Текст книги "Преступное венчание"

Глава 11
Засека

А что ж Алексей? Что ж этот баловень фортуны, внезапно низвергнутый из объятий сей капризницы на землю, вернее, в бушующую реку? Что с ним сталось?

…Он бессознательно плыл к берегу, уже не ощущая ни ледяных объятий Волги, ни усталости, ни страха; и если бы не понукания, не грубые окрики верного Бутурлина, давно сдался бы стихии.

Мысли словно бы смерзлись в тяжелый ком. Алексей даже не заметил, когда его ноги заскребли дно, когда им с Николкою удалось встать и, шатаясь, чуть не падая, добрести до берега, где оба, вконец измученные, рухнули на песок.

Острая боль с левой стороны лица вернула Алексея к жизни. Он поднял голову, и Николка тоже привстал.

– О, да ты ранен! – Бутурлин выхватил из кармана мундира мокрый, слипшийся платок и приложил его к облепленной песком щеке Алексея, по которой сочилась кровь. – Как же тебя угораздило? Верно, краем лодки. Ну да ничего, до свадьбы заживет!..

И осекся бедный Бутурлин, зажав себе рот рукою, так и сел, с ужасом воззрившись на окаменелое лицо Алексея.

– Алешка, друг! – простонал он наконец. – Прости, брат!

– Ты у меня прощения просишь? – не своим, мертвым голосом проговорил Алексей. – У меня – убийцы?

– Окстись! – замахал на него Николка. – Зачем себя так-то?!

– А как? Как же еще? На совести моей – два убийства, нынче вечером свершенных: не рукою моею непосредственно, но все ж мною, как если бы я этих двух несчастных топором зарубил или удавку на них накинул собственноручно. Я и тебя опасности смертельной подверг.

– Нет! – горячо выкрикнул Николка. – Меня никто не принуждал! Если ты виновен, то и я виновен с тобою вместе, ибо если ты убийца, то я – пособник тебе, а стало быть, не мне тебя судить.

Алексей сжал руку товарища и, опираясь на нее, тяжело поднялся.

– Куда мы теперь? – с тревогою спросил Николка.

– Ты в казармы, – поразмыслив, проговорил Алексей. – А я пока что к себе, на Панскую.

– Правильно, Алешка! – сразу повеселев, воскликнул Бутурлин. – Как будто ничего и не было. Ты теперь, получается, свободен!

– Свободен? – не сразу отозвался Алексей. – Это ты называешь – свободен?

И, крепче прижав к щеке мокрый ком платка, ибо кровотечение не унималось, он побрел к обрыву, где на светлом лунном небе темнели очертания Коромысловой башни.

Дядька его, меланхоличный Никита, был немало озадачен, повстречав барина едва ли через три часа после того, как отправился тот якобы в Измайлово, к батюшке, да еще заявившегося мокрым до нитки, измученным и окровавленным.

Алексей, еле шевеля губами, отоврался каким-то нападением, какой-то дракою, не больно-то заботясь о правдоподобии, кое-как содрал с себя мокрую, грязную одежду и повалился на постель. Природа оказалась к нему благосклоннее, нежели он того заслуживал: рана его постепенно разгорелась с такою яростью, что отвлекла Алексея от терзаний душевных и заставила всецело обратиться к физическим.

Пришлось найти в себе силы встать, добудиться Никиту и велеть немедля бежать за доктором. Право, Алексей предпочел бы мгновенную смерть угрызениям совести, но боль терпеть он не желал.

Явился старый полковой лекарь, с рукою столь же умелою, твердою, сколь и легкою. Не вдаваясь в расспросы, он велел молодому князю осушить изрядную чару водки и, выждав минут с десяток, когда тот лишился всяческих чувств, обмыл его окровавленное лицо, очистил рану, а потом зашил ее мелкими, едва различимыми стежками, с ловкостью, проворством и умением, сделавшими бы честь любой белошвейке. Лекарь не ушел до тех пор, пока не втемяшил Никите все правила ухода за Алексеевою раною, которая, не являясь опасною, могла в случае воспаления шва изуродовать пригожее лицо молодого человека. Никита вполне удовлетворительно повторил порядок ухода за раненым и побожился, что от ранжиру сего не отступит ни под каким видом. После этого лекарь отправился восвояси досыпать, оставив Никиту клевать носом у изголовья господина своего.

