Текст книги "Узники Мельпомены"

Воспоминания набросились на нее сразу же, как только дверь, не имевшая ключа, бесшумно открылась. Не удивления, ни горечи, как будто она знала это всю жизнь, но только сейчас решилась об этом подумать. Хранительница. Можно было бы помечтать, что это всего лишь сумасшествие или неправда, но не хотелось, она знала, что вспомнив эту мысль опять, ей уже никогда от нее не отвязаться.

Она плохо помнила хозяина, лишь частично его запах и такую иногда ласковую руку. Он гладил, проводя рукою по ушам, и приятно взлохмачивал холку, смотрел ей в глаза, а потом уходил куда-то далеко, туда, что не видно было за горизонтом. Когда он уходил последний раз, он так же потрепал ее и попросил пообещать, чтобы она охраняла это место, не пускала чужих. И собака пообещала. Хозяин спустил ее с цепи, и она, не чуя лап под собой, попыталась побежать за ним. Но он не взял ее, приказав «сидеть» и «нельзя». Собака долго сидела так, смотря, как он исчезает за горизонтом, как размеренны его летящие шаги, и что он не разу ни обернулся. Попробовал лишь повернуть голову, перед тем, как его совсем перестало быть видно. Постоял, но так и не повернул головы, и, сделав шаг, пропал из вида вовсе. Сначала она ждала его, оббегая свои владения с утра и вечером, подолгу сидела на том же месте, глядя куда-то за горизонт, куда он ушел. Но скоро голод заставил ее охотиться, и собака ловила ворон, хорьков, и других глупых, так легко попадающихся зверей. Ей даже удалось лизнуть удивительную акацию, о которой она столько лет мечтала. Но уйти она не смогла. Это место, где она родилась и выросла, где на цепи ежедневно стирала все свои желания и мечты, так что их, в конце концов, совсем не осталось – все, что было у нее. Никто не приходил туда. И совсем состарившись, она не смогла поймать еды, а растений и воды хватило не надолго, и уснула. Клятва, данная ею, казалась не выполненной…

«Охранять всегда». И теперь из века в век, из жизни в жизнь, она, лишенная почти всякой надежды и желаний, приходит сюда. Она уже почти не ждет его, не ждет, что он когда-нибудь вернется. Но и отвязаться от этого места не может. Она приходила сюда и раненным воином, и убогой калекой, и хмурым странником, и вот пришла женщиной… Много крови было пролито за эти годы, и она сама бывала убита, но никто так и не разгадал загадку дома. Ее знал только хозяин. А она по-прежнему подолгу сидит на том же месте, глядя на горизонт…

Гробница была практически пустой. То есть так можно было считать, если ты хоть раз читал об убранстве египетских пирамид или видел последний приют сынов солнца Ра – фараонов. Золотые врата, на проверку оказавшиеся крашенной латунью. Вот и все, что было ценного здесь, если не считать временного разрыва между человеком, стоявшим в дверях, и тем, кто лежал в саркофаге. Сделанные наспех стены с изображениями в фигурках чьей-то много веков назад ушедшей жизни. Изображали расцвет женщины, ее дочерей и прекрасного солнцеподобного мужа, ее власть над тысячами рабов, и роскошную жизнь. Отверженные ею отец и мать, низко склонившиеся перед ней в поклоне с метками на одеждах, причисляющих их к мелкому жречеству. Ее разбитое сердце, ссылку, гонения, предательство той, кому она так доверяла. Очередной наложницы ее мужа, чужестранки, которая заняла ее место, но встала не у ног мужа, а чуть не впереди его в сияющей короне. Смерть маленькой дочери и то, как отворачивается солнце от нее в лице ее супруга и покровителя. Кия, было скорее нацарапано, чем подписано под дивной, но спешной картиной вырезанной на стене, под ногами той, что встала впереди всего царства, и властной рукой уничтожила сердце той, что ей доверяла. Гонения, отчаянье, бегство ради жизни ее детей, верные стражи рядом, кучу пролитой крови открывала следующая стена. Низвержение царицы с самых высот своего полета, в самый низ, возможный для простого человека. Ее приход с маленьким отрядом, из выживших и самых близких трех слуг, к земляным пещерам, и ее смерть здесь. Саркофаг был один, больше никаких захоронений не было. Старик читал плохо на древнеегипетском, хотя в свое время очень им увлекался…. «Нефернеферуатон» все, что удалось прочитать ему на крышке саркофага, да и то не было полной уверенности в правильном прочтении написанного. Лишь сосуды из сливочно-желтого алебастра, видимо предназначавшиеся для сердца и внутренностей, по весу которых будут определены грехи умершей на другом свете, стояли рядом. Маска на гробе при неярком свете фонаря отразила красивое, но несколько жестокое лицо женщины. Лицо с нежным овалом, прекрасно очерченный небольшой рот, прямой нос, прекрасные миндалевидные глаза, слегка прикрытые широкими тяжелыми веками. В правом глазу сохранилась вставка из горного хрусталя со зрачком из черного дерева. Высокий синий парик обвит "золотой" повязкой, украшенной "самоцветами". На лбу когда-то находился урей – остатки его клюва и крыльев еще можно было различить.

