Текст книги "Из моей тридевятой страны"

 
Чем это кончится? Мушиным Раем?
Той пасекой, верней – сараем,
где над малиновым вареньем сонным
кружатся сонмом
 
 
твои предшественницы, издавая
звук поздней осени, как мостовая
в провинции. Но дверь откроем —
и бледным роем
 
 
они рванутся мимо нас обратно
в действительность, ее опрятно
укутывая в плотный саван
зимы…
 

Работая над поэмой «Крысолов», Цветаева мысленно посвящала ее Г. Гейне. В связи со стихотворением Бродского, нельзя не вспомнить, что Муха в мировой поэзии жила до Бродского в стихах Гейне: Мушка – последняя возлюбленная Генриха Гейне, Элиза Кранц (Камилла Зельден). К ней обращен ряд стихотворений Гейне, в том числе последние, предсмертные его стихи. Ее, Мушку, можно назвать последней музой Гейне.

Одно из шутливых прозвищ мухи Бродского – Шива, древнейшая божественная сущность человечества, в индуизме – олицетворение разрушительного начала вселенной и трансформации (созидательное разрушение); одно из божеств верховной триады, наряду с Брахмой и Вишну. Пять божественных ролей Шивы: создание, поддержка, растворение, сокрытие и дарование благодати соответствуют для поэта роли Музы. Муху Бродский именует по-разному: подруга, гумозка, цокотуха – Шива тоже известен под несколькими именами, его свиту составляют духи и демоны, поэтому еще одна вероятная зимняя параллель Мушиного Рая Бродского – пляшущие пушкинские «Бесы».

Для Бродского, жизнь – «синоним небытия и нарушенья правил». «Души обладают тканью, материей, судьбой в пейзаже», а мушиный рай Бродского – лирический рай, в котором носятся души любимых поэтов. Эти души в сумме – лирическим строем своим – «любое превосходят племя». Определение поэтов племенем – из стихотворения Цветаевой «Променявши на стремя…», в 1925 году видевшей поэтов единым вымирающим племенем поэтов: «Невозвратна как племя / Вымирающее (о нем / Гейне пел, – брак мой тайный: / Слаще гостя и ближе, чем брат…)» – речь идет о стихотворении Гейне «Азра». В контексте темы размышления о времени («цвет есть время»), Бродский упоминает в стихотворении великого Галикарнасца – Геродота, родившегося в Галикарнасе (19 главка), но его мысль близка и Цветаевой, рассуждавшей о цвете, времени и вечности в цикле «Деревья» (1922), в стихотворении «Не краской, не кистью!…» («Цвет, попранный светом»). В 20-й главке крылатое войско то ли мух, то ли муз стихотворения Бродского корреспондирует с концовкой поэмы Цветаевой «На Красном Коне», в которой лирическая героиня вместе со своим войском («Солдаты – какого врага бьем?») сражается с Гением в лазури. Так возникает вторая перекличка с цветаевской поэмой:

 
Отпрянув перед бледным вихрем,
узнаю ли тебя я в ихнем
заведомо крылатом войске?
 

«Ихнее» – детское, просторечное слово, передающее отсутствие дистанции между Бродским и мухой, к которой он относится «по-свойски». Затылок поэта молодого рыжеволосого Бродского по цвету напоминал древесные опилки, родственные деревьям и бумаге, на которой записываются стихи, что соотносится с цветаевскими строками о Всаднике-Гении: «вихор ото лба отводила – не Муза» (поэма «На Красном Коне»). В заключительной 21 главке Бродский, размышляя о конце своей и мушиной биографии, пытается сказать о том, что его и судьба и судьба его мухи-музы закончится посмертным превращением, нарисованным как бы в двух ракурсах: бытовом и бытийном. Превращение мухи, ее несуществование – переход в почву, в навоз, который должен породить новую муху, новую Музу нового поэта. Тема навоза напоминает финал пастернаковского стихотворения «Март» (1946), в котором поэт изображал свежесть жизни, ее преображение послевоенной весной: «Пахнет свежим воздухом навоз». Мотив весеннего обновления звучит и у Бродского в «Мухе», только в концовке его стихотворения явно сквозит самоирония:

 
дав дуба позже всех – столетней! —
ты, милая, меж них последней
окажешься. И если примут,
то местный климат
XXI
с его капризами в расчет принявши,
спешащую сквозь воздух в наши
пределы я тебя увижу
весной, чью жижу
 
 
топча, подумаю: звезда сорвалась,
и, преодолевая вялость,
рукою вслед махну. Однако
не Зодиака
 
 
то будет жертвой, но твоей душою,
летящею совпасть с чужою
личинкой, чтоб явить навозу —
метаморфозу.
 