Алексей очнулся от своего сна-обморока лишь через сутки после операции и, бросив всего один взгляд в зеркало на пылающий рубец, велел закладывать коляску и вести себя в Починковское имение.

Нижний, со всеми его воспоминаниями, сделался невыносим. Алексею даже Бутурлина не хотелось видеть. Так раскаявшемуся преступнику мучительно новое напоминание о деле рук своих.

Он был молод, здрав телесно, и не рана его теперь терзала, но осознание содеянного.

К чести Алексея следует сказать, что история собственного происхождения потрясла его куда меньше, нежели то, что случилось с Лисонькою и Неонилою Федоровной. Когда он трясся в возке и потом, позже, когда уже прибыл под своды своего нового починковского дома, где еще витал запах свежеструганного дерева, беленькое личико Лисоньки снова и снова вставало пред ним, с этими ее влажно смеющимися глазами, и Алексей, стискивая зубы, чтобы сдержать слезы, понял наконец-то, почему такой покой, такая радость охватывали его при взгляде этих глаз. Они напоминали ему бесконечно милые, любящие глаза княгини Марьи Павловны, оттого и казались столь родными и близкими!

Теперь он не понимал, как мог вожделеть ее. Теперь она пробуждала в нем только безграничную нежность, желание защитить, оберечь…

«Сестра. Сестра. Она была мне сестра!» Он вспоминал ее худенькие плечики, согбенные над шитьем, лукавую улыбку и слезинку, быстро бегущую по прозрачно-розовой щеке.

Она была его сестра. И какая же красавица! Ему было чем гордиться как брату. Сложись жизнь иначе, он мог бы с вежливой небрежностью представлять ей своих приятелей, а потом с особенною, хозяйскою, братскою насмешливостью наблюдать, в какое ошеломление повергала их нежная прелесть Лисоньки. Так он и называл бы ее: «Моя Лисонька!» Сложись жизнь иначе!.. И он бился головою о диванный валик в своей курительной комнате, бился до боли, но не брала его боль, не брало вино, не давал желанной одури табак. И снова, снова завидев в зеркале отражение бледного своего лица с красной линией шрама, Алексей отшатывался от него с ненавистью, словно от образа врага. Рана его была Божья кара, думал Алексей, нечто вроде позорного клейма, вполне им заслуженного.

Так он прожил до того дня, когда приехал Бутурлин.

Николка появился нежданно-негаданно, на взмыленном, засекшемся коне и, нетвердо ступая затекшими ногами, стремительно кинулся в дом. Лицо его, покрытое потом и дорожною пылью, было бледным, меловым, а всклокоченные волосы и остановившиеся глаза дополняли собою картину такого бесконечного ошеломления, что Алексей непременно испугался бы, ежели б за эти дни способность испытывать страх не была испепелена в его душе навсегда.

– Что, Николка? – спросил он спокойно, сделав приятелю знак садиться. – Что еще приключилось? Дело мое наружу вышло? Не так ли?

Но Бутурлин медленно-медленно покачал головою и, устремив на Алексея помутившиеся от усталости глаза, нетвердо выговорил:

– Я видел ее, Алешка! Лисоньку видел! Она… жива!

* * *

Видно, не угодно было Господу, чтобы той роковой ночью ни дочь князя Измайлова, ни дочь его бывшей горничной нашли свое счастливое супружество! Что приключилось с Алексеем и Лизонькою, нам уже ведомо. Ну а Лисонька…

Лисонька, смахивая слезы, которые застилали глаза, добежала до пруда, где уже стоял крытый возок. Замялась было, но тут же из темноты выступила темная фигура, и знакомые руки крепко обняли беглянку. Затем Тауберт подсадил невесту в возок, ямщик понукнул лошадей. И бегство началось.

Их первые поцелуи в благословенной тьме возка были жаркими и в то же время целомудренными, ибо никто и ничто не заставило бы Тауберта забыть о том, что бедная девушка еще невеста его, а не жена.