Пораженный величием той, чья гибель в этих лабиринтах и последний уют, открылись ему, Вим долго стоял у саркофага, не в силах и без желания сдвигать крышку. Он долго мучался, вспоминая, что могла значить странная надпись на саркофаге. Но догадка, бившаяся, казалось, у самой коры головного мозга, так и не смогла обрести ясную понятную разуму форму.

Мама позвонила как всегда, некстати и ни вовремя. Эльза мыла голову под душем, и шлепая босыми ногами, побежала к телефону через всю квартиру, поскользнулась, упала, больно ударилась, пересчитала звездочки в глазах, а телефон все продолжал свою бесконечную трель. Когда она встала, домашний уже замолк и неясный истошным криком залился мобильный.

– Алло, мама?

– Кто же еще. Тебе, наверное, больше никто уже и не звонит. Я разговаривала с Вадиком, он говорит, что тебя давно нигде не видно, ты никуда не ходишь. Ты что, заболела? Нашли что-нибудь? Ты проверялась? Когда ты ела в последний раз?

– Мама…

– И ко мне ты совсем не заходишь. А у меня нога болит. Я между прочим даже до магазина не могу сама дойти. Тебе всегда было на меня наплевать…

– Мама, у тебя есть водитель.

– Этот идиот даже курицу от говядины не отличит!. .

– А Вера?

– Мы поругались. Она шарилась в моем грязном белье!!! Ты представляешь! Шарилась…

– Мама, она же его стирает.

– Ну и что? Шариться ей никто не позволял.

– Мама тебе надо съездить к морю. Ты давно нигде не была…

– Сама съезди! Поедешь со мной? Ты нашла кого-нибудь? Вот и съездили бы все.

– Съезди с папой.

– Твой отец – зануда. Ты сама знаешь, страшная мерзкая зануда. На эти деньги он отказывался даже есть! Поедет он куда-нибудь как же! Вот если бы ты с ним поговорила…

– Я заеду к вам мама, на днях, сегодня не могу, скоро встреча, меня ждут.

– У тебя есть кто-то? Почему ты родной матери ничего не рассказываешь? Что, очередной неудачник, уголовник? Где ты только их находишь…

– Мама… Нет, мы встречаемся с Васей…

– Я звонила ей только что, она мне об этом ничего не сказала. Не смей врать родной…!

– Я не вру мама, Вася просто еще ничего об этом не знает, сейчас я ей перезвоню и договорюсь. А к тебе заеду на днях. Может, вернешь Веру? Или кого-то другого поискать?