Последняя ироническая рифма: навозу – метаморфозу. Конечным в стихотворении оказывается слово, обозначившее преображение, которое, намеренно или нет, хотя и в саркастической форме, создает смысловую перекличку с «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» Пушкина, с «Завещанием» Заболоцкого. Бродский вспоминает о небесном Зодиаке, живописует свое преображение после смерти как тлен тела и вознесение души в созвездие других поэтов. В 1985 году Бродский задумывался о поэтическом бессмертии. Свой физический конец и смерть своей мухи поэт рисовал в северных широтах, на родной земле. Иосиф Бродский не дожил до своего семидесятилетия, но его «Муха» переживет автора, вероятно, не на одно столетие.4040
  Впервые статья опубликована: //Нева, 2011,№9.


[Закрыть]

2011

«Колокол с эхом в сгустившейся сини…»
Рождественские стихи Иосифа Бродского

Поэзия Иосифа Бродского, как мир всякого большого поэта, слагается из разных русл и течений4141
  Впервые: //Нева, 2012, №1.


[Закрыть]. Среди всего этого многообразия выделяются стихи на рождественскую тему. В Москве отдельной книжечкой рождественские стихи были изданы в 1993 году, по инициативе П. Л. Вайля. Даря книжку знакомым, Бродский подписывал ее: «От христианина-заочника». «Независимо от степени и характера религиозности в стихах Бродского, одно несомненно – именно он возвратил в русскую поэзию исчезнувший было из нее метафизический дискурс», – отмечал Л. Лосев. 4242
  Лосев Л. Иосиф Бродский. Жизнь замечательных людей, 2008. ЖЗЛ.


[Закрыть]«Юный Бродский, не принадлежа ни к какой религии и не имея даже начатков религиозного воспитания, оперирует понятиями „душа“ и „Бог“, принимая религиозное мировоззрение, так сказать, „от противного“, поскольку атеизм для него неотделим от советского политического режима», – писал Лосев здесь же. Для читателя неважно, к какой христианской церкви относит себя Бродский и относит ли; гораздо важнее духовная, метафизическая и творческая глубина, в которую погружается читатель рождественских стихов.

Бродский писал рождественские стихи на протяжении всей жизни, но с перерывами. Например, стихов, посвященных Рождеству, не было с 1972 года по декабрь 1980-го, с 1980-го по 1987-ой годы. Затем рождественские стихи поэт пишет ежегодно, в 1988, в 1989, в 1990, в 1991, в 1993, 1994 и 1995. Можно заметить, что к концу жизни Бродский чаще возвращается к рождественской теме. Любопытно отметить, что стихи рождественской тематики начинают появляться с 1961 года, в роковые времена, предшествовавшие заключению и ссылке. Вероятно, вера в Бога, в свое предназначение помогала Бродскому переносить испытания, которые выпадали на его долю. Наверное, помимо христианского импульса к созданию рождественских стихотворений, Бродским руководил и художественный импульс, оказывали влияние иконопись и живопись, соборы, в которых он бывал, работы старинных итальянских мастеров, поездки в Рим, Венецию и Флоренцию. Бродский много бывал в Италии, особенно часто на Рождество. Его первая поездка осуществилась в 1972 году.4343
  Лосев в своей книге о Бродском предполагает, что «общение с Басмановой, которая, как это принято у художников, не расставалась с орудиями ремесла и постоянно тренировала руку и глаз эскизами, повлияло и на поэтическую практику Бродского». ЖЗЛ.


