Текст книги "Проклятый подарок Авроры"

Вот именно. Мужиков было двое, насколько помнила Алёна. Одного она видела – он стоял около автомобиля. Второй сидел за рулем, она его не разглядела, только темный силуэт.

Алёна сама не могла бы толком сформулировать побуждение, которое вдруг заставило ее сказать:

– Лев Иванович, а нельзя каким-нибудь образом получить фотографию вашего Москвича?

– У меня не «Москвич», а «Мерседес», с вашего позволения, – обиженно сказал Лев Иванович.

– С чем вас и поздравляю, – искренне сказала Алёна. – Но я имела в виду того Москвича, у которого «Ниссан» угнали.

– Понял я, – вздохнул Муравьев. – Шутки у меня такие… шутки, ясно вам? Теперь фото вам понадобилось… Аппетиты растут с каждой минутой. Скажите, Елена Дмитриевна, в самом деле какое-то серьезное дело вырисовывается?

– Пока не знаю, – честно признала Алёна. – Но похоже на то.

– Ждите, – буркнул Муравьев, и Алёна, заранее сморщившись, отвела трубку от уха.

«Может, попросить Марину выскочить в «Евросеть» напротив и заплатить за мой телефон? – мелькнула мысль. – Хотя деньги сразу на счет все равно не поступают, вроде бы какое-то время проходит… Так что остается только молиться, чтобы связь не прервалась!»

И Алёна принялась молиться, и молилась, наверное, не менее пяти минут, когда раздался голос Льва Ивановича, усталый и безнадежный, словно голос галерного раба, который знает, что грести ему по этому синему морю – не перегрести:

– Нашли вам фото. Даже два – анфас и профиль. Этот Москвич, оказывается, привлекался, так что в компьютере сохранились его портреты. Говорите факс, куда сбросить?

Марина, которая слушала разговор наивнимательнейшим образом, схватила ручку и написала на листке номер.

Алёна продиктовала номер Муравьеву. Слышно было, как он повторил его – наверное, тому человеку, который должен был переслать фотографии, а потом спросил сладким хамским тоном:

– А теперь, Елена Дмитриевна, если я исполнил все ваши желания, может быть, вы позволите мне вернуться к моим прямым и непосредственным обязанностям?

– Да ладно, – пожала плечами Алёна. – Пока возвращайтесь. Если вы мне понадобитесь, я вам еще позвоню.

– О господи! – простонал Лев Иванович и отключился.

Алёна тоже выключила свой телефон и посмотрела на Марину, ожидая неизбежных вопросов насчет того, какого высокого чина она столь беззастенчиво употребляла в своих целях, однако Марина уже стояла около факса и смотрела на ползущую оттуда бумажную ленту.

– Не совсем понимаю, что нам даст это фото, если машина в угоне, – пробормотала она. – А, Алёна?

Алёна не ответила. Не без изумления смотрела она на изображение на ленте. Снимок анфас вышел довольно расплывчатым, можно было понять только, что у человека довольно грубые и тяжелые черты лица, зато профиль отпечатался очень четко. Вот на него-то, на этот профиль, и уставилась Алёна, причем изумление ее росло поистине с каждой секундой.

И неудивительно, потому что именно этот профиль она вчера наблюдала… в собственной прихожей!

Обладатель именно этого профиля ввалился к ней вчера чуть ли не в полночь. В обладателя именно этого профиля она нечаянно выпалила из своей газовой «беретты», так что он, чуть жив, вывалился из квартиры, а потом и из подъезда, едва не сбив с ног Дракончега на крыльце, а потом бросился к «Ниссану», стоявшему на том же месте, где всегда парковался Дракончег…

Что?!

Опять «Ниссан»? Не слишком ли много «Ниссанов» за один день жизни писательницы Дмитриевой?

Алёна снова схватилась за телефон и, вознеся мысленную молитву Будде МТС, вызвала номер, зашифрованный как «Др».

Вообще звонить друг другу у них было не принято. Все-таки Дракончег был женат, и Алёна совершенно не хотела осложнять ему жизнь даже мало-мальски. Они обменивались эсэмэсками, а телефон оставался для самых экстренных ситуаций. Но сейчас ведь и была такая ситуация!