– Она придет вечером. Даже обидеться по-человечески не может, зараза. А…

– Я перезвоню тебе, мама, у меня идет второй звонок…

Эльза нажала на кнопку отбоя. Глубоко вздохнула. На самом деле мать она любила. Но так часто бывает, что два безумно любящих друг друга человека сложно сходятся и почти не могут быть вместе. Иногда, в порывах непреодолимой нежности, она так хотела сказать ей столько нужных ласковых слов…. Но не могла вставить ни слова, а затем забывала, зачем приходила. А в такие моменты у матери, сама была занята, или не в том настроении. Она все понимала, и знала, что с человеком, которого любишь, надо проводить каждый день, как последний. И говорить ему и показывать всю свою любовь, все то, что чувствуешь. Но совсем не могла выдержать весь поток слов, гадостей, заботы и советов, модных сплетен, и мелочных проблем, которые та, захлебываясь, пыталась вывалить каждый раз, как добиралась до нее. И долго еще, сидя в опустевшей квартире со сжавшимся в комок от невысказанных сожалений, любви и чувства виновности и недоделанности сердцем, она сидела, сжав голову руками. Каждый раз, мечтая и думая, что когда-нибудь сможет что-то изменить, и они сядут, обнимутся и тихо поговорят как близкие люди…. Но этого момента так и не случалось. Так что чувство вины сжимало душу холодной костистой рукой все сильнее, делая общение почти невозможным, оставляя осознание, что никто не вечен и драгоценное время уходит… Как бы не опоздать.

Понимание складывалось из ежедневных звонков, слов, давно привычного и потому не замечаемого чувства нужности, назойливого не одиночества, заботы, за которую не всегда можно сказать «спасибо», обжигающего тепла, и веры, что оставление в покое никогда не произойдет.

А испепеляющее чувство дикой беззаветной любви и вечной благодарности не исчезало, не оставляло в покое. И единственным желанием порой было, чтобы родной человек, наконец, обрел счастье. Проблема лишь в том, что понимание счастья у всех такое разное, и порой даже самый близкий не в состоянии будет понять и сделать что-то для другого. Особенно, если чувство не понятое, не высказанное. Для Эльзы главным счастьем было для матери, чтобы та была так искряще довольна, что забыла о ней… А она бы просто тихо была рядом, всегда. А вот для матери…. Пуповина натягивалась, готовясь вот-вот разорваться, и хотелось успеть сделать, сказать все сейчас. Не понимая, что это произошло уже много лет назад. Такие разные, две женщины очень любили друг друга, и очень хотели быть вместе. Но, к сожалению, никак не могли приспособиться друг к другу, мешая и делая общение острее и жарче, чем можно было бы себе позволить вытерпеть.

Тяжело когда у женщины – экстраверта, ребенок – интроверт. Откуда только берутся эти представления о матери, мечты, о ней, как о тихой ласковой фее…? Как тяжело будет ребенку, с такими мечтами, рожденному властью огня. Как нескоро сможет понять он, если сможет в принципе, что этот огонь – тепло дома его, защита его, и любовь. Сколько непонимания, обид и боли может встать между двумя самыми близкими и любящими людьми. Встать непреодолимой стеной, через которую позже не пониманию, ни чувствам будет уже не прорваться. Так тяжело будет пробиться пусть самому прекрасному и плодоносящему цветку, если над ним играет стихия. А раскаянью уже не смыть многовековую обиду.

Искрящая, общительная, яркая, сильная, властная, ее мать как стихия оберегала и швыряла родное чадо. Нещадно мстя тому за случайные ошибки, и не оставляя без внимания ни неудачно уложенный волос, ни мимолетную влюбленность. («С этой прической мне тебя стыдно забирать из школы. Не ребенок, урод какой-то» – еще до института горело на Эльзином лице незаслуженной горькой пощечиной). Стараясь оберегать ребенка во всем, она ураганом пролетала над карточным домиком нежной Эльзиной дочерней привязанности, и под конец, чуть не затушила ее совсем. Так четко и стремительно выдав ее замуж за Марика.

Судьбе было угодно устранить нежданную ошибку.

– Вы не звоните мне. Что-то случилось? Вы передумали реанимировать дом?– голос в трубке звучал тихо и успокаивающе.