[Закрыть]

К 1961 году Бродский должен был знать «Рождественскую звезду» Пастернака4444
  6 июня 1962 года, в день рождения Пушкина, Бродский написал стихотворение «Диалог» (« ‒Там он лежит, на склоне…»), памяти Пастернака)


[Закрыть]. Одно из своих стихотворений он назовет так же. Кажется, после Пастернака и его Евангелия в стихах писать о Рождестве уже невозможно. Бродский рисует свои рождественские картинки, и делает это каждый раз по-новому. У Пастернака в стихотворении «Рождественская звезда» два плана: мир Рождества и мир грядущего – «все елки на свете, все сны детворы», «все будущее галерей и музеев». Рождество – торжество рождения Сына и влияние этого события на духовную, художественную жизнь человечества, грядущий суд столетий. В творчестве Бродского Рождество дано в трех измерениях: Тогда, Теперь, Там, в царстве Бога-отца. Его интересует не только историческая роль Рождества, но и космическая его роль, поэтому он все время смотрит на это событие с трех сторон: из колыбели христианства, из нынешнего дня и из Космоса.4545
  Предположительно известно, что Бродский был окрещен в раннем детстве чужой женщиной. В апреле 1942 года Мария Моисеевна Бродская вместе с сыном уехала в эвакуацию в Череповец. По рассказам Натальи Грудининой, в передаче Виктора Кривулина, Мария Моисеевна сообщила ей, что женщина, которая присматривала за маленьким Иосифом в Череповце, крестила его. Лосев Л. ЖЗЛ.


[Закрыть]

Бродскому был 21 год, когда был написан «Рождественский романс», посвященный «Евгению Рейну, с любовью». «Пловец в несчастие случайный» – так называет себя Бродский в стихах, датированных 28 декабря 1961 года. Осенью 1960 года Бродского впервые вызвали в КГБ и ненадолго задержали в связи с участием в самиздатском журнале Александра Гинзбурга «Синтаксис» (№3). Вероятно, поэт уже тогда предчувствовал, какие тучи сгустятся над его головой. Надо сказать, что «Рождественский романс» Бродский написал в Москве. Четырежды, рефреном повторяется стихи о необъяснимой тоске. Эта тоска окутывает весь текст, за исключением, пожалуй, последней строфы. Любопытно, что среди грядущих счастливых событий жизни Бродский называет свет и славу: 21-летний поэт мечтал об успехе, признании. Эти рождественские стихи завершаются мыслью о переменчивости судьбы, надеждой на то, что тоска сменится новой, лучшей жизнью:

 
Твой Новый год по темно-синей
волне средь шума городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будут свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.4646
  Стихи Бродского приведены по кн.: Сочинения Иосифа Бродского. Санкт-Петербург, 1995.


[Закрыть]
 

(1, 150)

В 1963 году 23-летний Бродский впервые читает Библию и «Божественную комедию» Данте4747
  Все даты приводим по биографическому указателю из книги Л. Лосева. ЖЗЛ.


[Закрыть], вероятно, это чтение скажется на формировании мировоззрения и художественного видения поэта. В стихах 1963 года поражает, как живописно, ярко, как очевидец событий, поэт изображает Рождество, верблюдов с лохматыми ногами, бушевавший, выматывавший душу буран, бедных царей, живую огнеокую вифлеемскую звезду, пещеру с младенцем, словно все это он видел своими глазами:

 
Спаситель родился
в лютую стужу.
В пустыне пылали пастушьи костры.
Буран бушевал и выматывал душу
из бедных царей, доставлявших дары.
Верблюды вздымали лохматые ноги.
Выл ветер.
Звезда, пламенея в ночи,
смотрела, как трех караванов дороги
сходились в пещеру Христа, как лучи.
 

(1, 298) («Рождество 1963 года», 1963—1964)

Поэт смотрит на происходящее таинство сначала снизу, из пустыни, где пылали разожженные пастухами костры, затем – сверху, уже с высоты вифлеемской звезды, символизирующий космическую важность события, когда дороги караванов отождествляются с лучами звезды, чье бытие дано как одушевленное («Звезда … смотрела»). Замечательная концовка стихотворения, передающая единство земли и неба.

