Текст книги "ne_bud_duroi.ru"

После не кончавшегося 60 дней дождя на мачтах и вантах появились мерцающие огни. «Дьявольский знак», – настраивал капитан «Консепсиона» Кассада. И только обучавшийся всему на свете Пигафетта долго и путано объяснял про какие-то заряды – будто две тысячи лет назад древние греки заметили, что если тереть кусочком шерсти о янтарь, появляются крохотные сияния, названные греками в честь янтаря – электриситы…

Против невзлюбленного командора обратили и долгий срок зимней стоянки у берегов Бразили.

– Не знает, куда плыть!

– Поворачивать назад!

– Никакого иного мира и другого пути к пряностям нет!

– Домой, в Испанию!

Доставшаяся Фернандо карта Мартина Берхайма из секретного архива португальского короля обещала на сороковом градусе южной широты пролив меж Атлантическим и Индийским океанами. В марте 1520-го его флот достиг 49 градусов южной широты. С трудом пробившись сквозь рифы, корабли вошли в маленькую бухту, которую Магальянш назвал Пуэрто Сан-Хулиан. И приказал располагаться здесь на зимовку. Его не послушали. Тридцать человек с «Консепсиона», среди которых был и Элькано, захватили еще и «Сан-Антонио», и «Викторию». Только головной «Тринидад» и маленький, рассчитанный на разведывательные плавания, а не на подавление бунтов «Сант-Яго» остались верны ему.

Ночью, когда мятежники пытались покинуть гавань на захваченных ими кораблях, произошло сражение. Самое страшное из всех, в которых капитан Магальянш участвовал за все сорок лет его жизни. Свои стреляли по своим. Воинской хитростью – еще одним его божьим даром – он сумел двумя оставшимися кораблями отрезать изменщиков от выхода из пролива и стремительно отбить «Викторию». Дальше было сражение. Настоящее. Жестокое.

В том сражении он победил. Но был ли он прав?

Сейчас он все чаще думал, а что если бунтовщики были не так уж виновны? И Картахен, которого король пожаловал титулом veedor – «королевского надсмотрщика», и другие капитаны флотилии хотели не так уж много – знать, почему они здесь. Тайну обещанного на 40-й широте пролива, кроме короля и членов Casa de la Contratacion – Индийской палаты, Фернандо не открывал никому. Не отыскав в обещанном месте пролив и решив не возвращаться с бесчестием, а искать, буквально ощупывая берег, он ничего не объяснил ни остальным капитанам, ни экипажу.

После пересечения экватора с каждой милей становилось все холоднее. И спускаясь все дальше и дальше на юг, он понимал, что для нормальной зимовки требуется временное возвращение в благословенную обильную Бразиль. Как понимал и то, что при злобе, которую он уже вызвал у Картахена и других капитанов, его приказ развернуть флотилию будет равносилен приказу о собственном аресте. И он продолжал молчать. Вплоть до бунта. И после.

Он победил. И потом, призвав писарей, вынес приговор: Кассаду четвертовать, Картахена с ближайшими сподвижниками оставить на пустынной земле с небольшим запасом продовольствия – и пусть Господь решает, жить им или умереть. Прочих, как Элькано, простить.

Истинная его победа пришла не в тот день, а полугодом позже. Пролив! Он все-таки отыскал пролив. Не там, где был заветный крестик на секретной карте. Много ниже. Но отыскал!

Не найди он пролив, все случившееся при подавлении мятежа было бы расценено как убийство испанских грандов, а он, португалец, был бы назван изменником и преступником. Теперь же это должны счесть не более чем платой за мировое владычество Испании.

Он победил. Но чем заплатил он за ту победу? В те дни, поняв, что обещанный королю путь в иной океан найден, Фернандо плакал от счастья и уверенности, что все снова свершается по божественному предначертанию. Но разведывавший дорогу «Сант-Яго» разбился во время шторма, потом исчез «Сан-Антонио». Фернандо долго надеялся, что корабль затерялся в пути. Снова возвращался к мысу, оставлял на берегу испанский флаг с подробными объяснениями потерявшимся, куда плыть, чтобы догнать основную экспедицию. Но в душе знал – затаившиеся мятежники угнали «Сан-Антонио» назад, в Испанию. Теперь они могли уже доплыть до дома и втоптать его доброе имя в грязь.