Вообще Дракончег мог и не взять трубку, мало ли что! Но он все же ответил.

– Привет, это я, извини, больше не буду, срочное дело, – на одном дыхании протараторила Алёна. – Ты вчера случайно не заметил номера «Ниссана»?

– Какого «Ниссана»? – изумился Дракончег. – Ты это о чем?!

– Вчера ты видел около моего подъезда машину, помнишь? – терпеливо объяснила Алёна. – Ну, она еще стояла около моего подъезда. В нее еще сел тот мужик… кашляя, как припадочный. Помнишь?!

– Ах да! – вспомнил Дракончег. – Точно, это был «Ниссан». Только номера я не заметил.

Алёна безнадежно кивнула. Полоса везения кончилась, конечно. Чапека Дракончег не читал: он читал только интеллектуальную модную литературу, желательно удостоенную премии Букера или уж Нобелевской. Подобной литературы Алена Дмитриева не выносила, но относилась к противоестественным увлечениям своего кавалера снисходительно. Он тоже относился снисходительно к ее, извините за выражение, творчеству и ничего из ее многочисленных книг в руки не брал.

Да и ладно, зато другие брали, берут и, хочется верить, будут брать!

– А цвет? – спросила Алёна на всякий случай. – Ты не заметил, какого он был цвета?

– Серый, – последовал ответ.

Сердце Алёны дрогнуло.

– В том смысле, что ночью все кошки серы? – спросила она, боясь поверить.

– Да при чем тут кошки! Я рядом проходил, протискивался мимо, можно сказать, так что не мог не заметить цвет, хоть и темно было. Серый он был, точно говорю, серый! А что?

– Ничего, все нормально, спасибо тебе, – пробормотала Алёна. – Я тебе потом позвоню, ладно?

– Погоди, а когда мы…

Голос Дракончега оборвался на сакраментальном вопросе: видимо, терпение Будды МТС наконец иссякло. Но Алёна этого даже не заметила, потому что в ту самую секунду дверь отворилась и в редакцию вошли две девушки. Те самые, которые тянули в разные стороны белого медведя на фотографии. Те самые, которые вчера пропали, увезенные на сером «Ниссане» в неизвестном направлении…

Пропажа нашлась!

Мезенск, 1942 год

Разумеется, Лиза проспала. Ее разбудил отец Игнатий, и вид у него был такой злой, что она поостереглась начинать вчерашние беседы насчет не хочу – не могу – не буду. Еще придушит этот безумный фанатик!

Ладно, что делать, пока, значит, придется склониться перед превосходящими силами противника. Но при первой же возможности…

Отец Игнатий несколько оттаял при виде ее демонстративной покорности и немедленно потащил к фрау Эмме.

Хозяйка «Rosige Rose» жила в том же здании, только вход находился не со стороны Липовой улицы («Lindenstrass» – гласила новенькая табличка), а со стороны какого-то Lindensackgasse. Лиза некоторое время мучилась над переводом, но отец Игнатий подсказал, что это означает Липовый тупик.

Звучало название весьма двусмысленно, однако тупик и впрямь оказался тупиком, совершенно даже не липовым: короткий проулок в два дома с одной стороны и в два дома с другой. Пятый дом замыкал проулок, образуя тупик. Этот дом, облезлый, облупленный, неприглядный, был обратной стороной «Розовой розы», которая сияла свежей краской фасада (само собой, розового).

Лиза ничего не имела против того, что им с отцом Игнатием придется явиться не с парадного входа заведения. Можно вообразить, какая там царит обстановка! Все-таки это не столько ресторан, сколько, прямо скажем, бордель. Она гнала от себя мысли о том, что ей хоть несколько дней, но придется в этом борделе поработать…

Они с отцом Игнатием вошли в обыкновенный подъезд, чистый, хотя и давно не ремонтировавшийся. Обвалившаяся штукатурка, дверь, обитая черным дерматином с торчащим из-под него ватином, перекрещенная дранкой. На стене болтался электрический звонок, вырванный с мясом.

Отец Игнатий придержал его одной рукой, указательный палец другой воткнул в кнопку.