Каждое рождественское стихотворение Бродского прекрасно по-своему. Как на картинах старинных итальянских мастеров, Бродский пишет новую вариацию Рождества, «Рождество 1963», неизвестный читателю рождественский пейзаж: мы словно слышим шуршание песка и треск костра, видим, как «дым шел свечой», «огонь вился крючком». Этот пейзажный мотив соединяется с мыслью о начале новой эры в истории человечества, о том, что «жизни счет начнется с этой ночи». В стихотворении «Волхвы пришли. Младенец крепко спал…» Бродский, кажется, использует предельно простые в синтаксическом отношении предложения, чтобы показать бесхитростность земной картины:

 
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Звезда светила ярко с небосвода…
Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
Шуршал песок. Костер трещал у входа.
 

(1, 314) («Рождество 1963»)

Почти каждое предложение начинает существительное: волхвы, младенец, звезда, костер, дым, огонь. Этой назывной повествовательности противопоставлены предложения, начинающиеся с глаголов. Их всего четыре, отметивших состояние природы и младенца, сопоставивших Природу и Младенца, равенство важности их бытия. Всемирную значимость события, эпохального для всех людей земли, Бродский подчеркивает употреблением слов, связанных с мотивом круга, кружения: «крутые своды ясли окружали», «кружился снег», «клубился белый пар». Вместе с младенцем человечеству дарится любовь Бога. Именно это говорит Бродский в заключительной строке, соотнося ребенка и дары, принесенные волхвами: «Лежал младенец, и дары лежали». Эти стихи Бродский написал в 1963 году4848
  Все даты приводим по биографическому указателю из книги Л. Лосева. ЖЗЛ.


[Закрыть], накануне суда над ним, ссылки и всей последующей трудной и славной своей биографии. Он не мог знать, какими драматичными окажутся 1964 и 1965 годы его жизни. Новый год 1964 года Бродский провел в психиатрической больнице в Москве: 27 декабря 1963 г. состоялся «военный совет» у Ардовых с участием Ахматовой. Решено, что Бродскому можно избежать ареста, если лечь с помощью знакомых психиатров в психбольницу им. Кащенко и получить свидетельство о «психической неустойчивости». 8 января 1964 года, на следующий день после православного Рождества, «Вечерний Ленинград» публикует подборку возмущенных «писем читателей», требующих расправы над «тунеядцем Бродским». В январе Бродским было написано стихотворение «Новый год на Канатчиковой даче». Эти стихи окрашены в мрачные тона. Поэт отмечает отсутствие основных образов Рождества в качестве примет несчастливого года и своих бедствий:

 
Ни волхвов, ни осла,
ни звезды, ни пурги,
что младенца от смерти спасла,
расходясь, как круги
от удара весла.
 

(1, 304) (январь 1964)

(«Новый год на Канатчиковой даче»)

Стихотворение, построенное на мотив колыбельной для самого себя, – из палаты шестой, это чеховская «Палата №6», и палата страшного постоя, «край, где царь – инсулин», в которой оказался Бродский «в облаках простыни», вместо неба свободной мысли. Поэт видит себя съедаемым властью государства рождественским гусем. Колыбельная помогает лирическому герою не бояться своей участи: «Спи, рождественский гусь. / Засыпай поскорей». Еще один образ лирического героя, – поющий в плинтусе сверчок (вспоминал ли Бродский о прозвище Пушкина?), чье пение соотносится с пением большого смычка, как бы вопреки институту насилия:

 
Эта песня сверчка
в красном плинтусе тут,
словно пенье большого смычка,
ибо звуки растут,
как сверканье зрачка
сквозь большой институт.
 

(1, 304) (январь 1964)

Рождественский мотив дан в СССР отсутствующим, как «двойная зима», длящаяся две тысячи лет: только пурга и зимний пейзаж напоминают о Рождестве. Текст намерено строится автором как не совсем «нормальный», больничный: актуализирована в стихах тема страха, белого цвета как аналога больницы, безжизненности, смерти, несвободы. Но присутствует в стихотворении печально-иронический взгляд автора на происходящее: «ночь белеет ключом / пополам с главврачом». Стихотворение завершается трехстишием, в котором рифмующимися оказываются больницы, глазницы и птицы, образы существования автора в психиатрической больнице, его ощущение жути переживаемого момента:

 
ужас тел – от больниц,
облаков – от глазниц,
насекомых – от птиц. (1, 305)
 

Стихотворение «Волхвы забудут адрес твой…» написано 1 января 1965 года в деревне Норенской Архангельской области, где Бродский находился в ссылке с апреля 1964 года по сентябрь 1965 года4949
  23 сентября 1965 года Бродский был официально освобожден.