Фернандо взял больного за руку. Истощавшая кисть тонула в его тоже усохшей ладони.

– Говорят, что в мире не бывает худа без добра. А добра без худа. Не случись мятеж тогда, подле берегов Бразили, он обязательно случился бы в этом океаническом переходе. Но здесь он был бы смертельным для всех. А в нескольких сотнях миль от цели это слишком обидно, согласись.

– Но мы до цели еще не дошли, – с трудом раскрывая кровоточащие уста, прошептал Элькано, – а я уже, наверное, и не дойду…

– Дойдешь! – Магальянш сам не верил в то, что говорил. Знал, что это изможденное тело не сегодня завтра опустят за борт. Но вслух произнес: – Уже совсем близко. Энрике чует.

Элькано с трудом улыбнулся.

– Дойдешь! И вернешься домой! – говорил Фернандо, лишь бы что-то говорить. – И король тебя простит. Дарует рыцарство. И герб.

– С дохлой крысой на нем… – пробормотал Хуан Себастиан.

Магальянш подумал, что если Элькано даже сейчас находит в себе силы шутить, то он может выжить. Сколько раз в плаваниях он видел, как выживали безнадежно больные и погибали почти здоровые, полные сил, но хоть на минуту сдавшиеся отчаянию.

– А почему бы нет! – ответил он шуткой на шутку. – Если хоть одна дотянет до дома – это будет единственная в мире крыса, совершившая путешествие вокруг света. С нее напишут портреты. Не нравится крыса, можешь взять себе на герб каравеллу. «Консепсион».

– «Виктория» красивее, – пробормотал Себастиан.

– Значит, «Викторию». И палочки корицы…

– Если мы их найдем…

– Конечно, найдем. Острова Пряностей близко. Ведь я уже был здесь, когда с другой стороны доплывал до Маллаки Энрике оттуда привез, – кивнул на слугу Магальянш.

И вдруг понял, откуда в последние пару дней появилось в нем это непрекращающееся ощущение ветра в парусах – он здесь уже был. Десять лет назад. Чуть южнее. Добираясь до этих меридианов с иной стороны земли, он здесь уже был! А это значит, что он, Фернандо Магальянш, уже обогнул мир. Первым! И единственным из людей!

Пусть пока этот земной круг составлен из двух плаваний. Но Господь освещает его путь, и он закончит новый виток и вернется домой. И Энрике вернется…

Как же он забыл про Энрике. Вывезенный из этих мест на запад и снова плывущий в родные края с востока, Энрике-Трантробан вместе с хозяином тоже обогнул мир!

– Энрике, – кликнул он слугу, – ты знаешь, что нас только двое?

– Два? – переспросил слуга.

– Да, мы двое! Из всех тысяч, миллионов, живущих в мире, только мы двое обогнули его!

Ошеломившее Магальянша открытие не произвело на Энрике никакого впечатления. Слуга снова мечтал о грудях своей толстой кухарки.

…Месяцем позже флотилия подходила к еще одному острову в большом архипелаге, названном Фернандо островами Святого Лазаря. Уж здесь-то неизвестных прежде островов было без счета. И каждые два из шести волею короля дарованы ему, Магальяншу.

На их пути оказался радостно встретивший их цветущий остров Самар. Местный вождь, чью речь легко понимал радостный Энрике-Трантробан, на прибрежном песке рисовал им дальнейший путь вокруг архипелага, усердно тыча палкой в один, чуть более крупный из нарисованных им островов: «Себу! Хумабо! Себу!»

– Он говорит, это остров Себу. Очень богатый, – перевел Энрике-Трантробан. – Говорит, правитель зовут Хуб хороший. Надо пылыть к Себу.

– Командор, вы никогда не чувствовали себя посланцем Бога на земле? – спросил входящий в капитанскую каюту Барбоса. – Взгляните – так встречают только посланцев Богов!

Магальянш вышел на палубу. Со всех сторон приближающегося острова, размахивая ветками пальм и восторженно крича, к берегу бежали аборигены.

– Они говорят: «Посланцы небес», – перевел Энрике-Трантробан, – они так зовут нас.