По оконному стеклу текли медленные капли осеннего затяжного дождя. Эльза стояла перед окном, рядом с кухонной барной стойкой. И наблюдала, как внизу люди бегут и торопятся по своим делам, скрываясь от нежданной непогоды под козырьками киосков и забегая во встреченные магазины. Сверху все казалось таким мелким, ненужным, а домашнее тепло потихонечку остужало душу. Проблемы того мужичка в смешной шляпе и сером плащике, уже который раз нервно выглядывающего из-под козырька газетного киоска на другую сторону дороги. Девушки, поскользнувшейся, и теперь пытающейся прямо под дождем осмотреть ущерб босоножек, из сумки у которой снизу тоже текла вода, а нарядная юбка покрылась некрасивыми разводами. Женщины, что тащила упирающегося ребенка к ближайшему продуктовому магазину, а тот пытался весело и резво попрыгать по всем лужам. И многих других. Проблемы этой серой, безликой, если не вглядываться, толпы, почти не волновали ее. Над крышами многоэтажек, затянутых темным небом, в самом конце, слева от горизонта, начало проглядывать чистое красное зарево.

Девушка давно стояла так. И предавалась привычному, и оттого давно ставшему незаметным, чувству одинокого самобичевания. Комок острой, расползшейся по всему организму жалости к себе, чувство вины, одиночества, неясности бытия и непогоды –тихой томительной тоской заполняли сердце. Звонок лежавшего рядом мобильника, не создал даже небольшой ряби на просторах ее душевного сознания. Как будто не коснулся его. Звонил старик.

– Вениамин Виссарионович, так кажется? Извините, просто было много дел. Совсем замоталась. У вас все готово? Можете приступать?

Вениамину почудилось, как будто холодное дыхание, пробежав невидимым сигналом по проводам, на какую-то секунду заморозило его внутренности.

– Да, все готово. Вы не передумали?

– Нет. Почему же. Можете приступать. В любое время. Когда вам удобно?

«Неужели это правда? Проживание каждой жизни, из века в век. Борьба, умирание, надежды на призрачное счастье… Вся эта гонка по маленькому аду, только ради одной глупой клятвы которую дала когда-то какая-то собака? Ведь это уже даже не я?! Кольцо расплаты…. » Ей даже уже было неинтересно, что же она охраняет. Чувство, что знание этого, как и многое другое, похоронено где-то глубоко внутри, так же как и первое, жило в одном из участков мозга. Бередить его, так же как и первое, не стоило. Еще теперь она точно знала одно, почему она хоть и не старалась особо, никогда не могла забеременеть. Она не могла иметь детей. У Церберов нет рода. Только приемники. А значит, шансы заиметь когда-нибудь здоровую счастливую семью, пусть и со своим грузом, значительно падали. Хотя…разве ей нужен тот, кто не сможет понять ее, кому нужна не она сама, а плодоносная свиноматка, кто не сострадает нищим голодным детям Непала, которых можно усыновить? Злой саркастический смех ржавой железякой резанул изнутри. Похоже, что и так, ей совсем никто не нужен. Она не умеет любить. Вспыхнувшие секундной искрой страсти быстро стихали, и преданно лежащий у ног объект ей был не интересен. А начинавший бегать куда-то еще – жалок и омерзителен. Может быть, она слишком любила себя. А вот кого-то другого, долго, преданно и беззаветно, стирая вонючие носки и простаивая у плиты по шесть часов, глядя на шкворчащее блюда для желудка любимого – нет, не умела. Ей хорошо и тихо было одной, самой с собой, в пустой квартире, и со своей свободой. Которую, со смертью Марика, просто некуда было девать. Гонка за куском хлеба здорово отвлекает от грустных мыслей. Перестав нуждаться в этом, девушка осталась наедине с самым страшным зверем. Наедине с самой собой.

– Я могу приступить завтра.

– Хорошо, приступайте. Я подъеду к десяти утра, отдам вам ключи. Только не ройтесь больше в подвале.

– Конечно, мы же с вами договорились. Буду ждать вас завтра, у крыльца.

– Всего наилучшего.

Вим еще несколько секунд с удивлением смотрел на пикающую трубку. У него даже возникло ощущение, что он с кем-то не с тем разговаривал. Слишком не похож был стальной голос ни на развесело – пьяную, ни на застенчиво заикающуюся особу.