Зацокали каблуки. «Она что, дома на каблуках ходит?» – удивилась Лиза. И первым делом посмотрела на ноги открывшей женщины, а уже потом на ее фигуру и лицо.

Фрау Эмма и в самом деле ходила дома в шлепанцах на высоком каблуке, да еще и с помпонами, а также в бордовом кимоно, расписанном драконами и золотыми розами.

Пахло сиренью. Лиза даже оглянулась, отыскивая букет, но тотчас вспомнила, что на дворе июль, какая может быть сирень. Это духи у фрау Эммы такие – сирень.

Лиза повнимательней взглянула на хозяйку.

Ей было, конечно, за сорок, и далеко, но Лиза не рискнула бы угадывать, насколько далеко. Женщина неопределенного возраста, что называется. Высокая, худая, она была немного похожа на Марлен Дитрих с этим ее чуточку хищным, чуточку безумным лицом. Собственно, безумными были в основном глаза… не то чтобы безумными, а странными. Главная странность заключалась в том, что эти очень красивые, большие, холодные серые глаза иногда жили своей жизнью, не имеющей отношения к тому, чем была занята в этот момент их обладательница. Лиза потом убедилась, что фрау Эмма могла думать и говорить о чем угодно, болтать, браниться – а она, как выяснилось, умела жутко, непотребно, виртуозно ругаться матом по-русски! – но глаза ее при этом думали о своем: страдали, мечтали, смеялись, – и порой это находилось в таком диссонансе с выражением лица и тем, о чем она говорила, что наводило на мысль о некоторой ненормальности. Например, Лизе предстояло стать свидетельницей того, как фрау Эмма бранит нерасторопного писаря городской управы – из русских. Брань, которая срывалась с ее уст, заставила бы покраснеть боцмана, а глаза при этом оставались задумчивыми и даже мечтательными, как если бы фрау Эмма не материлась, а читала вслух, ну, например, Блока:

 
Вновь оснеженные колонны,
Елагин мост, и два огня,
И голос женщины влюбленной,
И хруст песка, и храп коня…
 

Впрочем, при этой странности все повадки у фрау Эммы были не просто нормальной, но весьма хваткой, поистине деловой женщины. И тут эти неопределенные, «плавающие» глаза могли, оказывается, быть не просто внимательными, но видеть насквозь и человека, и ситуацию. Выслушав от отца Игнатия историю злоключений «его внучки» на берегу при обстреле (об этом гудел весь город, только об этом, и, конечно, русские с трудом сдерживали злобную радость, и было уже известно несколько случаев, когда немцы на месте расстреливали таких злорадных и неосторожных), фрау Эмма сказала, глядя на залитую чернилами страницу аусвайса:

– Ну и ну, вот странно, что ваши вещи, Лиза, не сгорели при взрыве грузовика, не были повреждены пулями, а пострадали от такой бытовой, невинной оплошности.

Лиза пролепетала что-то об иронии судьбы, отец Игнатий поддакнул, а Лиза с досадой подумала, как же они это сплоховали: ведь пропажа документов во время того обстрела – причина безусловно уважительная, не требующая никаких объяснений в городской управе! Но через несколько мгновений она думала уже иначе…

Фрау Эмма сказала, что согласна похлопотать, однако в городской управе существует такой порядок: если нужно документы выписать срочно, в обход общей очереди, русский житель оккупированной территории должен предоставить поручителя своей благонадежности – из числа немцев. Фрау Эмма спросила, есть ли такой поручитель у Лизы. Ну кого она могла вспомнить, кроме Алекса Вернера?! Пришлось назвать его, и тут же Лиза сообразила, что если бы они с отцом Игнатием ссылались на сгоревшие документы, этот номер у них не прошел бы: ведь Вернер знал, что документы целы! Узнай он, что Лиза оформляет новые бумаги, непременно почуял бы неладное.

Да, береженого Бог бережет, подумала тогда Лиза, и судя по легкому вздоху, который испустил отец Игнатий, та же мысль пришла и ему. Ну а теперь она спокойно могла сказать, что у нее есть знакомый обер-лейтенант из интендантской службы, который, наверное, не откажется подтвердить ее благонадежность.