Неделя на Себу была сном. Не сном – раем! Почести, еда, пальмовое вино. Вождь Хумабо согласился не только присягнуть испанскому королю, но и принять христианство.

Хумабо поселил Магальянша в своей хижине. И в первую же ночь привел к нему одну из своих дочерей – совсем еще девочку.

– Лалу! – сказал Хумабо. И, поклонившись много раз особым ритуальным манером, вышел из хижины.

– Вождь сказал, ее зовут Лалу, – перевел Энрике-Трантробан, проверяя, не кроется ли в плетеных стенах хижины какой угрозы для его «Господин». – Вождь сказал – бери в жены! Почесть!

Энрике-Трантробан недовольно поморщился. Не прикрытые ничем, кроме бус из ракушек и семян, острые грудки Лалу не стоили ни части сокровищ его кухарки. Но Энрике не понимал, что случилось. Его господин обычно не обращал внимания на женщин. Не глядел на знатных сеньор, одаривающих его знаками внимания в мадридских соборах. Не замечал дешевых портовых шлюх, на которых в больших городах, яростно потроша свои кошели, бросалась вся остальная команда. Не видел и аборигенок – у берегов Бразили мужчины за один нож отдавали двух, а то и трех женщин, единственным одеянием которых были их длинные волосы.

Теперь же его обычно бесстрастный господин не отводил глаз от острых грудок дочери вождя. И приказал: «Ступай!» Перевод господину больше был не нужен.

В эту ночь Магальяншу показалось, что он поднялся в недоступное прежде для него небо и вернулся в свой истинный дом. Мир в объятиях Лалу переворачивался и летел куда-то в звездное облако, что сопровождало их в открытом им океане.

Мысли о долге, о жене не могли остановить безмерности этого полета. Он обогнул мир. Он на пути домой. Он любит. Может быть, впервые в жизни.

Кто из женщин был в этой жизни? Робкая маленькая Мария, которую в густых зарослях не налившегося еще винограда за домом он, двенадцатилетний мальчишка, гладил и целовал сквозь старенькое, много раз чиненное, платье… Инесс, фрейлина королевы Элеоноры, открывшая мальчику-пажу путь в свою роскошную спальню и в свое роскошное тело… Ставшая законной женой Беатриса…

Ни одна из случайно попадавшихся на его пути женщин не дарила того, что было в этой маленькой девочке с острыми, открытыми всему миру грудками. Эти оголенные грудки казались ему раем. Он ревновал к каждому брошенному на них взгляду, не желая понимать, что подобная обнаженность для туземцев не греховна: «Но взгляды моих моряков греховны!» Ночи напролет с упоением, с которым новорожденный ищет материнскую грудь, искал губами ее два пригорка. И приникал к ним иссохшимися губами как к пригоршне святой воды после исповеди.

Он любил свою Лалу и в этой маленькой хижине, их первом доме, и на берегу, под открытым небом, которое здесь, в азиатском краю, в одночасье, будто разом задули все свечи, становилось черным, и у себя на корабле, куда напросилась завороженная невиданным прежде зрелищем Лалу. Побитый о скалы, источенный червями «Тринидад» казался девочке чудом. А ему чудом казалась она – тоненькая, сильная, способная ночи напролет ласкать его возрождающуюся к новой жизни плоть. Он любил ее снова и снова, не понимая, откуда брало силы еще недавно полностью изможденное тело. На прошлой зимовке, перестав видеть любовь даже во сне, он решил, что его колодец уже пуст. Но теперь колодец был снова полон и счастьем выплескивался через край.

«А ведь я должен казаться ей стариком!» – мелькнуло в олове в одну из ночей. Но, чувствуя, как Лалу извивается на нем всем своим гибким сильным телом (ни одна из его прошлых европейских дам не рискнула бы оказаться сверху!), как прижимается губами к его набирающей силу плоти, он терял никчемную мысль, растворяя ее в наслаждении. Лалу натирала его и свою кожу пальмовым маслом, и взаимное скольжение становилось столь легким, что он уже не мог поверить, что где-то там, в далекой северной жизни, несколько раз ему приходилось поспешно натягивать штаны, не свершив того, к чему стремился.