Лисонька же, помимо стеснительности, страха, печали от разлуки с сестрою и радости от близости Тауберта, томима была тревогою, которая зародилась в ней при взгляде на ямщика. Это был согбенный старикашка, то и дело заходящийся в приступах удушливого кашля, и Лисонька удивилась, почему Тауберт избрал для столь долгого и нелегкого пути столь слабого проводника, от поведения которого во многом зависела их жизнь. Она ведь не знала и знать не могла, что врожденное, с молоком матери впитанное презрение лифляндца ко всему русскому, особенно к русскому буйному, пышному, красотою и силою его превосходящему, своеобразным олицетворением чего был для него Алексей Измайлов, как раз и нашло выражение в выборе ямщика: не лихого детины с луженою глоткою и пудовыми кулачищами, коему сам черт не брат, а болтливого старика с благообразными сединами. И неведомо, как сложилась бы дальнейшая жизнь Лисоньки, увози ее от Нижнего иной ямщик, но… никому не уйти от судьбы. А потому случилось то, что случилось.

Уже за Острожной площадью их окружил темный, угрюмый лес. Такая приветливая солнечным днем, дорога в Высоково сделалась этой дождливою ночью сущим наказанием, ибо фашины, то есть связки толстых прутьев, уложенные на просеке в несколько рядов, с нагроможденными на них и вновь засыпанными землею бревнами, прогнили, шатались и качались, а грязь делала продвижение медлительным и мучительным.

Лисоньке скоро сделалось дурно от беспрерывной тряски, и она не знала, сколько минуло времени, когда кони вдруг стали, на облучке произошло какое-то суетливое движение, а потом в возок вскочил перепуганный ямщик, запахнув за собою полсть и вцепившись в нее.

– С нами крестная сила, святые угодники! Засека!

– Цо то ест? – спросил Тауберт, от неожиданности перейдя не на родной даже, а почему-то на высокомерный польский язык, но, ощутив, как дрожат Лисонькины пальцы, уцепившиеся за его рукав, понял, что неизвестное слово означает нечто ужасное.

А и впрямь! Засекать дорогу в те поры означало пересекать ее канавами или заваливать деревьями, делая дальнейшее продвижение невозможным. Засека являлась излюбленным приемом лесных разбойников, ибо проворно развернуться на провальной, узкой фашинной дороге неуклюжий возок не мог, а вздумай седоки искать убежища в лесу, их тут и похватали бы сидевшие в засаде.

Все трое, Тауберт, Лисонька и ямщик, застыли в холодной тьме возка, слыша, как тихонько ржут кони, шумит ветер в вершинах деревьев.

– Пропали! – выдохнул ямщик. – Сгибнем мы тут, яко Содом и Гоморра!

И, словно в ответ ему, сквозь щели возка проник пляшущий свет факела, а негромкий, но внушительный голос провозгласил совсем рядом:

– Эй, там! Выбросить оружие! Выходи по одному! И без глупства, вы все под прицелом!

Ямщик послушно дернулся к выходу, но Тауберт вцепился в него и прошептал:

– Ты, пся крев! Гляди мне! Пикнешь о госпоже – горло перережу! Понял ли?

Лисонька не узнала голоса своего жениха. Словно бы все чувства в нем вымерзли; осталась лишь угроза, столь мертвящая, что ямщик в ответ лишь икнул и прошелестел:

– Вот те крест святой!..

– Хорошо. Погоди, старик. Выйдем вместе.

Во тьме, к которой постепенно привыкли глаза Лисоньки, она различила, что Тауберт одной рукой раскрыл шкатулку, которую держал на коленях всю дорогу, вынул два пистолета. Страшно, тускло блеснула серебряная насечка; один из них он сунул за пояс, другой за голенище и, все так же удерживая ямщика, повернулся к Лисоньке; она ощутила губами его похолодевшие губы.

– Эй! Не медлите, не то так в возке и поляжете! – зарыкал снаружи уже другой голос, куда зычнее и грубее прежнего.

– Прощай! – выдохнул Тауберт, и Лисоньке почудилось, что ее лица коснулся клуб снегового ветра. – Прощай, meine liebe!.. Молись за меня! – Он с силой потянул Лисоньку вниз, на пол возка, и толкнул ее под сиденье, сунув в руку небольшой нож. – Разрежь сзади полог возка, но тихо, тихо! Будто тебя нет. А как я крикну: «Laufen!»[20]20
  Беги! (нем.)