[Закрыть]. В стихах «Волхвы забудут адрес твой…» Бродский борется с ожесточением души, не желающей смиряться с забывчивостью Бога, с отсутствием праздника. Одинокая встреча нового года вызывает грусть и благодарность Богу:

 
Волхвы забудут адрес твой.
Не будет звезд над головой.
И только ветра сиплый вой
расслышишь ты, как встарь.
Ты сбросишь тень с усталых плеч,
задув свечу пред тем, как лечь.
Поскольку больше дней, чем свеч,
сулит нам календарь.
 

(1, 414) («1 января 1965 года»)

Это стихотворение проникнуто верой в то, что все не случайно, что у поэта есть своя миссия на земле. Конечно, он печалится, но все-таки верит в будущее, смотрит в даль судьбы с благодарностью. Бог не послал подарка, потому что «слишком стар» и «поздно верить чудесам». «Явно пуст чулок», но это недарение – тоже присутствие Бога, считает Бродский. Сам поэт и есть – «чистосердечный дар» человечеству, сын, который должен пройти свой путь, отпущенный ему Отцом. В этих стихах мы ощущаем не только веру в Рождество, в Бога, а настоящую веру в себя и свое назначение:

 
И, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, что сам
– чистосердечный дар.
 

(1, 414)

Стихи «Волхвы забудут адрес твой…» написаны как будто от лица Христа, которого забыли поздравить. Мог ли Бродский тогда, глядя вдаль, знать, какие подарки готовит ему Бог в виде Америк, Венеций, Стокгольмов, Нобелевской премии? Бродский сам был великим, избранным сыном, пришедшим в мир со своим Словом. Выдающийся поэт своего времени, он оказался подарком человечеству, с которого начался некий новый, лирический счет жизни, но такое понимание собственной роли сменялось переживанием человеческого изгойства, злой иронией.

14 января 1967 года, в старый новый год, написано стихотворение «Речь о пролитом молоке» («Я пришел к Рождеству с пустым карманом…»). « (Я, вероятно, терзаю Музу)» (2, 30), – констатирует Бродский в скобках. Действительно, эти стихи довольно длинные, иронические и грустные. Антиобщественные стихи, в которых поэт отстаивает «скорость внутреннего прогресса», большую, «чем скорость мира» (2, 32). «Я делаю из эпохи сальто. / Извините меня за резвость!» – сообщает Бродский, утверждая свое несоответствие Времени. Поэту не хватает кислорода, недостает понимания в мире, где людей объединяет не христианская вера, а экономика, не любовь к личности, а массовость этил-морали. Поэт ощущает себя «мишенью в тире», но не собирается сдаваться: «Зло существует, чтоб с ним бороться» (2, 37). Но вот в стихотворении января 1971 года, написанном в Ялте, «Второе Рождество на берегу…», саркастическом, горьком, безысходном по своему настроению, читатель ощущает неверие в Рождество, в будущее. Стихотворение обращено к Э. Р. Тема Рождества дана как отсутствие, как временная дата, с которой поэт соотносит превратности своей человеческой судьбы:

 
Второе Рождество на берегу
незамерзающего Понта.
Звезда Царей над изгородью порта.
И не могу сказать, что не могу
жить без тебя – поскольку я живу.
Как видно из бумаги. Существую;
глотаю пиво, пачкаю листву и
топчу траву.
 

(2, 264) (1971)

Поэт-беглец, уехавший в Ялту под натиском обстоятельств, рисует свое существование как переносимое, но лишенное гармонии и любви: «скрипач выходит, музыка не длится, и море все морщинистей».