Если ему, как любому живущему на земле, был отпущен свой сосуд наслаждений, то до благословенного дня вступления на землю Себу он, Фернандо Магальянш, сорока лет от роду, не отпил из этого сосуда и десятой доли положенного.

Совпадая с приливом, отвечая каждой волне, они входили в свой ритм. И постепенно наращивая его, обгоняли море и землю, пока течение любви не выбрасывало их, изможденных, на пустынный берег, подходы к которому охраняли воины вождя и верный Энрике-Трантробан.

«Посланец неба женится на дочери вождя!» – произносили воины, стараясь не бросать завистливых взглядов в сторону берега.

Он подарил Лалу бусы, яркие шали и вещь, завораживавшую всех островитян, – зеркало. Единственное уцелевшее из десяти больших зеркал, загруженных в Севилье, казалось, сохранилось только для того, чтобы отражать в себе эту божественную девочку.

В ответ в одну из ночей Лалу подбежала к своему уголку хижины, где хранились ее детские сокровища. И, достав большую раковину, протянула ему. В центре еще хранящей в себе остатки морской жизни раковины лежало переливающееся черное яйцо размером с перепелиное. Выскочив из хижины и взяв факел у одного из воинов, охраняющих их покой, Лалу поднесла огонь к яйцу. Ослепительный блеск заиграл на его мерцающей гладкой поверхности.

– Жемчуг?! – не поверил Фернандо.

Жемчужины таких размеров и такого идеального черного цвета не доводилось ему видеть ни в одном из королевских убранств. Жемчужины Инесс были величиной с крупный горох. Испанская королева гордилась ожерельем, в котором сверкали белые жемчужины размером с большую виноградину. А эта…

– Лалу – Фемо! – по-детски не выговаривая звуки, произнесла его возлюбленная, протягивая свой дар любви. Фернандо хотел спрятать жемчужину, но при всем желании не мог бы этого сделать. В двух обнаженных телах нет места, куда можно спрятать даже жемчужину. Солнце сливалось с луною, день с ночью, берег с землею. И он уже не знал от чего качает его тело – от бесконечных волн за бортом или от волн иных, возникающих от его слияния с Лалу.

В один из дней Лалу напросилась ночевать на каравеллу. Привыкшая к невысоким хижинам и невысоким лодкам, на которых аборигены совершали свои плавания между островами, она никак не могла насмотреться на огромный корабль. Забыв о вечном правиле – женщине на корабле места нет! – ступая вместе с ней на борт «Тринидада», Фернандо подумал, что так девочка ощущает свое приобщение к тем, кого сочла посланцами неба. Рядом с ней он готов был забыть про точащих его корабли червей.

…Он проснулся от крика Лалу. Девочка бегала по палубе, истошно крича. На ближайшем к соседнему острову Мактан берегу собирались люди, не похожие на тех восторженных аборигенов, что встретили их неделю назад. Показались воины с иной раскраской лиц и другими перьями на голове, чем у воинов Хумабо.

– Лапу-Лапу! – кричала перепуганная Лалу, размахивая руками. – Мактан. Лапу-Лапу…

– Дониа говорит, что это воины Лапу-Лапу, вождя острова Мактан. Что вождь Хумабо недавно установил с ним мир и обещал Лалу ему в жены. Но это было до того, как приплыли «посланцы небес». Лалу говорит, что Лапу-Лапу убьет Хумабо.

– Скажи ей, что никто не убьет ее отца. Я не позволю, – крикнул Фернандо, быстро одеваясь в своей каюте. – Крикни, шлюпки на воду. Много не надо. Сорок человек. Скажи Лалу, что ей лучше остаться на корабле…

– Дониа не слушает, Господин. Дониа хочет на берег. Дониа говорит, что скажет что-то Лапу-Лапу и не будет война…

Подплывая ближе к берегу, Фернандо заметил, что горит крест, установленный им возле хижины вождя, – символ свершенного накануне обряда посвящения аборигенов в христианство. Горит и лодка, первой посланная на подмогу воинам Хумабо. Сами воины в знакомой ему раскраске племени Себу смешались с врагами, и двое из них вбивают в свои боевые барабаны убыстряющийся ритм. Услышав этот ритм, Лалу задрожала. Его тайный язык сообщал девочке нечто, что не в силах были понять пришельцы.

