках, в тени, загорелись огни,
Опоясалась ночь словно нитью алмазной.
Нет пространству границ! Мыслью падаешь ниц —
И мила эта даль, и страшна бесконечность!
И в единый символ, и в единый глагол
Совмещается нам – скоротечность и вечность.
Море, с первого дня ты пленило меня!
Как полюбишь тебя – разлюбить нет уж силы,
Опостылит земля – и леса, и поля,
Прежде милые нам, после нам уж не милы,
Нужны нам: звучный плеск, разноцветный твой блеск,
Твой прибой и отбой, твой простор и свобода,
Ты природы душа! Как ни будь хороша, —
Где нет жизни твоей – там бездушна природа!
 
 
Иванов Георгий Владимирович
 
 
ТУРЕЦКАЯ ПОВЕСТЬ
1
Право, полдень слишком жарок,
Слишком ровен плеск воды.
Надоели плоских барок
Разноцветные ряды.
Все, что здесь доступно взору —
Море, пристань, толкотня,
Пять бродяг, вступивших в ссору,
Черт возьми, не для меня!
Что скучней – ходить без дела,
Без любви и без вина.
Розалинда охладела.
Генриэтта неверна.
Нет приезжих иностранцев,
Невоспитанных южан,
Завитых венецианцев,
Равнодушных парижан.
И в таверне, вечерами,
Горячась, входя в азарт,
Я проворными руками
Не разбрасываю карт.
Иль прошла на свете мода
На веселье и вино,
Ах, крапленая колода!
Ах, зеленое сукно!
2
Что, синьор, нахмурил брови?
Горе? Вылечим сейчас!
Наша барка наготове,
Поджидает только вас.
Джон глядит: пред ним, в халате,
Негр, одетый, как раджа.
«Госпожа прекрасно платит,
Пылко любит госпожа.
Будь влюбленным и стыдливым,
Нежно страстным до зари,
Даже морю и оливам
Ни о чем не говори,
И всегда в карманах будут
Звякать деньги, дребезжа,
И тебя не позабудут
Ни Аллах, ни госпожа.
Лишь заря окрасит тополь,
Наш корабль отчалит вновь,
Поплывем в Константинополь,
Где довольство и любовь.
Если будешь нем и страстен,
Будешь славой окружен!»
И промолвил: «Я согласен», —
Зажигая трубку, Джон.
3
Зобеида, Зобеида,
Томен жар в твоей крови,
Чья смертельнее обида,
Чем обманутой любви.
Ты с шербетом сладким тянешь
Ядовитую тоску,
Розой срезанною вянешь
На пуху и на шелку.
Ах, жестокий, ах, неверный,
Позабывший честь и сан,
Где ты нынче, лицемерный,
Обольстительный Гассан,
Где корабль твой проплывает,
Волны пенные деля,
Чье блаженство укрывает
Неизвестная земля?
«Я ли страстью не палима,
Я ли слову не верна?» —
«Госпожа! – Пред ней Селима
Низко согнута спина. —
Госпожа, исполнен строгий
Вами отданный приказ,
Ожидает на пороге
Джон Вудлей – увидеть вас».
4
Нынче Джон, дитя тумана,
Краснощекий малый Джи,
Носит имя Сулеймана,
Кафешенка госпожи.
Взоры гордые мерцают,
И движенья горячи,
Возле пояса бряцают
Золоченые ключи.
Сладкой лестью, звонким златом
Жизнь привольная полна.
…Лишь порой перед закатом
Над Босфором тишина.
Ах, о радости чудесной,
Сердце, сердце, не моли,
Вот из Генуи прелестной
Прибывают корабли.
Прибывают, проплывают,
Уплывают снова вдаль.
И душой овладевает
Одинокая печаль.
Безнадежная тревога
О потерянной навек
Жизни, что из дланей Бога
Получает человек.
 
 
Бунин Иван Алексеевич
 
 
ДИЯ
Штиль в безгранично светлом Ак-Денизе.
Зацвел миндаль. В ауле тишина
И теплый блеск. В мечети на карнизе,
Воркуя, ходят, ходят турмана.
На скате, под обрывистым утесом
Журчит фонтан. Идут оттуда вниз
Уступы крыш по каменным откосам
И безграничный виден Ак-Дениз.
Она уж там. И весел и спокоен
Взгляд быстрых глаз. Легка, как горный джин.
Под шелковым бешметом детски строен
Высокий стан… Она нальет кувшин,
На камень сбросит красные папучи
И будет мыть, топтать в воде белье…
– Журчи, журчи, звени, родник певучий,
Она глядится в зеркало твое!
 