Как она теперь ненавидела этот дом. Дом, долину, запах, все, что с ним связано, каждую черточку, каждую травинку, каждую частицу пыли на ветхих бревнах. Машина, мчавшаяся птицей по шоссе, после поворота пошла медленней, чихая, кашляя, и постукивая на выбоинах, казалось, дребезжа, как вмиг состарившаяся хозяйка, всеми фибрами своей железобетонной души. Старик, как и договаривались, ждал у дома. И неожиданно присутствие человека на секунду сгладило общий ландшафт, как будто изменило и одушевило его. На лбу от ветра бесилась его еще не тронутая сединой челка. И этот вид общей картины и худого потрепанного временем улыбающегося человека рядом вдруг вспышкой высветил в мозгу совсем другую картину. Картину, где звуки и запахи имели совсем другой смысл, по-другому виденный ясными собачьими глазами….

Эльза нажала на газ и в приступе холодной слепой ярости понеслась прямо на человека. Чудом, в последнее мгновенье, старику удалось вывернуться из-под удара и вскочить на крыльцо. Раздался дикий визг тормозов, и смертельное оружие в руках осатаневшей субстанции встало. В ушах четко раздавались удары сердца. Дыхание сбилось и, как будто побаиваясь, мелкими шажочками возвращалось в не покинувшее жизнь тело. В голове Эльзы еще стояли его огромные перепуганные насмерть овечьи глаза и тот момент, когда его не стало перед машиной. Она сначала даже не поняла, что не задавила его. Ужас и осознание медленным ядом вползали в разум. В шее как будто раздался щелчок, и она повела голову, увидела его бледное перекошенное еще с не сошедшим ужасом лицо на ступеньках дома. «Все кончено. Не получилось». Дурацкими бессвязными мыслями пронеслось в голове.

Старик шагнул к машине. Рванул дверь.

– Вы живы? Что вы вытворяете?

– Что-то заело. Тормоза не слушаются. Идет рывками. Я не думала. Простите…

– Ничего. Ничего страшного. Слава Богу. Напугали просто. Вы сами как, не ударились?– говоря, он бегло осматривал ее и тихонечко, стараясь не трясти, вынимал из машины.

– Нет, все хорошо. Я в порядке, – в теле была звенящая пустота, оно как бы не слушалось, и в то же время движения были излишне правильными, четкими.

– Пойдемте, зайдем. У вас шок. Надо попить чаю. У вас нет?

– Нет…Я не взяла ничего с собой… Совсем….

– А у меня есть! Но вы не завидуйте. Я вас угощу.

Огонь медленно разгорался в камине. В доме было холодно. Но старик растопил быстро и мастерски старый камин под орлом. Правда она заявила, что он никогда не разгорится, и когда появилась первая искра, сжала губы в тонкую нитку, сверкнув так же холодно и страшно на него глазами, как и тогда, за секунду как понеслась на него машина. Она сидела прямо на полу, он подложил под низ какую-то дырявую и ветхую циновку «память маленького ковра». Успел влить в нее несколько чаше чая, так что сейчас, глядя на огонь, в глазах девушки потихонечку стало возвращаться осмысленное выражение. Сам он разбирал рядом, принесенные из своей машины, инструменты.

– Как вы себя чувствуете?

– А вы?

– Хорошо. Как человек, которому здорово повезло сегодня! – она повернулась, и его веселые мальчишеские глаза рассмеялись.

– Вы не сердитесь? У меня, правда, что-то с машиной. А надо как-то еще уехать отсюда. Чуть позже вызову специалистов. Вы не сердитесь?– глаза мрачной угасающей решимости. «Неужели она действительно хотела его задавить?» – мелькнуло в мозгах старика.

Так тяжело, так холодно, так плохо до тошноты ей, как ни странно, не было давно. Но присутствие старика не давало с головой уйти в эту мерцающую адову бездну, как будто отодвигало, отгораживало, сдерживало ее. Оставляя отсвет и тепло от камина внутри, и что–то еще, человеческое, очень доброе. Как будто напоминая, уговаривая, что все, что она чувствовала и думала до этого и сейчас, в ее душе не место. И в разуме тоже. Напоминая, что люди живут не так, гоняясь вечность по дантовому кругу, преследуя и гоня самое себя. А вот так – тихо, у костра, наивно счастливо, так правильно, так нужно. Сознание раздвоилось, и Эльза сидела, смотря в пол, пытаясь поймать ту нить ускользающего реального времени, отделить настоящее от снов.