– Интендантская служба? – Фрау Эмма вскинула свои тонкие, тщательно подбритые и подкрашенные брови так высоко, что они едва не коснулись золотистой шелковой косынки, повязанной на голове тюрбаном. Эта новая мода военного времени, вызванная к жизни элементарной необходимостью – отсутствием мыла, которое входило в разряд стратегической продукции, – Лизе совершенно не нравилась, но фрау Эмме, как это ни странно, тюрбан весьма шел. – Вернер? О, этот беспутный офицер вчера тут уже был и ужасно мне надоел, спрашивая о вас. Интересовался, давно ли я вас знаю, что вы за человек, есть ли у вас друг среди господ немецких офицеров… А у вас есть среди них друг? – резко спросила фрау Эмма.

Лиза замялась. Что сказать? Упомянуть Эриха Краузе? Лучше не надо.

– Сейчас нет, – сказала она, и этот ответ можно было понимать как угодно.

– Ну, – проговорила фрау Эмма, окидывая ее оценивающим взглядом, – не сомневаюсь, что свято место недолго будет пусто. Что касается обер-лейтенанта, он был очень любезен и обещал помочь раздобыть эффектную ткань для новых портьер в мой ресторан. Те, что сейчас висят, совершенно неприличны! И даже оставил свою визитную карточку со служебным телефоном. Это нам сейчас пригодится.

Она подошла к высокому зеркалу, за умопомрачительной – в стиле модерн – рамой которого были как-то очень простецки заткнуты несколько визитных карточек и открыток, и взяла одну из них. Подсела к большому, рогатому черному телефонному аппарату, стоявшему на хорошеньком, очень будуарном столике (тоже модерн!), и сняла трубку.

Лиза чуть приподняла брови. Она уже знала, что телефоны у всех жителей города были отключены, оставались только в тех домах, где жили высшие чины германского командования, и само присутствие телефона в квартире фрау Эммы говорило очень о многом.

«Овчарка, – подумала Лиза брезгливо. – Самая типичная немецкая овчарка!»[12]12
  Так в годы оккупации презрительно называли женщин, которые сотрудничали с фашистами.


[Закрыть]

– Господина Вернера, будьте любезны, – проговорила между тем «овчарка» на столь безупречном немецком, что о нем захотелось сказать, мол, это и есть истинный язык Шиллера и Гёте, а вовсе не та хрипловатая лающая скороговорка, на которой изъяснялись оккупанты. – Герр обер-лейтенант, это говорит Эмма Хольт…

Разговор не затянулся. Вернер мигом согласился написать необходимое поручительство и даже предложил встретиться всем вместе в городской управе, тем паче что она находилась в двух шагах от места его службы – интендантского управления.

После этого фрау Эмма попросила Лизу подождать и отправилась переодеваться. Отец Игнатий ушел – пора было открывать ломбард. На прощанье он украдкой погрозил Лизе пальцем, и та не удержалась – показала язык строгому старику. Он погрозил пальцем и ткнул в окно. Лиза вздохнула: где-то там караулил Петрусь с винтарем наизготовку, конечно. Отец Игнатий ясно давал понять, что недреманное око подпольщиков без устали за ней следит. Насильственная вербовка в героини продолжалась…

Сзади зацокали каблуки, и Лиза оглянулась.

Темно-русые волосы приподняты валиком над высоким лбом, а сзади волнами ниспадают на плечи, цветастое платье с неимоверно широкими плечами, воланами на груди и пышной короткой юбкой, чулки-сеточка, туфли с пуговками и на высоченных каблуках, черная сумка-планшетка через плечо… Рядом с этим платьем скромное Лизочкино, на сей раз не черное креп-жоржетовое, а синее крепдешиновое с белым кружевным воротничком платье, казалось просто линялой тряпкой, честное слово!

Черт, откуда у нее такие наряды?! Халат невероятный, платье еще более… Где она их шьет?! «Да не шьет, а все небось отнято у людей! – с ненавистью подумала Лиза. – Как фольксдойче, к тому же бывшая жертва большевиков, она пользуется особым расположением господ немецких офицеров. Овчарка!»