– Спрячь ее! Уведи к отцу! – крикнул Фернандо слуге. Но. прижимая к лицу руки, Лалу продолжала что-то лопотать.

– Дониа говорит: «Беда!» Дониа говорит, не надо Господин плыть туда. Она говорит, отец Хумабо предать Господин. Она говорит, у Лапу-Лапу отравленные стрелы…

– Я сказал, спрячь ее! Где хочешь спрячь! Головой отвечаешь…

Энрике кивнул. И когда до берега оставалось несколько сотен метров, вдруг нырнул в воду, увлекая Лалу за собой. Фернандо дернулся в ту сторону, но один из спутников остановил его.

– Они проплывут под водой и выйдут там, где нет воинов Лапу-Лапу. Они хорошо плавают. Оба. Это их спасет. Ей не надо сейчас к отцу.

…А к берегу уже бежали смешавшиеся с недавними врагами воины Хумабо с новой ядовито-зеленой раскраской на лице. Раскраской измены.

Подарив глоток счастья, жизнь поворачивала его лицом к отчаянию – вновь обращенный друг предал, любимая ушла под воду, и неизвестно, спасется ли. Надо было оставить ее на корабле! Там, где мужчины дерутся за женщину, ей места нет. В том, что сейчас ему предстоит бой за Лалу, Магальянш не сомневался.

Они еще не успели ступить на берег, как в них со всех сторон полетели стрелы. Засевшие в прибрежных зарослях воины Лапу-Лапу теперь разом выбежали и уже тащили испанскую лодку из воды на песок.

– Поворачивай назад! – стреляя, кричал Магальянш тем, кто плыл следом. – Отходи за подкреплением! Мы прикроем.

Две следовавшие сзади лодки начали разворот. Они были еше далеко, и стрелы аборигенов их не доставали.

– Надо отходить, командор. Здесь нужны пушки «Тринидада»! – крикнул один из его моряков, подбирая слетевший с головы Магальянша шлем.

– Отойдем! Сейчас отойдем! Я только должен его убить. Двоим нам в этом мире места нет!

И в этот миг он различил в толпе воинов того, кого Лалу назвала Лапу-Лапу. Высокий вождь с искаженным раскраской и ненавистью лицом, обнажив искривленный меч, шел на него. Полуденное солнце бликовало на острие.

Фернандо прицелился, но один из бликов от меча попал ему в глаз. Командор промахнулся. Почти не глядя выстрелил еще раз. В следующее мгновение почувствовал, как острая боль пронзает шею и ногу. И увидел, как песок под его следом становится красным… Берег красной реки, над которой скалой возвышается Лапу-Лапу.

Третий удар пришелся в грудь.

Он еще успел увидеть, как из потайного кармана камзола в прибрежный песок медленно выкатывается черная жемчужина. Она становится все больше и больше, пока не превращается в огромное черное солнце, падающее с неба на него, Фернандо Магальянша, который первым обогнул мир, отправившись в свой главный путь под именем, записанным императором на свой испанский манер, – ФЕРНАН МАГЕЛЛАН.

3
Парочка трупов со взломом
(Женька, сегодня)

– Ну, Толич, ты масдай! Хоть бы проверял, кого пугаешь! У нес же сердце! Сегодня и так эти взрывы, а тут еще ты – здрасте-пожалуйста, покойничек в реале с доставкой на дом!

Глаза открываться не хотели. Голова страшно саднила и гудела, будто ее поместили внутрь медного таза, по которому били большим ударником. Что вполне могло означать, что я жива, – это раз. Из всего, смешавшегося в сознании, я выделила голос сына. Значит, с Димкой все в порядке – и это два. То, что свалившийся на меня с ножом в спине не Джой, я успела сообразить, прежде чем потеряла сознание, – труп был намного крупнее Димки. Но раз все же падал кто-то с ножом в спине, значит, в квартире труп – это три.

Открыв глаза, я увидела над собой сына и какого-то нелепого лохматого детинушку. А! Это тот самый Толич, к которому Димка шел в ОГИ.

– Я ж не знал, что твоя мать вернулась. Ты сказал «семь минут», а все нет и нет, вот и решил пугнуть.

– Ма-а, тебе лучше? – позвал сын.

– Евгения Андреевна, простите, я не хотел, я не знал… – лепетал детинушка.