[Закрыть] – осторожно выскользни и беги, беги! Храни тебя Бог! – С этими словами он в последний раз скользнул по ее лицу губами и, вытолкнув из возка ямщика, выскочил следом.

И… весь самоотверженный план, измысленный благородным разумом Тауберта, рухнул в один миг, ибо их встретил на дороге дружный залп раздраженных долгим ожиданием разбойников. Оба, старый ямщик и молодой барон, упали замертво, пронзенные десятком пуль.

Несколько пуль прошили возок, одна обожгла плечо Лисоньки, скорчившейся под сиденьем. Измученная страхом девушка лишилась чувств.

Это ее и спасло.

Когда Лисонька открыла глаза, бледный свет проникал сквозь продырявленные стенки возка. Полсть была откинута, только шум леса долетал до ее слуха.

Она никак не могла сообразить, где находится, и, только ощутив тупую боль в плече, где к ране прилип пропитанный кровью рукав, вспомнила, что произошло.

Будто вихрем подхваченная, вылетела из возка.

Ранний холодный рассвет занимался над лесом. Дорога была пуста. Засека разобрана. Рядом с возком валялись два открытых сундука; весь бывший в них багаж Тауберта исчез. Поскольку сундуки были привязаны позади возка, грабители, очевидно, сочли, что это вся их добыча, а, заглянув внутрь, в темноте не заметили хрупкой фигурки, сжавшейся под сиденьем.

Взгляд Лисоньки скользнул по легким перьям облаков, по золотисто-зеленому осиннику, тревожно шуршавшему мелкими пятаками листьев, и вдруг замер при виде скорчившегося тела в сером армяке, с растрепанными седыми волосами. А рядом, лицом вверх, без плаща и мундира, босой, лежал Тауберт, твердо и холодно глядя на Лисоньку серо-стальными мертвыми глазами.

Разумеется, ни о чем этом Николка Бутурлин не знал и знать не мог. Просто когда по городу разнеслась весть о внезапной смерти вдовы-ростовщицы, он, вместе с остальными должниками Елагиной, отправился в ее дом, якобы понукаемый желанием воротить заклад свой, а на самом деле – в разведку. Он знал, что у Лисоньки была какая-то кузина; у нее и надеялся Бутурлин узнать хоть что-нибудь о толках, ходивших вокруг смерти Неонилы Федоровны.

Весть о гибели Тауберта в окрестностях Высокова уже дошла до его сослуживцев. Но в те времена леса нижегородские были ничуть не тише лесов муромских, а стало быть, известие сие вызвало никак не удивление, а лишь печаль и негодование в полку.

Влюбленные наши таили страсть свою столь старательно, что никому и в голову не пришло увязать имена Тауберта и Лисоньки. В возке не осталось ее вещей, ибо у нее их вовсе с собою не было. Тайна несостоявшегося венчания была надежно сокрыта судьбою, и Бутурлин увидел лишь то, что увидел: не вполне здоровую, но вполне живую Лисоньку.

Бутурлин вскочил на коня и наметом погнал в Починки, где своим потрясением заразил и Алексея.

* * *

Право же, было не только от чего впасть в ошеломление, но и вовсе сойти с ума!

Вслед за первым облегчением, что Лисонька осталась жива, а стало быть, грех двойного убийства не отягощает более Алексея, на него с новою силою навалилась тяжесть лежавших на нем брачных уз.

Итак, она была жива, и преступное венчание с единокровною сестрою ожидало своего наказания.

С тем увальнем, с тем задирою и благодушным бездельником, который очертя голову кинулся ухаживать за Лисонькою, а затем решился на тайное венчание, было покончено раз и навсегда. Он так и не вынырнул из тяжелых волн, он покоился на волжском дне, а человек, вышедший из ледяной купели едва не свершившейся гибели и из огненной купели раскаяния, отличался стремительностью мыслей, чувств и поступков. Словно бы новая душа в нем взыграла!

