Текст книги "Белая. Разговор через стенку больничной палаты"

Елена Бодрова
Белая. Разговор через стенку больничной палаты

© Елена Бодрова, текст, иллюстрации, 2019

© OOO «Феникс»: оформление, 2019

© В оформлении обложки использованы иллюстрации по лицензии Shutterstock.com, 2019

1

Белая ворона. На голубой стене здания, со стороны двора, краской нарисована белая ворона. Она стоит и смотрит прямо на дверь. Какая-то странная маленькая дверь, как будто для гномов, и всегда закрыта. На ней висит огромный ржавый замок. Слишком большой для такой маленькой двери.

Я стою на газоне. Хотя написано, что по газону ходить нельзя. Я, правда, и не хожу. Я стою. Ходить мне трудно.

Трава напоминает мне о футбольном поле. Вон там ворота. Я разбегаюсь, бью по мячу, он ровной линией летит прямо в середину ворот, ударяется о сетку, отскакивает.

Правда, все не так. Я будто вижу все в обратной перемотке: не отскакивает, не ударяется о сетку, не летит в середину ворот, я не бью по мячу, я не разбегаюсь. Я стою и глазею на траву. Надо мной – десятки молчаливых темных окон, сзади меня – голубая стена с белой вороной, впереди – зеленое футбольное поле-газон. Мне нельзя вперед. Я должен повернуться, доковылять до этого здания и поселиться за одним из этих тусклых окон.

2

Снимаю башмаки и надеваю тапки. Правда, не сам. Мама снимает башмаки и надевает мне тапки. Под ногами мелкая кафельная плитка грязно-желтого цвета. Белые металлические весы – еще из каменного века, наверное, – ждут меня. Длинная серая вертикальная линейка измеряет мой рост, длинная серая горизонтальная линейка измеряет мой вес. Зачем это им? Зачем им мой рост и вес, если я и хожу-то с трудом?

Маму не пускают на лестницу. Говорят, надо прощаться вот здесь – на этой мелкой кафельной плитке. Я смотрю: там, где лестница, – крупная черно-белая плитка. Как в шахматах. Интересно, это как-то связано с прощанием? Здоровые не должны ступать на шахматную плитку? А больные ступают и превращаются в шахматные фигуры, которые в любой момент может кто-то срубить? Так, что ли?

Вообще-то я не любитель шахмат. Я люблю футбол.

Идти по лестнице приходится долго. Мама сказала, что скоро я смогу ходить быстро. Совсем скоро. Она так и сказала: «Скоро ты сможешь ходить быстро и даже бегать. Потерпи. Совсем скоро!» И если я ей и поверил поначалу, то фраза «совсем скоро» в конце… В общем, не стоило ей так уж настаивать на слове «скоро». Оно как-то порастратило свою силу.

У меня отдельная палата. Мама сказала, что у меня иммунитет ослаблен. Я толком не понял, что такое иммунитет, и переспросил, почему я не в общей палате. Она сказала: «Поэтому. Из-за слабого иммунитета». Я не стал больше спрашивать.

Тут одна кровать и белые стены вокруг нее. Меня уложили на кровать и ушли. Я встал с кровати. Стены – чисто белые. Постельное белье – тоже. Никогда этого не понимал в больницах. Почему нельзя покрасить хотя бы одну стену в желтый или в синий? Это же интересней.

Окно расположено как-то высоко, в него и не выглянешь. Я вспомнил дверь для гномов и даже хмыкнул. Если тут действительно бывали гномы, то им здесь явно не рады. Какое-то противогномное окно. Хотя кусок неба видно и когда сидишь на кровати. Квадратный отрывок неба. Как аппликация на белой стене.

3

Гулять можно, сказали. Только с медсестрой. Вот делать нечего! Она будет помогать мне идти, а я и сам могу! И гулять можно только с трех до пяти.

Сейчас у меня капельница, и я смотрю в потолок. Чувствую себя глупее некуда с иголкой в руке, вытянутой в сторону, «на раскоряку», как говорит мама. Несколько красных точек вокруг воткнутой в кожу иглы – искали вену. Неужели ее и правда так трудно найти?