– Не знал, не знал! – рявкнул сын. – Я тебя в другой раз так пугану!

В следующие несколько минут я была напоена корвалолом, а сын и Толич объясняли мне все на пальцах, как плохо соображающей маразматичке.

– Ма, это Толич!

– Евгеньандрена, я Толич!

– Он пошутить хотел. Он не знал.

– Не знал я, Евгеньандрена…

Еще добрый десяток минут понадобилось, чтобы я все-таки уяснила, что никакого трупа нет. Толич, не дождавшись сына в ОГИ, пошел к нам домой, но с Димкой разминулся. Накануне он купил в ларьке пугалок в метро половинный нож, который лепится к спине или груди и выглядит как кинжал в сердце. Толич был в гостях у Димки только вчера и думал, что Джоина мама, то есть я, все еще в командировке и открыть дверь, кроме Джоя, некому. Так что подготовился еще на лестничной площадке, «дабы сразить наповал»…

Сразил…

Мне стало весело. Испугаться детской игрушки. Если б не бессонница, не дурацкий звонок, совпавший с письмом и взорвавшейся машиной, я не свалилась бы в обморок. А так… Бухнулась, как истеричка. Да еще и, падая, зацепила кованый сундук, служивший тумбочкой в прихожей. Теперь кровь из головы не хотела останавливаться.

– Швы бы наложить, – робко произнес Толич.

– Я тебе наложу, – огрызнулся сын, держа у моей головы банку с кубиками льда.

– Не, реально, лучше в травмопункт. Пусть посмотрят…

– С меня на сегодня хватит. Не то еще травмопункт взорвется. Я лучше лягу.

Встать не получалось. Джой легко, как маленького ребенка, подхватил меня на руки и понес на диван в мою комнату.

– Может, вызовем «скорую»?

– Дай еще льда. Если кровь не остановится, тогда будем думать.

Пока Джой с Толичем неуклюже пытались забинтовать мою голову, я чувствовала, что засевшая внутренняя тревога сжимается, готовясь исчезнуть без следа, – сын жив, трупа нет, что еще человеку надо! А сгоревшая машина и разбитая голова, подумаешь, мелочи! Но кровившая рана мешала заснуть. Чуть начинала дремать, как клубы дыма от горящей машины мешались с расплавившимися туфельками и залитой кровью собственной майкой. Вместо крови Толич использовал купленный по дороге пакет томатного сока, но вид майки от этого казался не менее страшным. Тревога обманула. Съежившись до почти незаметного состояния, она крутанулась переворотом через голову, как пловец на дистанции, и снова начала расти.

Заснуть не удастся, поняла я и открыла глаза. Закат бросал в окна причудливые отражения от соседних крыш. Поставить бы на ту серебристую крышу одну фигуру, с такой подсветкой кадр получился бы что надо! Но достать до той крыши можно только телевиком, а телевиком кадр настроения не снять. При большом увеличении зерно начинает выпирать и сбивать любое ощущение…

Что же все-таки могло произойти? Еще вчера, долетев до Москвы из воюющего региона, я чувствовала привычное облегчение – все позади. Теперь же от чувства безопасности не осталось и следа. Можно списать все на нервы – переутомилась, случается. Неделька в какой-нибудь глуши, и буду в норме. Или все же опасность не придумана? И мне действительно что-то угрожает. «Старая машина и молодой сын…» Молодой сын…

Подушка под головой темнела от расплывающегося пятна.

– Может, и правда – съездить в больницу? – позвала еле слышно, но через три секунды Димка возник на пороге.

– Такси вызвать или поймаем?

– А на байке разве нельзя?

– Байк рассчитан на одного.

– На одного тебя или на одного Толича?

– Какая разница? – не понял сын.

– Мы вдвоем сойдем за одного Толича, и еще останется.

– А удержишься? Девушек по ночам, когда метро не ходит, а на таксо денюжков нема, я возил. Но то вполне здоровые, хоть и слегка пьяные девицы. Но головищи у них были как мячи…

– Такие круглые?