Впрочем, мамина работа состояла в том, что приходилось довольно часто и нагло врать людям в глаза. Лиза и сама как-то незаметно научилась.

А впрочем, тут врать не придется, вот жалость-то!

– Это сногсшибательно, фрау Эмма, – с самой ослепительной улыбкой на свете сказала Лиза. – У вас невероятный вкус!

Та дрогнула углом красивого, хотя и несколько тонкогубого (всё у нее по моде, даже тонкие губы!) рта, накрашенного темно-красной помадой, и сказала только:

– Поехали.

У фрау Эммы оказался потрясающий автомобиль с бордовой кабиной и белыми крыльями, сверкающий свежей краской.

– Как он называется? – спросила совершенно ошеломленная Лиза. – Вот это машинка!

– «Опель-адам», причем почти новый, ему лет семь-восемь всего.

Сидя рядом с фрау Эммой в уютном салоне, где пахло бензином и духами («бензина запах и сирени остановившийся покой», – немедленно вспомнилось из старой-престарой, еще дореволюционной книжки Ахматовой), Лиза дикой, страстной завистью завидовала этому автомобилю и этой небрежно-элегантной манере водить. Садясь за руль, фрау Эмма надела тончайшие замшевые перчатки с крагами, и, честное слово, если бы она еще сжала своими тонковатыми, густо накрашенными губами сигарету в янтарном (непременно янтарном!) мундштуке, Лиза просто завизжала бы от зависти.

Обошлось, на счастье, иначе, конечно, знакомство ее с фрау Эммой кончилось бы, едва успев начаться, а отец Игнатий подвел бы некачественную подпольщицу под скорый, но справедливый суд народных мстителей.

Они свернули за угол, притормозив перед перекрестком, который пересекал тяжелый грузовик (светофоры не работали, водителям приходилось надеяться только на свою внимательность), и Лиза, посмотрев в окно, так и ахнула:

– Боже мой! Да это же… это…

Гитлеровец в солдатской форме непринужденно справлял нужду под деревом на виду у всех.

– Ну и хам! Ну и… – Лиза задохнулась от возмущения.

Фрау Эмма молчала. Ее красивое лицо ничего не выражало.

– Потомки Шиллера и Гёте, черт вас возьми, – прошипела Лиза. – Освободители Европы от жидо-масонского ига! Поганцы, прости господи, и больше ничего!

Фрау Эмма все молчала.

Вообще, конечно, Лизе тоже следовало бы помолчать. Но, как часто говорила мама, любившая «Двенадцать стульев», Остапа понесло, и поделать с этим было невозможно совершенно ничего:

– А впрочем, вы же их ждали, этих чертовых освободителей! Вы же их хлебом-солью встречали!

– Вы полагаете, что я их одна ждала? – не поворачиваясь, очень сухо сказала фрау Эмма. – Я одна, что ли, встречала их хлебом-солью?.. Помню, мы уже знали, что немцы вот-вот войдут… как странно, что я называю их немцами, да? А сама-то кто? – вдруг хмыкнула она. – Ну вот, видим, стало быть, что идут два настоящих немецких солдата. Все бросились к ним. Бабы, соседки, немедленно вынесли какие-то конфеты, кусочки сахара, белые сухари. Все свои сокровища, которые сами не решались есть, берегли не знаю как, даже в последние дни, когда уже продуктов не было, когда за керосином стояли очереди фантастические, картошку по огородам воровали, – сами не ели, а вот солдатам принесли.

– Не может быть! – зло сказала Лиза.

– Еще как может! – усмехнулась фрау Эмма. – Нужно смотреть правде в глаза: вся Россия страстно желала победы врагу, какой бы он там ни был. Этот проклятый строй украл у русских все, в том числе и чувство патриотизма.

– Ну, вы за всю Россию погодите говорить, – буркнула Лиза. – Немцев бьют в хвост и гриву, насколько я слышала!

И прикусила язык… Ох, что-то разговорилась она… что-то разболталась! Вот сейчас фрау Эмма как развернет свой «Опель-адам» по направлению к зданию гестапо, которое не столь уж и далеко отсюда, в таком-то маленьком городке!