– Со мною все кончено, – сам себе твердо сказал Алексей. – Во всем лишь я виновен, я искушал ее – мне и расплачиваться. Заложить возок – и в путь, и в дорогу. И пускай следы мои затеряются в нескончаемых российских просторах! Но – она? Она страдала больше, чем Господь во всем своем жестокосердии определил бы ей для расплаты за грехи родителя. Из-за меня страдала… Кроме того, остается отец. Он-то ничего не знает. Он любит меня по-прежнему и жив лишь будущностью моею, лишь надеждою на потомство, кое продолжит род Измайловых. Хорошо, пусть так: я сокроюсь в безвестности, где обрету или скорую смерть, или искупление грехов. Но пышность рода нашего со смертью отца пресечется, дом опустеет и обветшает. Я, только лишь я виновен во всем. Мне, только лишь мне предпринимать шаги для исправления случившегося!

Со словами сими Алексей схватил перо, чернильницу, лист бумаги и стремительным почерком, ни разу не остановившись – слова, казалось, сами стекали с его пера, – начертал письмо князю Михайле Ивановичу, в коем сообщал, что ему ненароком сделалась известна правда о его происхождении, а потому он не считает себя вправе носить имя Измайловых, но умоляет отца вернуть любовь родительскую дочери, княжне Елизавете. Он заклинал отца не мешкая выехать в Нижний, разыскать дочь, на которую обрушились болезни и бедствия, и воротить ей все положенное по праву рождения.

О своей же дальнейшей судьбе Алексей просил не тревожиться, а умолял лишь не поминать его злым словом и, дабы честь имени Измайловых оберечь, исхлопотать ему отставку.

«Вечно буду за вас Бога молить, ваше сиятельство, и почитать лучшим, мудрейшим и добрейшим отцом из всех, кто прежде жил и ныне здравствует. Прощайте. Простите меня. Остаюсь недостойный сын ваш Алексей», – так заключил он сие письмо.

Не перечитывая, отправил послание в Москву с нарочным, а потом велел немедля собирать себе вещи и возок закладывать. Путь он себе определил на Днепр, в Запорожье, где жил его дядюшка, отцов брат. У него намеревался просить Алексей протекции для поступления в казачий полк сичевиком, намереваясь полностью изменить судьбу, взять иное имя, а если Господь явит ему особую милость – и голову сложить, освобождая вместе с лихими запорожцами русских пленников из турецкой да крымской неволи.

Сборы его были недолги. Полагая, что отныне имение уже перестало быть его достоянием, он взял самую малость белья, платья и съестного припасу, дорожный подсвечник, Библию и те деньги, которые несколько дней назад удачно отыграл у приятеля Осторожского. Уж их-то он мог считать своими!

Он уехал, сам правя лошадьми; сухо, как чужой, простившись с дворнею; оставив плачущего дядьку присмотреть за имением. Он уехал, скрылся в рано упавшей осенней тьме, и дожди, будто струи Леты, смыли на дороге его след.

Глава 12
Седой беркут

Сентябрь в низовьях Волги – нечто совсем иное, нежели в тех северных краях, где сливается она с Окою. Ни студеных порывов ветра, ни затяжных, пронзительных дождей, ни серо-свинцовых волн, бьющих в желтеющие берега. Здесь царило, бушевало, свирепствовало лето, и Лизе чудилось, что никогда не было в мире холода, никогда не было осени, ледяных брызг, урагана, год тому назад затопившего лодку…

Да, уже год миновал с того дня, как в Ильинской церкви повенчалась она с единокровным братом, затаенная любовь к которому все еще тлеет в самых сокровенных глубинах ее сердца.

Лиза так резко замотала головою, прогоняя тяжкие мысли, что сидевший неподалеку старый киргиз, продавец ловчих беркутов, испуганно вскинулся, и орлы его тоже встревожились: два захлопали крыльями, сразу сделавшись похожими на всполошившихся кур, а третий все так же сидел недвижим – серый, пепельный, с белой макушкой, будто до срока поседевший от какого-то своего, человеку неведомого, орлиного горя, и взор его был суров да высокомерен.

– Якши! Якши беркут! – негромко проговорил кто-то за ее спиною, и к продавцу птиц подошел невысокий калмык в темно-коричневом бешмете и малахае из серо-рыжего меха карагана – степной лисы. – Этого беру!