 
РЫБАЦКАЯ
Летом в море легкая вода,
Белые сухие паруса,
Иглами стальными в невода
Сыплется под баркою хамса.
 
 
Осенью невесел Трапезонд!
В море вьюга, холод и туман,
Ходит головами горизонт,
В пену зарывается бакан.
 
 
Тяжела студеная вода,
Буря в ночь осеннюю дерзка,
Да на волю гонит из гнезда
Лютая голодная тоска!
 
 
Вяземский Пётр Андреевич
 
 
НОЧЬ НА БОСФОРЕ
На луну не раз любовался я,
На жемчужный дождь светлых струй ея,
Но другой луны, но других небес
Чудный блеск раскрыл – новый мир чудес;
Не луну я знал – разве тень луны,
Красотам ночей я не знал цены.
Я их здесь узнал; здесь сказалось мне
Все, что снится нам в баснословном сне;
Смотришь – ночь не ночь, смотришь – день не день,
Голубой зарей блещет ночи тень.
Разглядеть нельзя в голубой дали:
Где конец небес, где рубеж земли?
Вспыхнул свод небес под огнем лампад;
Всех красавиц звезд не обхватит взгляд;
И одна другой веселей горит
И на нас милей и нежней глядит.
Вот одна звезда из среды подруг
Покатилась к нам и погасла вдруг.
Чешуей огня засверкал Босфор,
Пробежал по нем золотой узор.
Средь блестящих скал великан утес
Выше всех чело и светлей вознес;
Кипарис в тени серебром расцвел,
И блестят верхи минаретных стрел.
Скорлупой резной чуть струю задев,
Промелькнул каик. Перл восточных дев
Невидимкой в нем по волнам скользит;
С головы до ног тканью стан обвит;
И, дремотой чувств услаждая лень,
Пронеслась она, как немая тень.
Золотые сны, голубые сны
Сходят к нам с небес на лучах луны.
Негой дышит ночь! что за роскошь в ней!
Нет, нигде таких не видать ночей!
И молчит она, и поет она,
И в душе одной ночи песнь слышна.
 

 
Набоков Владимир Владимирович
 
 
СТАМБУЛ
Всплывает берег на заре,
летает ветер благовонный.
Как бы стоит корабль наш сонный
в огромном, круглом янтаре.
Кругами влагу бороздя,
плеснется стая рыб дремотно,
и этот трепет мимолетный,
как рябь от легкого дождя.
Стамбул из сумрака встает:
два резко-черных минарета
на смуглом золоте рассвета,
над озаренным шелком вод.
 
 
Чиннов Игорь Владимирович
 
 
Огромная лазурь Айя-Софии!
В зеленовато-золотой громаде,
В том бирюзовом озере, в том чуде
Клубились мощно светы неземные
Апофеозом: полдень в Цареграде!
Казалось, византийские святые
Во храм вернулись, дивно-золотые,
Высоким сонмом, воинством победным.
В лазурных сферах, в райском вертограде
Великолепным празднеством бессмертным
Мозаики и мраморы сияли.
Архангелы великие звенели
Над византийским городом имперским —
И круглые турецкие щиты
С арабской вязью – золотом на черном —
Трофеями военными висели
В сиянии божественно-просторном,
Не затмевая вечной красоты.
 
 
Ахадов Эльдар Алихасович
 
 
ДОРОГА В ДЕМРЕ
Течёт вдоль обрыва дорога,
Теснятся над морем леса.
Глазами осеннего Бога
На горы глядят небеса.
А солнце садится на плечи
И дышит в лицо, и печёт…
О чём загрустил, человече?
Куда твоё время течёт?
Не к странникам города Бари,
Не к древнему храму в Демре,
А к слову об истинном даре —
Радеть о любви и добре.
Кто мало успеет, кто много,
Но вечны заветы Творца.
Течёт вдоль обрыва дорога,
Которой не будет конца…
 

 
Городницкий Александр Моисеевич
 
 
САМАРКАНД
В Самарканде стоит жара.
Пыль – мукой запекает рот,
И узорная панджара
Утешения не дает.
 
 
Неподвижно шумит арык,
Протекающей подо мной.
Неподвижно сидит старик
С бородой, обожжённой хной.
 
 
Неподвижно витает дым.
Сладко пахнет огнем чурек.
Золотистые горы дынь
Неподвижны из века в век.
 
 
Пробивает скалу арча.
Изчезает в земле вода.
Как незыблем и величав
Город мёртвых Шах-и-Зинда!
 
 
Неподвижен он и высок
Потому что велик Аллах,
Потому что шуршит песок,
Убывая в моих часах.
 