Как и все сборники Бродского, за исключением «Новых стансов к Августе», «Часть речи» открывается рождественским стихотворением «24 декабря 1971 года», одним из лучших на тему Рождества, – «В Рождество все немного волхвы…». Это удивительные стихи, которые сочинены с двух точек зрения: в них очень живо переданы и мгновения неверия, страха, отсутствия божественной помощи – и вдруг пространство озаряет «свет ниоткуда», знаменующий неизбежность чуда, постоянство волшебного воздействия «механизма Рождества». Употребив столь несвойственное христианскому событию слово – механизм, Бродский говорит на языке своего автоматического, атомного века, считая Рождество событием повторяющимся, неизбежным, подчиняющимся математическому, физическому закону. «В Рождество все немного волхвы» (2, 281) – первый стих определяет тональность всего стихотворения, утверждая всечеловеческую суть праздника: «каждый сам себе царь и верблюд». Первые три шестистишия рисуют предпраздничные, предновогодние хлопоты, несмотря на то, что в СССР давно умы и души граждан далеки от Христа, «не видно тропы / В Вифлеем из-за снежной крупы», Бродский высказывает парадоксальную мысль близкую концовке «Двенадцати» Блока: тропы к Христу не видно, но это не значит, что ее нет,. «…даже зная, что пусто в пещере», неверующие жители города снуют по магазинам, торопятся куда-то с подарками, как древние волхвы. Самое потрясающее: изображая внешние приготовления к празднику тех, для кого пещера пуста, Бродский, усугубляя обстоятельства, уточняет не просто несуществование для неверующих пещеры, но и всего рождественского мифа. Само перечисление того, чего для обывателей нет, но что для Бродского истина и чудо, превращает перечисление образов Рождества в свидетельство о вере поэта, о горечи безверия и отсутствия любви Богоматери: «ни животных, ни яслей, ни Той, / над Которою – нимб золотой». То есть нимб золотой над Марией есть в иной реальности, где нет всех этих спешащих по магазинам людей. Надо сказать, глядя на происходящее немного сверху, с улыбкой, автор совсем не судит их за жадность, потому что «разносчики скромных даров» заботятся о любимых близких, которых они накормят и одарят. Обаяние повествования Бродского в двух взглядах на Рождество: обывательском и авторском. Авторская отделенность от неверующей толпы дана в следующем стихе, в назывном предложении, обозначившем небо как отсутствие Бога: «Пустота». Пустота так страшна для поэта, он так не верит в возможность отсутствия Бога и его Сына, что тут же добавляет: «Но при мысли о ней / видишь вдруг как бы свет ниоткуда». Не случайно после этого следует воспоминание об Ироде и его злодействах: «Знал бы Ирод, что чем он сильней, / тем верней, неизбежнее чудо». «В человеках видна издали» благая воля к торжеству праздника, потребность в любви к ближнему. «Не потребность в звезде», – уточняет Бродский. Это поэтам нужно, чтобы на небе загоралась хоть одна звезда (Маяковский). В этом «человеки» усмешка не высокомерного Бродского, а Бога, глядящего вниз, на свое подобие. И поэт смотрит на своих сограждан «издали», с высоты вифлеемской звезды: «Не потребность в звезде пусть еще, но уж воля благая / в человеках видна издали,/ и костры пастухи разожгли». Вот это добавление о разложенных кострах так необходимо читателю, потому что тут же возникает надежда на счастье и рождественская история, рождественская картинка, заслоняющая продовольственные магазины, давку и суету. Костер здесь – костер земной любви. До любви небесной придется дорасти. «Человеки» еще не смотрят в небо, занятые земными, дольними делами, но «костры пастухи разожгли». Чудо неотменимо. Рождество состоится. Это событие дается Бродским как вечно длящаяся сказка.

В предпоследней строфе Бродский воссоздает ощущение тревожной ночи, когда матери боялись за детей, боялись нашествия слуг царя Ирода. «Валит снег; не дымят, но трубят / трубы кровель. Все лица, как пятна. Ирод пьет. Бабы прячут ребят». Возникает ощущение, что Бродский рисует картинку не из иудейской, а из русской жизни, где царь Ирод очень напоминает пьяного русского мужика. А простонародное «бабы прячут ребят» как будто о России написано. Придет ли мессия? Узнают ли его люди? Как не ошибиться и не принять Ирода за Христа и наоборот: «…мы не знаем примет, и сердца / могут вдруг не признать пришлеца». Выбирать надо сердцем. И вот финал с появлением Богоматери, Младенца и Духа Святого, спасительный, потому что вместе с поэтом читатель тоже боится, что Рождество не наступит:

 
Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного, густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь – звезда.
 