Он сделал знак продавцу, и тот проворно разомкнул звено цепочки, коей птица была привязана. Покупатель протянул левую руку, защищенную кожаной, затейливо расшитой рукавицею, и белоголовый беркут послушно перепорхнул со своей жердочки на эту незнакомую руку.

Киргиз восхищенно причмокнул:

– Ай-йя! Твоя птица! Твоя! Тебе уступлю задешево. Задаром отдам!

Лиза тихонько усмехнулась. За два базарных дня она немного научилась разбираться в ценах. За иного беркута калмыки с радостью отдавали прекрасную лошадь, а за другого, на взгляд Лизы, совершенно такого же, жалели барана корсаковской мерлушки, которая здесь почиталась самой мелкой монетой.

Вот и сейчас за невидного собою беркута калмык в лисьем малахае отдал не коня даже, а высокую и надменную тонконогую верблюдицу! Уходя со смирно сидевшей на его руке птицею, калмык вдруг сверкнул такою несдержанно-счастливою улыбкою, что Лиза невольно улыбнулась тоже, и пригожий калмык задержал на ней пристальный взгляд, вспыхнувший еще большим восхищением при виде этого смугло-румяного круглого лица, озаренного светом серо-голубых глаз в опушке длинных, почти до белизны выгоревших ресниц. Вскочив верхом и держа беркута на рукавице, калмык вдруг похлопал по крупу коня сзади, призывно глядя на Лизу.

Да ведь он приглашает ее ехать с ним! Какое-то мгновение она стояла, оторопев, потом пожала плечами, отвернулась и стояла так, пока за спиной не раздался топот копыт.

Это могла быть просто шутка, не стоило и внимания обращать. Но во взгляде калмыка вдруг появилось нечто пугающее, внезапно напомнившее Лизе Вольного. Неприкрытая похоть – вот что это было!

Лиза опасливо поглядела вслед всаднику, в который раз подивившись, как легко степняки переносят зной, оставаясь в своих тяжелых одеждах да пышных мехах бодрыми и свежими. И вдруг она показалась себе такой потной да разомлевшей, неряшливой да растрепанной, что, сверкнув позеленевшими от злости глазами, резко повернулась и торопливо пошла прочь с базара.

Да и то сказать, Леонтий с Готлибом небось заждались. Достанется ей на орехи.

Где там! Леонтий будто и не заметил столь долгого ее отсутствия. Строчит в тетрадке, записывает, что Готлиб рассказывает ему, порою сбиваясь на немецкий, но чаще обходясь русской речью, выражаясь, как всегда, складно и степенно, разве что слишком твердо выговаривая слова.

– Рассеянные в великом множестве по Яицкой, Калмыцкой и всей Волжской степям черепокожные, сиречь раковины, во всем сходны с морскими, которые в реках не находятся.

– Чем же ты пояснишь сие? – с уважительным любопытством спросил Леонтий, но Готлиб отвесил ему легкий поклон:

– В свой черед желал бы изведать твое ученое мнение!

Голос и манеры Леонтия враз изменились, и он отвечал в тон Готлибу, словно не в двуколке, грубо сбитой, сидели оба, а стояли в собрании высокомудрых мужей:

– Полагаю, из сего вполне свидетельствует, что возвышенная страна, между Волгою и Доном лежащая, и так называемый Общий Сырт между Волгою и Яиком были древние берега пространного моря! Море, как вместилище разных чудовищ, рыб и черепокожных, таковым же подвержено переменам, как и матерая земля. Там было морское дно, где ныне лес, степь, где ныне славные города построены!

«Дитя!» – снисходительно подумала Лиза, запрыгивая на тяжело груженную мешками и бочонками телегу.

Высокоученые мужи разом к ней обернулись; лицо Готлиба, как всегда в присутствии женщины, приняло кислое, недовольное выражение, а загорелые черты Леонтия смягчились ребяческой восторженной ухмылкою.

– Устала я! – Лиза привычно привалилась головой к Леонтиеву худому плечу, обтянутому пропотелою рубахою, и прикрыла глаза, словно давая понять, что спорам натуроведческим мешать не намерена, однако заранее зная, что Готлиб сейчас погрузится в привычное свое благочестивое уныние, Леонтий – в нерассуждающее блаженство, а она сама – в ожидание привычного покоя. Однако на душе было тревожно.