 
И к каким бы долинам, мчась,
Ни манили меня ветра,
Буду помнить я: в этот час
В Самарканде стоит жара
 
 
И над стуйками рыжих вод,
Над растопленными шоссе
Синевой горит небосвод,
Как огромное медресе.
 
 
БУХАРА
Неужели вчера
Ты была наяву?
Подари, Бухара,
Мне свою синеву,
 
 
Опалённые зноем
Седые кусты
И дыхание злое
Окрестных пустынь.
 
 
Подари мне базар,
Полный летних даров,
Где слезятся глаза
От цветов и ковров,
 
 
Где начищена с толком
Пахучая медь,
И гремит всё, что только
Умеет греметь.
 
 
Подари мне настил
Над водой арыка,
Где тогда нас настиг
Аромат шашлыка,
Где, машины поставив,
Гуляет народ
У заброшенный старых
Разбитых ворот.
 
 
Подари мне, прошу,
До конца моих лет
Этот праздничный шум
И пронзительный свет.
 
 
Разноцветные главы
И солнечный день,
Низких сводчатых лавок
Отрадную тень.
 
 
Подари, Бухара,
Мне свою бирюзу.
В край, где снег и ветра,
Я с собой увезу
 
 
Звон огня и металла
И робость мечты,
Чтоб душа моя стала
Прозрачной, как ты.
 

 
Бунин Иван Алексеевич
 
 
ЦЕЙЛОН
Окраина земли,
Безлюдные пустынные прибрежья,
До полюса открытый океан…
Матара – форт голландцев. Рвы и стены,
Ворота в них… Тенистая дорога
В кокосовом лесу, среди кокосов —
Лачуги сингалесов… Справа блеск,
Горячий зной сухих песков и моря.
Мыс Дондра в старых пальмах. Тут свежей,
Муссоном сладко тянет, под верандой
Гостиницы на сваях – шум воды:
Она, крутясь, перемывает камни,
Кипит атласной пеной…
Дальше – край,
Забытый богом. Джунгли низкорослы,
Холмисты, безграничны. Белой пылью
Слепит глаза… Меняют лошадей,
Толпятся дети, нищие… И снова
Глядишь на раскаленное шоссе,
На бухты океана. Пчелоеды,
В зелено-синих перьях, отдыхают
На золотистых нитях телеграфа…
Лагуна возле Ранны – как сапфир.
Вокруг алеют розами фламинго,
По лужам дремлют буйволы. На них
Стоят, белеют цапли, и с жужжаньем
Сверкают мухи… Сверху, из листвы,
Круглят глаза большие обезьяны…
Затем опять убогое селенье,
Десяток нищих хижин. В океане,
В закатном блеске, – розовые пятна
Недвижных парусов, а сзади, в джунглях, —
Сиреневые горы… Ночью в окна
Глядит луна… А утром, в голубом
И чистом небе – коршуны браминов,
Кофейные, с фарфоровой головкой:
Следят в прибое рыбу…
Вновь дорога:
Лазоревое озеро, в кольце
Из белой соли, заросли и дебри.
Все дико и прекрасно, как в Эдеме:
Торчат шипы акаций, защищая
Узорную нежнейшую листву,
Цветами рдеют кактусы, сереют
Стволы в густых лианах… Как огонь
Пылают чаши лилии ползучей,
Тьмы мотыльков трепещут… На поляне
Лежит громада бурая: удав…
Вот медленно клубится, уползает…
Встречаются двуколки. Крыши их,
Соломенные, длинно выступают
И спереди и сзади. В круп бычков,
Запряженных в двуколки, тычут палкой:
«Мек, мек!» – кричит погонщик, весь нагой,
С прекрасным черным телом… Вот пески,
Пошли пальмиры – ходят в синем небе
Их веерные листья, – распевают
По джунглям петухи, но тонко, странно,
Как наши молодые… В высоте
Кружат орлы, трепещет зоркий сокол…
В траве перебегают грациозно
Песочники, бекасы… На деревьях
Сидят в венцах павлины… Вдруг бревном
Промчался крокодил, шлеп в воду —
И точно порохом взорвало рыбок!
Тут часто слон встречается: стоит
И дремлет на поляне, на припеке,
Есть леопард, – он лакомка, он жрет,
Когда убьет собаку, только сердце,
Есть кабаны и губачи-медведи,
Есть дикобраз, – бежит на водопой,
Подняв щетину, страшно деловито,
Угрюмо, озабоченно…
Отсюда,
От этих джунглей, этих берегов —
До полюса открыто море…