– Такие пустые и упругие. А тебе с такой головушкой куда на байк! Хотя, если настаиваешь, я мигом стащу зверя вниз… Толич, ты сиди здесь. Сапунок часа два назад звонил, куртку занести собирался, но, видно, тормознул где-то…

Глядя на меня, пояснил:

– Вчера из «Китайского летчика» вышли – ливень, куртку я Сапунку отдал. Мне здесь два шага, а ему на улицу Юных Ленинцев переть.

– Странно, юных ленинцев нет и в помине, а улица имени неизвестно чего есть…

Хотела было спросить, почему Джой не позвал неведомого мне Сапунка к себе – из-за центрального местоположения наша квартира была обычным перевалочным пунктом для всех его друзей, но, вспомнив девицу, которую застала здесь утром, сама поняла причину негостеприимства.

– Толич тут посидит, пока мы съездим. Вдруг Сапунофф добредет.

На маленьком, почти игрушечном мотороллере мне довелось проехать сразу же после покупки, когда два года назад, получив деньги за первый сделанный им сайт, Джой завел себе средство передвижения, отныне загромождающее нашу прихожую. Тогда я села и испугалась того, что казавшийся игрушечным мотороллер поехал, ход его был на удивление мягким.

Теперь же мне казалось, что мы едем по куче булыжников. Шлем задевал набухшую рану, и, обняв сына, я мечтала только об одном – чтобы руки не расцепились и я не свалилась на мелькающий перед глазами асфальт. Мостовые сливались с улицами, рекламы с прохожими. Внутренний испуг был равен тому, с которым я повела дошкольника Джоя на колесо обозрения и вдруг обнаружила, что за добрый десяток лет, прошедший с той поры, как в собственное удовольствие каталась на каруселях, мой вестибулярный аппарат пришел в полную негодность. Сын весело крутил колесо, поворачивающее кабинку по кругу, а я, закрыв глаза, мечтала только найти точку, способную остановить это кружение мира в голове. Как балерина знает, что должна зафиксировать взгляд на одной точке, чтобы выкрутить все свои тридцать два фуэте. В тот раз в парке я нашла глазами синюю куртку Никиты, казавшуюся маленьким весенним цветочком на зеленой траве, и при каждом повороте впивалась глазами в спасительную синеву. Но тогда все двигалось по кругу, а теперь летело вперед, в пропасть. И ухватиться было не за что…

Вся больница с ее затихшими корпусами и запахом больничного супа была погружена в сон. В приемном покое только около хирургического кабинета теплилась жизнь – вокзального вида тетки с разбитыми лицами, спящие прямо на полу алкаши с кровавыми подтеками…

По дороге мне почему-то казалось, что врачом обязательно будет толстая тетка, недовольная тем, что ее разбудили. Сказался давний опыт ночного приезда в роддом, где сонная акушерка по ходу родов жаловалась вызванной педиатричке, что все норовят родить ночью, людям спать не дают. Эти причитания, слившиеся в подсознании с ощущением схваток, навсегда отбили охоту пользоваться услугами бесплатной ночной медицины, с той поры ассоциировавшейся с раздраженным ликом разбуженной акушерки.

Но хирург Валера оказался вполне вменяемым. Осмотрев рану, спокойно объяснил, что порез небольшой («Как это ты умудрилась так удачно пораниться, три сантиметра левее – и привет!»), но швы наложить надо, и хоть придется срезать немного волос, но особенно заметно это быть не должно. Процедура недолгая, сейчас сделаем обезболивающий укол, потом наложим швы, и при желании можно идти домой. Хотя по-хорошему сделать бы снимок, проверить, нет ли сотрясения, но… Но лишних больных и хорошие хирурги брать на себя не хотят, додумала за Валеру я и подтвердила:

– Домой, домой!

– Еще пара стежков, и все, – пообещал Валера, когда в малую операционную вошла медсестра с документами.

– Валерий Геннадьевич, там просят заключение о смерти этого Жукова подписать, который с огнестрельным.

Я дернулась. Какой-то однофамилец только что умер.

– Везет вам сегодня на Жуковых. Или это Жуковым не везет, – пошутила сквозь зубы…

– Ты тоже Жукова? Не обратил внимания, – сказал хирург Валера. – Через две минуты подпишу, подожди.

Медсестра с личиком обиженной куклы положила бумаги на край стола.