Покой! Она жаждала только покоя. Именно ради этого покоя там, на волжском берегу, лишь скрылся из глаз Вольной и соватажники, схватила вдруг за руку смятенного Леонтия и залилась слезами и рыдала, пока не прижал он ее к себе.

Тою же ночью, стремясь еще крепче приковать его, Лиза, втихомолку зубы стискивая, положила себе на грудь его дрожащую ладонь и, замерев, ждала еще несколько долгих минут, пока зов плоти не восторжествовал над присущей Леонтию осторожностью, и он не ринулся в ее объятия.

Был Леонтий, как оказалось, еще более неопытен, нежели она сама, потому притворные стоны боли за чистую монету воспринял, а следы урона, причиненного Вольным, счел за последствия своего вторжения. И вмиг позабыл он про страх и ревность, зная отныне лишь одно: как можно скорее повенчаться с Лизою. Великих трудов стоило ей от церквей его отваживать, то на одно, то на другое ссылаясь, а пуще – на невозможность совершить сей шаг без родительского благословения.

Конечно, лучше всего повенчаться с Леонтием и забыть о былом, но ведь проклятый злобесник Вольной не только тело ее растревожил своею похотью, но и душу, когда вложил в ладонь серебряный перстенек.

С ним, с перстнем этим, Лиза была не безродная сирота, воспитанная из милости, но княжна Измайлова; и хотя эти сполохи тщеславия старалась скрывать даже от себя самой, в ее отговорках насчет батюшкиного благословения крылась немалая истина.

Леонтий же… Леонтий же из ночи в ночь ненасытную плоть свою утолял. Был он хоть приветлив да ласков, а все ж не понимал: бабье лоно – не только вместилище для мужского пыла! Покорно лежащее женское тело жаждет наслаждения. Лизино пробудившееся естество он лишь раззадоривал попусту, мгновенно вспыхивая и извергаясь прежде, чем она успевала что-то понять и почувствовать.

Но, слава богу, с ним Лизе было спокойно.

Все лето разделяла она с Леонтием ночью ложе, а днем – странственный путь по окрестным Волге местам, от Василя к Саранску, Симбирску, а затем и к Царицыну. И каждый новый день уводил ее все дальше и дальше от Нижнего, а тем паче от подмосковного имения Измайловых.

Колечко сковывало палец… И спроси кто-нибудь, чего Лиза хочет, сделав случайного попутника своим полюбовником и забредя с ним в неведомые прежде просторы российские, чего ждет впереди, она затруднилась бы ответить.

Ей грезилось, что и жизнь в Елагином доме, и долгая болезнь в лесу, у Татьяны, и это путешествие с Леонтием – всего лишь длинные, извилистые коридоры, которые она непременно должна миновать, чтобы однажды войти в некую нарядную горницу; чужие судьбы, кои она непременно должна избыть, чтобы однажды очнуться в своей, настоящей жизни. Поэтому она терпеливо шла тем путем, которым вел ее Леонтий.

По утрам из розовой купели облаков рождалось ослепительное солнце и, стремительно взобравшись в вышину, являло растерянным и восхищенным Лизиным глазам спокойную и тревожную красоту пологих и возвышенных берегов волжских, всех этих Дятловых и Жигулевых, Сокольих, Лысых, Увиежских и прочих гор, пространных, густых лесов, спокойного прибежища многому зверью и птице; плавное течение волжских волн; безупречную красоту прозрачного синего неба. А под вечер светило медленно снижалось, скрывалось в заволжских далях, раскидывая над землею дивный расписной плат…

Судьба, похоже, смягчилась к Лизе и как бы отступилась, отложила свои проказы, лишь издали наблюдая за их с Леонтием неспешным и благополучным путешествием: не обрушивала штормов, бурь или разбойных нападений. Один только раз усмехнулась она им в лицо, да и то в четверть силы.

Случилось это за Сурою. Проводник, крещеный мордвин, вызвался коротким путем повести их в лесное селение, где Леонтий хотел увидеть знаменитого местного врачевателя по имени Каркун, спасающего от укусов самых ядовитых змей, а главное – вываживающего тех змей, которые уснувшим на покосе людям вползают в открытый рот.