4

– Эй, привет!

– Привет, – сказал я. Передо мной стоял пацан старше меня года на три, наверное.

– Ты из отдельной палаты?

– Да.

– А че ты – инвалид или спидозный?

– А ты кто такой?

– Я нормальный.

– Я тоже.

– В таких палатах только ненормальных держат. Инвалидов, спидозных и психичек.

Я посмотрел на свое молчащее окно и на окна рядом. Как пустые глазницы дома.

– Каких еще психичек?

– Вон там, – сказал пацан и ткнул пальцем в район моего окна, – ее иногда видно. Уродка кривая. Она иногда там кричит, а потом врачихи к ней забегают, и она перестает.

– Что кричит?

– Просто орет. А один видел, как ее вели. Она так озиралась по сторонам… – и пацан показал, как она озиралась, хотя сам явно этого не видел. Вытаращил глаза, открыл рот и стал вертеть головой. Я подумал, что, скорее всего, похоже. – А ты из какого окна?

– Вон то, – показал я на свое окно. Оно было на третьем этаже, прямо над вороной, поэтому я запомнил.

Пацан смачно заклокотал, дергая головой. Оказалось, это он смеялся.

– Она вон из того, – показал он на соседнее с моим окно. – Повезло тебе.

– Пора на процедуры, – сказала мне медсестра, которая во время этого разговора стояла немного поодаль, делая вид, что разглядывает кусты живой изгороди. Чего там разглядывать? Они даже не цветут. Я сразу понял, что она слушает разговор.

– Ладно, бывай, – ответил мой новый знакомый. – Передавай привет психичке.

Двумя белыми фигурами мы с медсестрой потелепались через двор к зданию, и я даже не воображал, что веду мяч к воротам. Просто шел на этот раз.

5

Ночью стало тоскливо. А я-то думал, что уже вырос из этого. Аппликация на белой стене стала темной, и даже видна была одна звезда. Я повернулся лицом к стене и глядел в две дырки розетки – розетка была прямо у меня перед глазами. Она тоже была белая. Квадратная, с двумя черными глазками. Вверх по стене от нее полз к потолку провод.

Я пожалел, что не взял в больницу фонарик. Пожалел и тут же вспомнил, что в больницу нельзя брать фонарик. Мама так сказала. В больницу вообще много чего нельзя. И стены они здесь красят в белый цвет. Странные люди, эти творцы больниц.

Я повернулся на другой бок. Напротив меня оказалась еще одна стена. На ней не было розетки. Я стал вспоминать, как раньше проводил лето. Ездил в лагерь несколько лет подряд. Даже удалось попасть в спортивный лагерь, где мы с друзьями из школы играли в футбол с утра до вечера. Я улыбнулся. Вспомнил, как мазал зубной пастой лицо одному пацану, Костику. Он был такой тихий, молчаливый. Но на поле равных ему не было – как он бил по воротам!

Зубная паста. У меня она есть!

Я аккуратно слез с кровати, доковылял до ванной, щелкнул выключателем. Свет с непривычки резанул по глазам. Я протянул руку к пасте, щурясь. Выдавил себе на лицо немного, размазал и, счастливый, поплелся обратно к кровати. Завтра проснусь – а мне кто-то все лицо пастой измазал. То-то буду злиться! Найду гада!

Лег, стараясь не запачкать пастой подушку. Стало тихо, и вдруг я услышал вздох. Вроде не я. Прислушался. Тишина. Опять вздох. Опять не я. Неужели из соседней палаты? Так хорошо слышно! А из какой? Надеюсь, не из той, где психичка.

Я повернулся лицом к розетке. Прикрыл ее рукой, прислушался. Еще один вздох, но намного тише. Через розетку, значит, слышно. Попытался соотнести, где расположена розетка, а где окно, которое мне показал тот пацан. Сошлось. Это та самая палата, с психичкой.

Потолок стал серым в темноте, а я и не заметил. Я думал, он всегда белый. И стены тоже серые. А еще про кошек тоже говорят – «в темноте все кошки серы». А черные? Они тоже в темноте серы? Вряд ли.