Как увидеть любовь тому, кто никогда не видел ее? Как узнать? Как слепой узнает о том, что так приятно пахнет? Что это не еда, а цветок? Как ребенку, рожденному в годы войны, голода и разрухи создать в своей семье покой, надежность и уют? Как жертве инцеста, родившей дочь, не изувечить подозрениями свою семью? Как видевшему только тьму и уродство увидеть красоту и свет? Не сломать, не убежать в ужасе в привычный мир, или стать изгоем в этом? Как привыкшему только к постоянным тычкам и оскорблениям ребенку воцарить в своей семье, в своей жизни мир и покой? Как понять, что война закончилась, и залпы орудий звучат лишь в твоей голове? Как матери приласкать ребенка и обогреть нежным любящим словом, если она умеет говорить только на мате? Нет, любовь не то чувство, которое обогащает внутренний мир человека, делает его лучше и чище. Она лишь высвечивает все то, что было внутри его. Хорошего. Но когда яркий свет ее становиться привычным, все то, что вдолблено с молоком матери, то, что сидит в генах, то, что выжжено едким словом и метким ударом на изуродованной душе, выходит наружу. Как перестать убивать себя, когда это давно уже не делают другие? Как успокоиться, и проснувшись – улыбнуться рассвету, и обрадоваться, что сегодня новый день? Как перестать видеть кошмары и, наконец-то, начать спать? Как научиться радоваться себе в зеркале, когда родители говорили тебе, что ты – «гадкий», когда школа отточила твое отношение к себе, когда мода в телевизоре ежедневно зомбирует другое? Как узнать счастье и радость, когда из выколленых годами чувств ты знаешь лишь злобу и отпор?

И даже если ты когда-то сможешь, и поверишь в это, и будешь счастлив. Как не убить неосторожным, таким привычным и уже не заметным словом и действием, другого? Того, кто рядом, как не изуродовать его, как не разрушить ваш привычный мир?

Человеку, который ничего не видел и ничего не имел – не страшно в этом мире. Ему просто нечего терять. Но стоит ему лишь столкнуться с цветком любви и нормальных человеческих отношений, он теряется. Человек замирает, как неандерталец при виде сверкающего мыльного пузыря. Он смотрит, открыв рот, и старается не дышать на него. Зная, что дыхни он слишком сильно, или неосторожно двинь могучей, но неуклюжей рукой – и шар исчезнет. Шарик так хрупок, что когда он налюбуется всласть, появляется страх. Внезапный порыв ветра, его забывчивость (и он махнет рукой и подышит), время, или что-то еще – рано или поздно могут уничтожить шар. Шар в опасности каждую минуту, каждую секунду, он просто сам не знает об этом! Практически сойдя с ума, и в панике начав махать руками, человек оттолкнет, то, что было так хрупко и дорого ему. Шар исчезнет. И человеку будет хоть и грустно немножко, но он будет рад…Что шара больше нет. Теперь он силен, он свободен, он ничего не боится, потому что ничего не имеет, он так же жалок и ничтожен. Этот неандерталец.

Как перестать бояться? Как, хотя бы иногда и по ночам, например в полнолунье, стать «оборотнем»? «Оборотнем», который знает, что такое счастье, всегда живет в нем и ничего не боится, потому что это его нормальная жизнь. Когда люди рады и веселы, всегда, когда они дорожат друг другом, и по-настоящему заботятся, и любят искренне и навсегда, за то, что есть, и радуются новому рассвету, и радуются, что живут.