Однако фрау Эмма никуда «Опель-адам» не разворачивала.

– Ну, сейчас, может быть, и бьют, – согласилась она снисходительно. – Но в первые-то месяцы войны позорное отступление было невероятным, согласитесь. Думаете, только внезапность нападения свою роль сыграла? Народ намучился до отчаяния, настрадался! Вы не из Мезенска, не знаете, как тут было. Когда война началась, продуктов почти никаких достать было нельзя. За хлебом очереди на полкилометра – и больше ничего. Ох, как тогда всё проверялось… Одна моя соседка – партийная, между прочим, учительница истории, рыльце у нее очень сильно было в коммунистическом пушку! – бегала все время из своей комнаты на помойку соседнего двора с охапками красных томов Ленина… Царила дикая шпиономания. Население с упоением ловило милиционеров, потому что кто-то пустил удачный слух, будто немецкие парашютисты-диверсанты переодеты в форму милиционеров. Люди, конечно, не всегда были уверены в том, что милиционер, которого они поймали, немецкий парашютист, но не без удовольствия наминали ему бока. Все-таки какое-то публичное выражение гражданских чувств! Ненавидели советских, ненавидели – и было за что! Однажды, незадолго до взятия Мезенска, немцы сбросили листовки с предупреждением, что будут бомбить привокзальный район. Несмотря на все кары, которыми советские власти грозили за прочтение листовок, они были все же прочитаны. Некоторые хотели уйти из этих домов. Но район был оцеплен милицией, и не только никто не смел выселиться, но даже и за хлебом не пускали.

– Ну, это, конечно, провокация была, – пожала плечами Лиза. – Чтобы панику посеять. Ничего не бомбили, верно?

– Бомбили, и зверски. Причем, как обещали, только привокзальный район и вдоль железной дороги. Ох, сколько людей погибло… А ведь этих жертв можно было избежать.

Теперь молчала Лиза. А вот их никто не предупреждал, никакие добренькие фашисты… Их просто разбомбили. А потом расстреляли из пулеметов. Весь эшелон.

Нет, не надо вспоминать, от этих воспоминаний жить не хочется!

– Но знаете что? – сказала вдруг фрау Эмма. – Я тоже ждала потомков Шиллера и Гёте. А дождалась… – Она передернула плечами. – Одно могу сказать: раньше я жалела о том, что наполовину немка, а теперь рада, что наполовину русская.

Лиза недоверчиво смотрела на этот надменный профиль со стиснутыми губами.

Провокация, конечно. Точно провокация… А может, и нет. Ладно, не ее это дело, расследовать душевные бездны немецкой «овчарки» фрау Эммы Хольт! Лизу вдруг стукнуло неожиданной догадкой. Если Эмма хорошо знакома с отцом Игнатием, она наверняка знает, что его дочь и внучки живут в Горьком. Как же, интересно, старик объяснил ей Лизочкино появление в Мезенске? Как-то объяснил, но как, Лиза об этом не знает. А отец Игнатий забыл ей сказать. Что, если в городской управе спросят?! Ну какая, какая причина могла ее сюда привести?!

– Я думаю, – раздался в это мгновение холодный голос фрау Эммы, – у вас тоже не осталось тех иллюзий, с которыми вы дезертировали из Красной армии и добрались до Мезенска. Я вас понимаю. Все же я наполовину русская, и меня тоже не могут не оскорблять и зверства, и жестокость, и глупость наших так называемых освободителей. Ну, предположим, с евреями пусть делают что хотят…

– Как что хотят? – ужаснулась Лиза. – Вы одобряете гетто, желтые звезды и все такое?!

«Молчи, идиотка! – тут же одернула она себя. – Молчи, ради бога!»