Снова вздох за стеной. На лбу у меня образовалась испарина. Я потер лоб рукой, и на ней остался белый след от зубной пасты. Я повернулся на бок и закрыл глаза.

6

– Мама, а я умру?

– Антоша, что ты такое говоришь? Конечно, нет. Ты и бегать будешь скоро.

– А в футбол играть смогу?

– Я принесла тебе шоколад.

– Я не хочу шоколад.

– Ты же любишь…

– В больнице нельзя шоколад.

– Я пронесла украдкой.

– Здесь можно только белые стены. Я сегодня намазал лицо зубной пастой.

– Зачем?

– Чтобы слиться со стенами, – я приподнялся на локте, иголка больно врезалась в руку.

– Лежи, лежи, Антоша. Лежи, не двигайся. Я уберу шоколадку в тумбочку.

Мама открыла дверцу и засунула шоколадку в пустую тумбочку, подальше. Шоколадка, наверное, прижалась к белой стенке (тумбочка тоже была белая, да), как я к кровати. Теперь нас тут двое – я и шоколадка.

– Что в школе?

– Договорилась. Ты пропустишь год, ничего страшного.

– Почему год? Я буду год здесь лежать?

– Нет, нет! Ты с гриппом уже пропустил почти всю четверть, вот мы с директором и решили, что лучше тебе взять академический отпуск сразу на год, чтобы не пришлось скакать галопом по Европам, догонять класс.

Я отвернулся к стене. А как же Витька и Пашка? Они-то не возьмут отпуск. Академический. Они останутся в нашем классе, а я буду учиться с малолетками в следующем году.

– А что такое «академический»? Я что, теперь академик, раз лежу в больнице?

Мама вяло рассмеялась. Встала с кровати и подошла к окну. Она была повыше меня и могла в него что-то видеть.

– Что там? – спросил я. Хотя знал: там двор, редкие пациенты медленно прохаживаются по ровным асфальтовым дорожкам, окаймленным ровным стриженным газоном. А над ними ровное небо. Ровное небо я видел и с кровати.

– Ничего, – ответила мама и отошла от окна. Она повернула ко мне лицо. Часть волос, собранных в хвостик, выбилась и свисала прямыми каштановыми линиями по бокам – слева и справа от лица. Мама смотрела на меня долгим взглядом, видно, о чем-то задумавшись.

– Расскажи, что в школе происходит.

– Я не знаю, – рассеянно ответила мама и убрала одну каштановую линию за ухо, вторую оставила висеть возле лица.

– Витька не звонил?

– Нет… то есть да. Звонил. Привет просил передать.

Не звонил, значит. Я попытался снова отвернуться к стене, дернул руку, и иголка снова дала о себе знать. Как же неудобно лежать под капельницей! Особенно когда тебе никто не звонит.

– Папа обещал…

– Папа всегда обещает, – перебил я. – Мама, ты можешь идти. У тебя ведь перерыв на работе заканчивается.

– Антоша, – мама подошла, села на табуретку рядом с кроватью и потрепала меня за волосы. Мне стало как-то смурно от этого.

– Мама, – сказал я и замолчал. Губы затряслись, и я втянул их в себя, чтобы не тряслись. Вообще-то мне уже двенадцать, а в таком возрасте у мужчины не должны трястись губы. По крайней мере, мне так кажется. И комок в горле тоже не по возрасту. Особенно некстати, когда ты пришпилен к кровати иголкой, как какой-нибудь жук. Чтобы тебя разглядывали все – мама, например, твои трясущиеся губы, – а ты не мог бы пошевелиться.

– Я пойду, – тихо сказала она, отвернувшись. Она шмыгнула носом. Ей-то чего плакать? Это я в больнице лежу. Может, у нее насморк?

– У меня насморк, – сказала мама и шмыгнула еще раз. – Пока, Антоша. Завтра не смогу прийти, только послезавтра.

– Ладно. Хорошо.

Она встала и ушла.

7

Я лежал лицом к стене. Потрогал стену – немного шершавая. Окно бросило свой клетчатый отпечаток на пол. Ночь лунная. Я разглядывал этот отпечаток, чтобы поскорее уснуть, пока мне не надоело.