– Не вытащили парня, – как-то бесстрастно сказал Валера, дошивая мою рану. – Ночь-то на удивление спокойная. Муж по пьяни пырнул жену кухонным ножом, но удар вдоль кости прошел, после драки в ресторане трое, ты – и все. А парня час назад привезли с огнестрелом. Слишком поздно. Крови много потерял. Ничего не смогли. Голову чуть левее. Вот так, хорошо.

Повернувшись, как велели, я смотрела прямо на край стола, куда медсестра положила документы. «Жуков Дмитрий Никитич, 1982 года рождения…»

– Е….! Ты куда! С ума сошла! Я ж не дошил… Хирург Валера едва успел вскочить, удерживая иглу с нитью над моей головой. Медсестра тоже кинулась хватать буйную пациентку и усаживать на место.

– Наркоз, что ли, плохо подействовал?

– Жуков… Дмитрий… Сын у меня, Жуков Дмитрий Никитич, 82-го года… – я пыталась вырваться на улицу, искать Джоя.

– Где сын? Домой не пришел, что ли?

– Нет, он меня сюда привез.

– Тогда чего дергаешься, хочешь, чтоб все перешивать пришлось! Вы когда приехали, полчаса назад?

– В час ночи примерно.

– А у этого, – он кивнул на бумажки, – время смерти 0.40. Так что нечего дергаться!

Валера внимательно оглядел меня.

– Где твой… ваш сын сейчас? – узнав о двадцатилетнем сыне, хирург решил поменять обращение на «вы».

– Во дворе должен быть, у мотороллера.

– Даш, глянь из окна, внизу есть кто-нибудь? Х-м-м… А по тебе, по вас… по вам, тьфу ты… В общем, не скажешь, что сыну двадцать. Рано родила, родили… что ли? – машинально провожая взглядом забравшуюся на высокий подоконник и высунувшуюся в форточку медсестру, Валера путался, на «ты» или на «вы» пристало меня называть. Тем более что и без того короткий Дашин халатик задрался до предельного минимума.

– Маленькая собачка до старости щенок, – привычно ответила я.

– Стоит, – сообщила медсестра. – Около байка, такой высокий, с банданой на голове…

– Джой, – выдохнула я. – Успокоительного чего-нибудь не дадите? День какой-то фиговый…

– Раненный в голову боец отправляется на родину, – протирающий свой не блистающий чистотой мотороллер Джой попытался пошутить. – Ну и как?

– Зашили. Только теперь еще и от наркоза тошнит.

– Может, это сотрясение мозга? Не проверили?

–Не проверили. Да я бы и не далась. Поехали скорее, не то я умру от разрыва сердца, – я пыталась надеть шлем предельно аккуратно, чтобы не сильно задеть наложенные швы. – То машины взрываются, то трупы падают, то погибшие с твоим именем…

– Трупы-то не настоящие, – миролюбиво протянул сын, заводя мотор. – Держишься? Потерпи, если будет трясти. А что с моим именем?

– В этой больнице час назад парень умер от огнестрельного ранения, твой полный тезка. Жуков Дмитрий Никитич. И тоже 82-го года, – попробовала перекрикивать нарастающий гул, но говорить было трудно, и я только изо всех сил обхватила сына.

Байк выкатил из ворот больницы и, перестраиваясь по Садовому кольцу в крайний левый ряд, поехал на разворот.

Три диких испуга, и три облегчения. Слишком много для одного дня. Почему я могу адекватно оценивать ситуацию, когда работаю, и совершенно перестаю себя контролировать, становлюсь пугливой курицей, стоит только спрятать фотоаппарат в кофр? Будто две разные Женьки по очереди топают по свету. Одна может сутками сидеть на чердаке заброшенного дома в Карабахе, снимая, как опьяневшие от националистической ненависти армяне и азербайджанцы вырезают друг друга. Она без ужаса и соплей может работать на страшных авариях самолетов, где останки человеческих тел смешаны с обломками фюзеляжа и обрывками чемоданов, на наводнениях, где вместо земли одна засасывающая жидкая грязь, погребающая под собой мертвый скот и погибших людей. И у той Женьки так мало общего с Женькой, сидящей сейчас на заднем сиденье мотороллера, вцепившейся в сына и не знающей, как выгнать из себя ужас сегодняшнего дня.