(2, 282) (январь 1972)

Последняя строфа отмечает происходящее не на земле, а в воздухе, на метафизическом сквозняке, когда Богоматерь («фигура в платке») появляется из тумана. Финальное слово стихотворения – «звезда», обозначает удаление автора от земли, его радостное сознание единства с Небом. Таким образом, финальное четверостишие объясняет, что переживание Рождества душевное и духовное, на физическом уровне выраженное рождественскими дарами: «В Рождество все немного волхвы». Последнее слово «звезда» возвращает читателя к началу текста. Подобно волхвам, Бродский видит в Звезде символ Рождества, символ христианской веры и любви к Богу.

Стихотворение о Рождестве 1980 года проникнуто сознанием отверженности поэта, который видит себя отщепенцом, личностью вне закона, поэтому в этих стихах нет рождественского уюта. Теме несчастливого настоящего, ощущения сиротства противопоставлена праздничная тема Рождества:

 
Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве.
В эту пору – разгул Пинкертонам,
и себя настигаешь в любом естестве
по небрежности оттиска в оном.
За такие открытья не требуют мзды;
тишина по всему околотку.
Сколько света набилось в осколок звезды,
на ночь глядя! Как беженцев в лодку.
Не ослепни, смотри! Ты и сам сирота,
отщепенец, стервец, вне закона.
За душой, как ни шарь, ни черта. Изо рта ―
пар клубами, как профиль дракона.
 

(3, 8)

Вместо царя Ирода – современные Пинкертоны: чувствовал ли Бродский в это время слежку за собой? Вспоминал прошлое? В это время Бродский уже получил американское гражданство, но в стихах возникает образ светящегося осколка звезды, который Бродский уподобляет беженцам: Мария с Иосифом, бегущие из Египта, соотносятся с самим поэтом, в своей судьбе ощущающим сходство с судьбой мальчика Христа, с судьбой мученика и святого Георгия, сражавшегося с драконом («Изо рта – / пар клубами, как профиль дракона»).

Лосев сообщает, что во время войны, в эвакуации, «Иосиф с матерью провели всего около года. К череповецким впечатлениям, запомнившимся на всю жизнь, относятся и страшные. Мать, благодаря знанию немецкого, устроилась работать в лагерь для военнопленных. «Несколько раз она брала меня с собой в лагерь. Мы садились с мамой в переполненную лодку, и какой-то старик в плаще греб. Вода была вровень с бортами, народу было очень много. Помню, в первый раз я даже спросил: «Мама, а скоро мы будем тонуть?»». Лосев. ЖЗЛ. «Беженцы в лодке – в конце семидесятых, в начале восьмидесятых годов их едва ли не ежедневно можно было увидеть в телевизионных новостях или прочитать о них в газете: вьетнамцы и кубинцы, пытающиеся в утлых, иногда самодельных суденышках бежать от коммунистических тиранов». Лосев Л. Там же. См. об этом также в эссе «Состояние, которое мы называем изгнанием» (СИБ-2. Т. 6). Рождественской фактически оказывается только концовка, последние четыре строки:

 
Помолись лучше вслух, как другой Назарей,
за бредущих с дарами в обеих
половинок земли самозванных царей
и за всех детей в колыбелях.
 

(1980) (3, 8)

С концовкой соотносится первый снежный стих: «Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве». Кажется, снежный мотив отмечает и вечную, и христианскую тему. И только в финале появляется спасительная тема молитвы за царей и детей, за настоящее и будущее человечества. Интересно отметить, что земля дается Бродским как две половинки (обыгрывается созвучие: земной шар – как ни шарь), как будто он смотрит на нее из космоса, с высоты Бога, для которого половинки земли должны быть похожи на две половинки яблока, например. Что касается образа самозванных царей, здесь, нам представляется, Бродский с улыбкой говорит о себе и таких, как он, царях-поэтах, которые по своей воле славят Рождество стихами («и себя настигаешь в любом естестве»).