Вспомнил, как гулял сегодня. На этот раз я не встретил того пацана. Может, его уже выписали или просто в палате сидел? От нечего делать осмотрел гномскую дверь. Ничего интересного. Тем более со мной была медсестра. Ходила за мной тенью, молчала. Разглядывала кусты.

На ужин приносили кашу и котлету. Не люблю кашу и котлету. Но пришлось есть – молчаливая медсестра молча настаивала. Вообще-то, она не всегда молчит. Но обычно – да. И непонятно, добрая она или злая.

У меня рядом с кроватью есть кнопка вызова. Чтобы эта медсестра прибежала ко мне в палату, если что. Я нажал сегодня, она пришла, спросила: «Чего?», я сказал: «Ничего», и она ушла. Так и не понял, зачем нужна эта кнопка.

За стеной вздохнули. За сегодня – первый раз, а я уже свыкся с этими вздохами, будто лежу тут не знаю сколько. Вот еще один.

– Антоша… – раздался шепот. Я думал, мне показалось. Зачем там кому-то шептать мое имя? И не просто кому-то – я же знаю кому – психичке, которая постоянно вздыхает и орет. Хотя как орет, я не слышал ни разу.

– Антоша, – повторил голос чуть громче. Я уставился в розеточные дырки-глаза. Они равнодушно смотрели на меня.

Прошло минут десять, я не слышал больше вздохов и своего имени. Уснула. Или затаилась. Я смотрел в потолок. Тишина натянулась где-то между мной и потолком – как канат, когда играют в перетягивание каната. Я смотрел на эту тишину. Мне казалось, если ее отпустит неведомый кто-то, кто ее держит, она упадет на меня и накроет, как одеяло.

– Антоша, – позвали снова как-то безнадежно и очень тихо, я едва расслышал. Я представил себе, как уродина лежит, скорчившись, на своей кровати, подставив губы близко-близко к розетке, и произносит мое имя раз за разом. Я осторожно, чтобы не нашуметь, перевернулся на живот и накрыл голову подушкой. Не хочу слышать. Не хочу, чтобы меня там кто-то звал среди ночи. Почему я не могу уснуть?

Стало душно под подушкой. Я расслышал что-то вроде «привет». Или мне показалось? Я вытащил голову, замер в неудобной позе, пролежал так, наверное, полчаса или больше. Но розетка не произнесла больше ни звука.

8

Стены, стены, стены… Дома тоже есть стены, но их не замечаешь. Они прячутся за картинами, обоями, коврами, светильниками, а здесь они голые. Молчаливо обступают со всех сторон, не стесняясь своей наготы. В палате – они, в коридорах – они, даже когда идешь гулять, они спускаются вместе с тобой по лестнице, такие же неприкрыто белые, как и везде. Преследуют. Я вышел во двор и долго смотрел на траву. Зеленая. Снова вспомнил футбол. Мечтал о мяче, пока ножка костыля не провалилась в мягкую землю. Пришлось ее выдернуть и перестать мечтать о мяче.

В конце дорожки не скамейке сидел тот пацан, и с ним еще один. Я решил подойти.

– Привет, – сказал я ему.

Он глянул на меня как-то вскользь и буркнул:

– Привет, инвалид.

– Я не инвалид.

– А палки тогда зачем?

– Нога болит.

– Инвалид. Не зря тебя рядом с психичкой поселили.

– А его рядом с психичкой поселили? – спросил второй, белобрысый, пацан. Они переглянулись между собой со странными лицами, встали со скамейки и пошли. Первый, когда они отошли на несколько шагов, обернулся и залыбился, глядя на меня. Я сел на скамейку.

Нога у меня не болит. Просто не работает. Это из-за гриппа, которым я переболел недавно. Врач сказал, что это осложнение. Это слово я впервые узнал из книжки, когда мне было девять. Книжка называлась как-то «многочисленно» – «Адам, еще кто-то, еще кто-то и вроде бы еще кто-то». Название я не запомнил. Но там было про маму, которая рожает, и у нее осложнение. Из-за этого все стояли на ушах в книге, переживали. Я тогда понял: осложнение – это что-то мрачное. Или грустное. Так и есть.