Как разорвать твои оковы, Мельпомена? Оковы зла, заблуждения разума? Стоит ли радоваться рождению, когда перед человеком трудный долгий путь, может быть, стоит радоваться смерти, когда человек уходит в более светлый, лучший мир, где будет счастлив и свободен? Как разорвать порочный круг похоти и искореженных воображений, что два человека могут любить друг друга просто, не хотя, и не ревнуя, не используя. Когда взрослый человек может искренне любить чужого ребенка, не страдая педофилией. Когда люди, просто и тепло смогут относиться друг к другу, без лжи, зависти, корысти, эгоизма. Просто радоваться друг другу, что они и другие есть, заботиться, и опекать. Твои цепи – страх, Мельпомена. И люди, обозреваемые им, запутавшиеся и приняв кошмары за реальность, воссоздают их в жизни, когда сон уже окончен. Не отрывая реальность от навеянного миража, воссоздают написанные тобой пьесы, драмы, и трагедии, выписывая их кровью и изувеченными душами на полотнах земной коры.

Как перестать спать? Как не заснуть вновь в реальности в мгновенье пробужденья?

Может быть, есть счастливые люди? Может быть, они живут с нами рядом, даже в одном доме? И мы каждый день встречаем их в магазине, одновременно хватаемся за один и тот же пакет молока… Просто в них нет ничего, что привлекает нас, обычных людей. Нет того, из-за чего сходятся или просто общаются люди? Того призыва: к драке, к общению и перепалкам, к перемалыванию костей и переживанию вновь и вновь собственных психологических проблем. Мы не замечаем их, потому что ничего из всего перечисленного и многого другого у нас с ними не получиться? Потому что в их жизнях всего того, что каждый день так активно показывают по телевизору, больше нет? И мы, каждый день, здороваясь у подъезда, никогда, до самого конца, не задумаемся… Просто в голову не придет даже заговорить с ними? Потому что в их жизнях больше этого нет. Нет склок и драк, нет обид и боли, нет разрушенных чужих жизней и оплакиваемой своей? А когда они переключают каналы телевизора, то там будет только реклама про полезный, действительно полезный йогурт, и их любимый фильм, или новый, но очень добрый, который мы, переключая каналы, никогда не увидим. Их нельзя ограбить или убить, потому что и грабители и убийцы уже не видят в них жертв, они вообще их не видят. И новый ураган обойдет их стороной. А когда они выходят на улицу, то и снег и дождь и слякоть лишь радуют их, как проявление разнообразия мира, и потому у них всегда на улице хорошая погода. А дома всегда светло и тепло. В мире изнасилованной девочки всегда живет маньяк, даже если он давно мертв, а ей самой восемдесят… Живет ужас, боль, страх и стыд. Ее пинают в школе, толкают в автобусе, а в след она услышит из миллиарда сказанных слов, лишь то, что способно унизить. В мире маньяка – лишь агония жертв и его собственная боль и ад. И эти миры, как и сотни и тысячи других есть, они существуют и живут, проживая во всю мощь своего вздоха каждый день. Так почему бы не быть миру счастья? Идя поскандалить с соседкой, мы не обратим внимания на маньяка с горящими глазами, а он – на нас, потому что идет на работу. Но, идя по пустынному парку с плохой репутацией ближе к ночи … Может мы просто не замечаем их, этих счастливых людей? Потому что им нет места в нашем мире. Как и нам – нет места в их.

Она не нравилась ему. Вот такая, сидящая без туфель на полу из досок с зазубринами. Тихая, какая-то полная своей отчаянной грустью. И размышлениями. Она вызывала у Вима дикую жалость. А жалеть ее было нельзя. Он здесь практически на правах шпиона, роет свой клад. А она такая одинокая, маленькая, богатая… Жениться, что ль на ней? И одним махом все проблемы! Все это его, его и только его!!! Вим усмехнулся, чуть не расхохотавшись вслух, и повернулся на девушку. Острая, как лезвие скальпеля, жалость и боль хлестнули его. Поспешно он отвернулся. Она как раз поднимала глаза. Успел. Не видела.