Перед самым подступом к дому колдуна Леонтий велел Лизе помалкивать, а сам согнулся дугой, схватился за живот и, кряхтя да охая, оперся на Лизу, словно не имел силы идти.

Каркун оказался круглолицым, румяным и синеглазым, как и вся мордва, но впроголубь седым, с длинной белой бородою, которую он имел привычку перебирать, пытливо глядя на собеседника молодыми, яркими глазами. На сбивчивые объяснения Леонтия он кивнул и велел гостям следовать за собою.

Здесь, в пахнущей сухими травами полумгле, до боли в сердце напомнившей Лизе Татьянин домишко, знахарь уложил Леонтия на лавку и принялся ощупывать его живот.

– Давно ли вполз в тебя змей? – спросил Каркун.

Лиза принуждена была прижать руку ко рту, чтобы не расхохотаться, ибо Леонтий от щекотки, причиняемой длинными холодными пальцами старика, корчил ужасные рожи. Но возмущение пересилило ее веселье. Если так надобно Леонтию вызнать тайны знахарские, чтобы и их вписать в тетрадки свои, то разве не мог он просто выспросить старика, а не ломать пред ним эту глупую комедию?!

– Вчера на полдень… – со стоном вымолвил Леонтий. – Тошно мне, невмоготу. Словно бы что-то в нутре ворочается. И холодно, холодно там. Будто пил студеную воду только что.

Старик, не отвечая, кивнул и отошел к печи. Вынул из устья большой кувшин с молоком и вылил туда немного конопляного масла. Долго молоко с маслом перемешивал, что-то при этом нашептывая. Леонтий даже на лавке приподнялся, слова те силясь разобрать, да попусту – ничего не было слышно. Наконец старик поднес кувшин Леонтию и приказал выпить все до дна. Как ни злилась Лиза, ей вновь смешно сделалось при виде выражения унылого отчаяния, кое взошло на лицо Леонтия. Однако деваться было некуда; и он, давясь, принужден был выпить все молоко.

– Ну что ж, банька истоплена, – промолвил затем Каркун и, подхватив Леонтия под руку (очень вовремя, ибо ноги у того вдруг подкосились), повлек его к двери. Лизе ничего не оставалось, как последовать за ними.

Впрочем, в баню Каркун ввел одного Леонтия, а через некоторое время вышел, отдал Лизе тючок с его одеждой и сапоги. Затворив за собою дверь в баньку, ушел, мрачно бросив напоследок:

– Не входи. Бабе нельзя. Грех.

Лиза, едва он скрылся из вида, попыталась заглянуть в подслеповатое окошко, но ничего не смогла рассмотреть, а потому покорно села на порожек – ожидать, чем же там окончится дурацкая Леонтиева затея.

Ветер шуршал в крапиве, тяжелыми волнами льнувшей к темным стенам старенькой, покосившейся баньки. Под этот мерный, успокаивающий шум Лиза начала было дремать, как вдруг ее заставил встрепенуться странный звук, раздавшийся словно бы из-под земли: не то стон, не то рык.

Вскинула голову, прислушалась. Звук повторился. И еще раз, и еще. И не скоро Лиза поняла, что исходит он из баньки.

Ступила на порожек, осторожно толкнула разбухшую дверь и какое-то время стояла неподвижно, ничего не видя в полутьме, кроме какого-то бесформенного розового пятна. Но вот глаза ее привыкли к сумраку, и Лиза едва не рухнула там, где стояла: этим пятном был не кто иной, как Леонтий, вовсе голый, с налитым кровью лицом, подвешенный вниз головою под потолком бани. Огромная белая лужа извергнутого им молока растекалась по полу. Вместе с этим молоком и должна была извергнуться из его нутра змея – если бы она там когда-нибудь была…

Новый мучительный стон вырвался из груди Леонтия и вернул Лизе способность двигаться. Она вскарабкалась на каменку, чтобы достать до крюка, к коему был подвязан Леонтий. Кое-как смогла распутать узлы пеньковых веревок, стягивающих его ноги, и Леонтий грянулся оземь с таким грохотом, что Лиза обмерла: не отдаст ли он Богу душу от удара головою?