Я сложил костыли по бокам от себя. По одному из них полз огромный муравей. Я засмотрелся. Тело у муравья состоит из трех черных кружков, разных по размеру. Напоминает капли застывшего мазута. А ноги – как тоненькие проволочки. На уроке «Окружающий мир» нам рассказывали, что муравей самый сильный, поднимает предметы в несколько раз больше, чем он сам. С такими-то проволочными ногами! Я взглянул на свою правую ногу. Она ведь совсем не тонкая. Неужели муравей сильнее меня?

– Здравствуй, Антон.

Я повернул голову, хотя голос узнал и так.

– Привет.

– Как ты?

– Лучше.

– Правда?

– Лучше, чем ты.

Отец рассмеялся каким-то натянутым смехом. Я раньше за ним такого не замечал.

– Шутишь.

– Нет, – ответил я и снова посмотрел на свой костыль в поисках муравья, но его уже не было. Убежал.

– Как твое здоровье?

– Как твоя рыжая дочь?

– Антон! Я о тебе спрашиваю, о Наташе еще успеем поговорить.

– Я не хочу говорить о Наташе.

– Вот и расскажи, как ты тут.

Я молча показал на костыль.

– Понимаю, – отец сложил руки замком, оперся локтями о колени. – Тебе нужно держаться. Только так можно выздороветь.

– Я держусь. Главным образом за костыль, – сказал я и рассмеялся отвратительным громким смехом. Самому противно. Кажется, меня услышали даже в дальнем конце двора. По крайней мере, мне показалось, что несколько медсестер, потерянно блуждавших возле больницы, обернулись.

Отец положил свою крупную руку мне на локоть. Я хотел отдернуть руку, но не отдернул, и мы так посидели чуть-чуть.

– Я живу рядом с психической уродиной, – почему-то снова громко сказал я и даже по-дурацки заулыбался. – Она вздыхает по ночам. А еще нам дают кашу три раза в день. У них много крупы, да? Они не знают, куда ее девать, да?

На глаза навернулись слезы. Отец взял мой костыль, который лежал между нами, хотел, видимо, переложить и, может, пододвинуться ко мне поближе. Может быть, даже обнять. Но вдруг уставился на него, как будто впервые увидел, погрустнел, посмотрел на меня, потом снова на костыль. Я отвернулся, а он так и остался сидеть на прежнем месте с костылем в руках. Как будто ему совестно было выпустить его из рук.

– Мог бы и не приходить. Тебя никто не заставлял, – сказал я. – Я тут нормально. Даже гуляю вот.

– Меня никто не заставлял.

– Вот и не приходил бы.

– Ты не хочешь?

Я отвернулся еще сильнее, хотя дальше уже некуда было. Я уже смотрел себе через плечо. Там было дерево. По листу полз точно такой же муравей, как и по костылю несколько минут назад. Интересно, это тот же муравей или просто похожий?

– Антон, я приду еще. Прийти?

– Папа…

– Я приду.

Папа встал. Осторожно, как что-то хрупкое или живое, облокотил мой костыль о скамейку.

– Ну, пока, – сказал он. Я видел его руки перед собой. Пальцы сжимались и разжимались. Я не поднял глаза.

– Пока.

Папа ушел, я смотрел ему вслед. Он прослеживался между ветками этого дерева с муравьем, пока не исчез за одним из листьев. Я приподнял этот лист пальцем, но папы там не было.

9

Я сорвал тот лист. Сейчас он лежал в моей тумбочке вместе с шоколадкой. Просто для того, чтобы было что-то зеленое в комнате, а не только белое. Только поэтому.

Зашла медсестра. Сегодня это была другая женщина. У нее сердито поджаты губы. Она вкатила капельницу, жестом приказала мне ложиться. Я лег. Вену она нашла сразу. Наверное, потому что она уже помечена красной жирной точкой. Воткнула иглу. Я уже привык к этому и даже не жмурился, а хладнокровно смотрел, как меня протыкают. Даже с каким-то злорадством. Или равнодушием. Не могу определить точно.