Вим вздохнул, на этот раз по–стариковски тяжело. Меркантильным он никогда не был. Ему не везло от этого в жизни, потому что деньгами он заниматься не умел и не мог. Как шальной гениальный ученый, он бы с удовольствием принял хорошую сумму денег за свой труд, как оценку своего дела. Но цены деньгам он не знал. Не знал цены и в кучах хороших дорогих рубашек, дорогущих машин и фешенебельных ресторанов. Ему нравилось, как тепло пахнет по утрам с кухни чуть пригоревшим маслом, а по праздникам – ванилином. Нравилось ковыряться в своей старенькой «копейке», когда у него она еще была. И не было бы большей радости от новомодного джипа, ведь Вим даже не смог бы оценить размеры своего счастья, как от того, как заглохший поутру мотор через два дня довольной заурчал и заработал. Нравилось ходить босиком по лесу, и слушать соек, собирать грибы, которые они, тогда еще всей семьей, довольные будут жарить вечером. И не хотелось в Испанию. Каких бы красот не таил мир в своем великолепии, Вим знал, что не будет места ближе и роднее, чем около его пенька у знакомого пруда подернутого ряской и заросшего илом, рядом с дачей. Нигде так чисто и прозрачно не развернется и не задышит душа, взметнувшись вслед за стрекозой с нежной глади воды к небесам, куда-то к солнцу и рассвету между деревьями. Он прирос к этим местам. И нигде не бывает лучше, чем дома. А дом там – где сердце. Сердце его было здесь, на Родине. Вениамин любил свой вид деятельности. И профессионалом был если и не блестящим, то, безусловно, – неплохим. И от работы тоже удовольствие получал.

      Он не умел и не мог использовать, делать карьеру, влезать в долги, или действовать только из своей личной выгоды или корысти. Жизнь конечно гнула и сгибала его не раз, так что принципы готовы были отдаться за самую маленькую крошку прошлогоднего хлеба… Но сломать не смогла. И сейчас смотреть на эту девушку он просто не мог. Потому что не видел в ней для себя ничего кроме корысти, и не чувствовал ничего, кроме съедающего сострадания, и еще какого-то нежного, теплого чувства. Все его страхи и галлюцинации вспомнились ему, ее лицо, таящееся в узоре обоев, голос – мерещившийся в шорохе штор… И теплое густое чувство, в шаге от утраченного, глубокой волной прошлось по сердцу, замывая корысть и неловкую боль.

Она сидела на корточках, облокотившись головой о влажные после дождя каменные плиты дома. Под оперевшейся на землю, рукой, была сырая трава. Эльза закрыла глаза. Воспоминания как сквозь пелену продолжали свой хоровод. Длинный и долгий бег по коридору, хитросплетение туннелей и тупиков, она бежала изо всех сил, задыхаясь и падая на поворотах. Впереди было то, что так манило, не давало покоя уже долгие века, отзываясь болезненным эхом где-то в глубине груди. Впереди был дом, настоящий дом. То место, из которого ее так безжалостно и надолго сослали. Она не помнила за что. За какое преступление или бездействие она была вышвырнута оттуда, из тех миров. Посажена как цепная собака у входа туда. Лабиринт был дорогой в другой мир, о котором так болело сердце. И вот уже который век она мается здесь, не может найти дорогу обратно, натыкаясь лишь на тупики и бегая по кругу, пока не падает без сил где-то в глубине темных коридоров. Не может найти себе места здесь, и смириться не может. Не знает, не понимает этого мира, его общественных законов, уродства и зла. Каждый звук, каждое слово режет ухо, являясь отголоском того человеческого ничтожества и исковерканности, что царит здесь. Лица сливаются перед глазами в одну отупевшую безжалостную смеющуюся маску. Огромные каменные глыбы городов холодным кольцом сжимаются у горла. Лишь ночью, или в первых лучах занимавшегося рассвета, когда запах Земли еще не загажен, и нет той бесполезной толкотни и суеты, она с наслаждением вдыхает воздух, вслушиваться в стрекот насекомых, в шелест далекой древесной листвы…. Ей чужд этот мир, и она здесь чужая. Она давно бы отдала все, что имеет, лишь за секунду пребывания дома… Но некому отдать. И дорога назад закрыта. Вечная странница, она все идет, и не знает покоя, в кружащем ее бесконечном аду. Ей чужды как людские радости материнства, роскоши, любви, так и страдания. Лишь бесконечной мукой не останавливаясь, воет душа, не молчит. И выхода нет, и остановки нет, так как в невыносимом месте невозможно остановиться ни на секунду.