13 декабря 1987 года состоялась первая после эмиграции встреча Бродского с поэтом А. С. Кушнером, а 24 декабря написано стихотворение «Рождественская звезда». Начало стихотворения «Рождественская звезда» рисует картину «сверху»: это общее впечатление автора от Рождества. Во многих рождественских стихах Бродский очерчивает картину ветреного дня. Этот ветер – символ стихий, преображения пространства, символ Судьбы:

 
В холодную пору, в местности, привычной скорее к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
 

(3, 127) («Рождественская звезда»)

«Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар / из воловьих ноздрей, волхвы – Балтазар, Гаспар, / Мельхиор; их подарки, втащенные сюда», – отмечает Бродский, глядя на происходящее глазами Сына. «Он был всего лишь точкой», – пишет Бродский о Сыне Господнем, соотнося точечность маленького человека с маленькой вифлеемской звездой. Для него в понятии точки заключен философский, метафизический смысл: младенец – точка, по отношению к Земле и землянам и – с высоты Вселенной:

 
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка, издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд                       Отца.
 

(3, 127)

Бродский представляет звезду и младенца понятиями одного уровня, воспринимает звезду взором Отца. Над младенцем склоняется не только мать, кажущаяся ему огромной, но и звезда, то есть Отец, который не может казаться таким, как мать, оттого что ребенок вообще не видит Отца из-за разности иерархии. Сын и Отец даны в стихах Бродского как два устремленных друг к другу духовных мира.

В 1988 году Бродский написал стихотворение, которое получило название, как и живописные полотна на подобную тему, «Бегство в Египет». Любопытно, что Бродский начинает его не с начала, а как бы с середины, с многоточия, отчего возникает ощущение достоверности картины, как бы вырезанной из евангельской истории:

 
…погонщик возник неизвестно откуда.
 
 
В пустыне, подобранной небом для чуда
по принципу сходства, случившись ночлегом,
они жгли костер. В заметаемой снегом
пещере, своей не предчувствуя роли,
младенец дремал в золотом ореоле
волос, обретавших стремительно навык
свеченья – не только в державе чернявых,
сейчас, – но и вправду подобно звезде,
покуда земля существует: везде.
 

(3, 161) («Бегство в Египет») (25 декабря 1988)

Необходимо отметить и то, что стихотворение катится, как снежный шар, потому что каждое последующее предложение (их всего три, и занимают они десять стихов) оказывается длиннее предыдущего. Такое иконическое построение строфы объясняется желанием автора передать грядущее колоссальное влияние на жизнь человечества рождения мальчика. Каждое новое стихотворение на рождественскую тему добавляет свежие штрихи к портрету Рождества: «в пустыне, подобранной небом для чуда», – пишет поэт о топографии события. Младенец, которому готовится всемирная роль, изображен «в золотом ореоле волос, обретавших стремительно навык свеченья». Всемирное значение Христа, его святость показаны через образ свечения его волос, как на иконе. Иконографическое навык свеченья рифмуется со словом «чернявых», выражающим несколько сниженную характеристику иноверцев, египтян, словно передает чужой голос. Последним в стихотворении стало слово везде, обозначившее мировое значение Рождества, связанного не с Временем, а с Пространством и Вечностью.

22 декабря 1989 года Бродский представляет Ольгу Седакову на ее вечере в палаццо Кверини Стампалла в Венеции, а 25 декабря, там же, в Италии, где каждый камень дышит искусством древних мастеров, создает стихотворение «Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере…». Бродский выступает посредником между читателем и Христом, помогает увидеть событие тысячелетней давности так, как будто оно случилось на его глазах. Неоднократно поэт начинает строфу со слова «представь»: «Представь, чиркнув спичкой, ту полночь в пещере», «Представь трех царей». Это обращение к читателю делает стихотворение подобным беседе поэта с неким собеседником. И здесь события внизу, среди землян, даются в двух планах: на земле и в космосе.