Привычно обратился взглядом к потолку. Надо было запрятать лист под подушкой. До тумбочки я теперь не дотянусь, а смотреть на лист было бы приятнее, чем на потолок. Или хотя бы чередовать: лист – потолок – лист – потолок.

Можно еще считать от одного до ста, а потом в обратном порядке. Я пробовал, первые разы это было даже интересно.

Из розетки послышался стон. Затем еще один, погромче.

– Опять эта дура, – процедила себе под нос медсестра, пододвинула капельницу еще ближе к моей кровати и поспешно вышла.

За стеной зашуршали, зашебуршились, послышались громкие всхлипывания, шаги. Короткий вскрик и протяжный стон. Еще шаги, еще шебуршание. Затем все стихло. Я лежал в каком-то оцепенении, боясь пошевелиться. Комнату заливал веселый дневной свет, бросая на стены большие солнечные квадраты.

10

Я лег, вытянул руки на одеяле и разглядывал плафон. Он круглый с блестящей каемкой по краю. Как пуговица на полотне-потолке. Я его замечаю, только когда лежу вот так и пытаюсь заснуть. Хотел достать из тумбочки лист и положить рядом с подушкой, но передумал.

– Антоша.

Я подскочил от неожиданности. Только что было совсем тихо, и вот на тебе. Опять.

– Антоша, – повторил голос за стеной.

Я повернулся на бок.

– Привет, – сказал голос.

Я повернулся на другой бок и закрыл ухо подушкой. Вроде помогло. Я лежал так минут десять, наверное.

– Антоша, – услышал я сквозь подушку.

– Не зови меня! – не выдержал я. Сказал так прямо в пустые глазницы розетки. С той стороны послышался тяжелый вздох.

– Привет, – сказал голос неуверенно.

– Пока, – ответил я.

– Антоша.

– Не зови меня.

– Привет, Антоша.

– Отстань, а?… – сказал я в самую розетку.

– Я люблю тебя.

– Что? – я повернулся и непонимающе глядел в лицо розетки. Как будто это она сказала.

– Я люблю тебя.

– Ты меня даже не видела.

– Я люблю тебя.

– Заело, что ли?

– Антоша.

– А, точно, ты же психичка.

– Я Дылда.

– Длинная, что ли?

– Антоша, ты хороший.

– С чего ты взяла?

– Просто.

– Хватит со мной говорить.

– Я люблю тебя.

– Замолчи, ладно?

– Антоша.

– И не называй меня Антоша. Я Антон.

– А я Дылда.

– Чувствую себя полным придурком.

– Ты хороший.

Я замолчал, надеясь, что, наткнувшись на тишину с моей стороны, она отстанет. Еще не хватало заводить светские беседы с психичками через розетки.

– Антоша.

– Антоша.

– Антоша.

– Антоша.

– Да заткнись ты!

Она заткнулась. Ненадолго. Послышался тихий стон. Тягучий, как смола, он нарастал. Как будто кто-то зачерпывает ложкой и тянет-тянет его вверх, а он все не кончается. Я зажал уши. За стеной опять послышались шаги и шебуршение, как было днем. Я открыл уши. Стон стал тише, но не прекратился.

Он перемежался всхлипываниями и жалобным «не надо».

– Руки ей держи, – раздался сдавленный голос. – Руки!

Несколько торопливых шагов по комнате, всхлипывания, «не надо», еще несколько шагов, звук пружин кровати. Стихло.

Я смотрел на провод, идущий от розетки к потолку. Провожал глазами все его изгибы. В голове раз за разом повторялось: сдавленно, как из подземелья, «руки ей держи», жалобные всхлипы «не надо», удаляющиеся шаги и звук закрывшейся двери. Тихий такой звук, какой-то недоговоренный. Может, поэтому он продолжался и продолжался в моей голове?

Я повернулся к розетке. Провод от нее все так же бесконечно уходил вверх.

– Дылда, – прошептал я. Тишина.

Что ж, я хотел, чтобы она замолчала. Я отвернулся от безответной стены, стал смотреть в окно. Так же, как всегда, в него была видна только одна звезда. Одна-единственная, хотя на небе их – море.