– Вы принадлежите к жалельщикам евреев, так, что ли? – фыркнула фрау Эмма. – А до войны, конечно, страшно жалели бедных негров в Америке? Интересно, а жалели вы своего русского раскулаченного мужика, которого на ваших глазах вымаривали, как таракана? Или вы, как все русские, способны жалеть только чужих, ну а своих – своих бей, чтоб чужие боялись? Не замечаете, конечно, что именно русских целенаправленно уничтожали большевики – уничтожают и гитлеровцы. Мы-то живем сейчас недурно, что я, что ваш дед, куда лучше, чем раньше, а вот остальным наша прежняя подсоветская нищета кажется непостижимым богатством. У людей нет ниток, пуговиц, иголок, спичек, веников и многого, что прежде не замечалось. Особенно тягостно отсутствие мыла и табака. От освещения коптилками, бумажками и прочими видами оккупационной электрификации вся одежда, мебель и одеяла во многих домах покрыты слоем копоти… Ладно, так я о чем? Ах да! Об этих пресловутых потомках Шиллера и Гёте! Немцы цивилизованны, но не культурны. Русские дики, невоспитанны и прочее, но искра Духа Божия, конечно же, в нашем народе гораздо ярче горит, чем у европейцев. Разумеется, и среди немцев есть люди, но все же шантрапы больше. Война, фронт и прочее, но от освободителей России хотелось бы чего-то другого. Между прочим, есть вещи, творимые этими самыми потомками, которых русское население им никак не прощает, особенно мужики. Например, немцам ничего не стоит во время еды, сидя за столом, испортить воздух. Громко, без стеснения. Об этом рассказывал со страшным возмущением один крестьянин, у которого покупаю молоко. Он просто слов не находил, чтобы выразить свое презрение и негодование. Русский мужик привык к тому, что еда – акт почти ритуальный. За столом должно быть полное благообразие. В старых крестьянских семьях даже смеяться считается грехом. А тут такое безобразное поведение. И еще то, что немцы не стесняются отправлять свои естественные надобности при женщинах, вообще прилюдно, – вы сами только что видели. Как ни изуродованы русские люди советской властью, они пронесли сквозь все страстную тягу к благообразию. И то, что немцы столь гнусно ведут себя, причиняет русскому народу еще одну жестокую травму. Он не может поверить, что народ-безобразник может быть народом-освободителем. Знаете, какую частушку про них поют? «Распрекрасная Европа, морды нету, одна жопа!»

Лиза, которая сатанела даже от одного только намека на неприличные слова, и глазом не моргнула. Частушка была хороша. Нет, ну в самом деле, весьма хороша! Однако на что эта фрау намекает? Как реагировать? Возмущаться, угодливо улыбаться? Опасные разговоры она ведет при незнакомом человеке! Или настолько доверяет отцу Игнатию, что подразумевает: его внучка не может оказаться предательницей? Или все же провокация?

– С другой стороны, надеяться нам, кроме как на немцев, не на кого, – совсем другим тоном, лишенным даже оттенка прежней горечи, проговорила фрау Эмма. – И я прекрасно понимаю, почему вы идете на работу в такое сомнительное заведение, как «Розовая роза», а ваш дед, священник, праведник, не просто не препятствует, но еще и протежирует вам. Вы, конечно, хотите найти себе состоятельного друга, кого-то вроде Алекса Вернера, и заручиться поддержкой значительных лиц, от которых будет зависеть разрешение на эвакуацию, когда до этого дойдет время. Об этом, такое ощущение, мечтают все красивые девушки. Знаете, еще полгода назад, пока еще не существовало «Розовой розы» – а она была открыта не по моей инициативе, ее открыли германские оккупационные власти, чтобы устраивать досуг офицеров, меня просто пригласили ее возглавить, – пояснила фрау Эмма со странной улыбкой, которую вполне можно было бы назвать извиняющейся, – еще полгода назад я зарабатывала себе на жизнь весьма оригинальным способом: гаданием. Моя бабка была гадалкой, и у меня сохранился если не дар, то некие знания. Моими клиентками были отнюдь не бедные русские бабы, разлученные с родней или мужьями и сыновьями, воевавшими на фронте. Моими клиентками были кралечки (я их так называла) германских офицеров. Парадоксально: чем больше девушка пользуется успехом у немцев, тем больше она сама привязывается к какому-нибудь гансу или фрицу, тем бо`льшая тоска у ней по дому и по прошлому. А что не все кралечки только продаются за хлеб и за солдатский суп, это совершенная истина. Цинично продающихся – весьма небольшой процент. И какие бывают крепкие и трогательные романы среди них! Гадать им, конечно, было очень легко. Король, любовь до гроба, скорая встреча, дорога. Это главное. Все они страстно мечтают о дороге. Куда угодно, только бы вырваться отсюда! Потом, когда открылась «Роза», многие пришли ко мне. Почти всех я взяла на работу. Вот так и вы будете искать своего короля.

– Слушайте, – недоверчиво проговорила Лиза, – мне показалось или вы упомянули об эвакуации? Вы в самом деле думаете, что она будет?

– Ни минуты не сомневаюсь, – зло фыркнула фрау Эмма. – Раньше, позже, но немцев выбьют отсюда. Потом откроет военные действия Америка – и все, Гитлер капут. Отсюда валом повалят. Но я в Германию не вернусь. И при большевиках не останусь. Хватит, нажилась у них. Я добыла себе морфий.

– Что? – повторила потрясенная Лиза.

– Морфий. Что, не слышали такого слова? Один из главных алкалоидов опия, содержится в маке снотворном, химическая формула C¹⁷H¹⁹NO³, – усмехнулась фрау Эмма. – Безболезненная, прекрасная смерть. Немедленно по приходе красных отравлюсь. И это не красивые слова. Я ждала гитлеровцев, как ждут спасения умирающие. Ладно, я готова терпеть, что они не такие, как мне мечталось, я готова жить, зная, что в любое время дня и ночи военные патрули могут ввалиться к тебе в комнату и проверить, нет ли у тебя в кровати немецкого солдата, а под кроватью – большевистского шпиона. Это война. Но полного и окончательного крушения надежд, советского, большевистского зверства над собой я просто не переживу. И даже переживать не собираюсь. Морфий хранится в туалетном столике рядом с моей кроватью. Только руку протяни! Сказать правду, такое ощущение меня иногда одолевает… А впрочем, я шучу. Это моя последняя шлюпка при кораблекрушении! Ну вот, мы приехали. Это управа, а вон тот обер-лейтенант на ступеньках – это, если мне не изменяет зрение, ваш Алекс Вернер.

Лиза смотрела на улыбчивого лощеного офицера со странным выражением. Он и раньше вызывал у нее неприязнь, а уж после того, как фрау Эмма чуть ли не записала ее в кралечки Алекса, на него и вовсе смотреть не было охоты.

Как хорошо, что с ней не поехал отец Игнатий! Алекс непременно насторожился бы, да что – их встреча была бы просто катастрофой!

Вскоре Лиза, к изумлению своему, обнаружила, что это нежелание смотреть друг на друга было взаимным. Вернер открыл дверцу «Опеля» перед фрау Эммой, а Лизе пришлось выбираться самостоятельно. Фрау Эмма воспринимала его галантность как нечто само собой разумеющееся, с элегантной, насмешливой небрежностью. Они пошли вперед, превесело болтая на немецком, который оказался для Лизы слишком уж быстрым. Впрочем, она и не вслушивалась, а просто изумлялась тому, что Вернер едва поздоровался с ней. Она значила для него не больше, чем горничная фрау Эммы. До встречи с той «овчаркой» он был совсем другим! Тогда, на острове, да и потом, когда вез ее в город…

«Господи! – вдруг спохватилась Лиза. – Да я что, спятила?! Я что, ревную фашиста к фашистке?! К старухе?!» И она вспомнила, как Петрусь хмыкнул, когда она назвала Эмму глухой и слепой старухой… Итак, фрау Эмма относилась к тому странному разряду немолодых женщин, которых терпеть не могут и молодые, и старые – именно из-за того, что те никак не могут постареть. Точно такой же была и мама. Все Лизины кавалеры немедленно начинали сходить с ума по ее маме. Лизу это ничуть не огорчало, а только смешило, потому что не было у нее в жизни ни единого кавалера, которым стоило бы дорожить. К тому же мама обещала, что и сама Лиза когда-нибудь станет таким же «неувядающим цветком», как она это называла.

Чуть ли не впервые воспоминание о маме не вызвало приступа горя. Сейчас, при взгляде на Алекса, Лизе стало просто смешно.