Текст книги "«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века"

В «Сказании» Иван Яковлевич изображен кратко и непредвзято. Совсем иную картину представляет текст Достоевского. Сцена у Семена Яковлевича в романе «Бесы» в первую очередь характеризует состояние общества. Напомним, что посещению юродивого предшествует целая цепочка кощунств, в числе которых глумительная выходка с книгоношей, продающей Евангелие, надругательство над богородичной иконой, за разбитым стеклом которой находят живую мышь, и, наконец, насмешка над самоубийством «девятнадцатилетнего мальчика», почти ребенка. Толпа, считающая, «что нечего церемониться с развлечениями» и «было бы занимательно» посмотреть на самоубийцу, собирается открыто потешиться и над юродивым. Увеселительная поездка компании к Семену Яковлевичу, в которой участвуют Ставрогин, Петр Верховенский и которую возглавляет безбожник Лямшин, свидетельствует о крайнем нравственном и духовном падении общества. Бесновато-раздраженное настроение «наших» выливается в надругательство над иконой, глумление над человеческим горем, наконец, в насмешку над юродивым. Бесчинства, низвергающие и христианские, и народные ценности, предваряют одержимость толпы в финале романа, на празднике у губернатора. Для автора «Бесов» само намерение «развлечься» у Семена Яковлевича, «блаженного и пророчествующего», уже предвещало будущую катастрофу.

Несомненно, что в описании намеренно оскорбительного визита «наших» к Семену Яковлевичу содержался намек на Прыжова, посетившего реального юродивого с целью написать о нем скабрезное сочинение. Так, в тексте романа говорится о том, что Лямшин один из всей компании был у Семена Яковлевича «когда-то прежде», и «что тот велел его прогнать метлой и пустил ему вслед собственною рукой двумя большими вареными картофелинами» (10, 254). Рассказывая о своем визите в Преображенскую больницу к Ивану Яковлевичу, Прыжов подчеркивал, что юродивый отказался от общения с ним: «Он <Иоанн Яковлевич> молчит или почти не отвечает на все предлагаемые ему вопросы. Сторож ему и говорит: «Иван Яковлевич, что же вы не скажете ничего господам? Скажите что-нибудь им». – «Я устал», – ответил он, но потом сказал кое-что очень обыкновенное»[332]332
  Прыжов И. Г. Житие Ивана Яковлевича… С. 20–21.


[Закрыть]. Прыжов не понимал сути действий и слов юродивого и даже не пытался их объяснить, «игнорируя двуплановость высказывания или жеста юродивого, обязательную для него иносказательность»[333]333
  Мотеюнайте И. В. Споры об Иване Яковлевиче Корейше… С. 128.


[Закрыть]. Все, что делал или говорил юродивый, для Прыжова не имело никакого смысла. Поступок Семена Яковлевича по отношению к безбожнику Лямшину в романе Достоевского, напротив, выглядит вполне оправданно. Достоевский заимствует описанный у Прыжова эпизод, когда Иван Яковлевич ударил пришедшую к нему больную княгиню двумя яблоками по животу[334]334
  На другой день княгиня почувствовала себя здоровой (Прыжов И. Г. Житие Ивана Яковлевича… С. 19).


[Закрыть]. Вместо яблок в романе появляются картофелины.

В. И. Мельник, видя в изображении Достоевского карикатуру на праведника, обращает внимание на глаголы, описывающие его действия: «изволит обедать», «заседал в креслах», «откушал уху», «изволил выговорить сиплым басом», «приказывал», «указал», «награждал», «не унимался», «ткнул пальцем». Во всех выражениях слышна неприязнь к фигуре блаженного. Однако здесь следует напомнить, что сцена у юродивого дана глазами хроникера, который вполне мог использовать подобные выражения по отношению к столь необычной личности как Семен Яковлевич. В повествовании Достоевского явно настораживает то, что юродивый проживает «на покое, в довольстве и холе», что также отмечает Мельник. Достоевскому был хорошо известен факт пребывания Ивана Яковлевича в сумасшедшем доме, где юродивый принимал посетителей в течение многих лет, однако, писатель помещает Семена Яковлевича в дом купца, тем самым отказывая юродивому в подвиге переносить страдания, лишения и унижения. Безумный облик, который добровольно принимает юродивый ради Христа, влечет за собой не просто отречение от необходимых жизненных благ, а подразумевает подвиг аскезы, суть которого в борьбе с гордыней, что в конечном итоге и делает юродство знаком особого избранничества, Божьей милости.

Инок Парфений посетил юродивого в Москве, а, следовательно, не мог не знать о его местонахождении. В тексте «Сказания» о сумасшедшем доме не говорится вовсе, а упоминается больница: «Проживая в царствующем граде Москве, в один день вышел я на улицу, и нечаянно увидел знакомаго мне монаха из монастыря, что на острове Валааме. Он пригласил меня посетить раба Божия Иоанна Яковлевича, находящагося в общественной больнице. Я с радостию на то согласился» (I, 227). «Неточность» Парфения не только говорит о том, что он не хотел вводить читателя в ненужные, по его мнению, подробности, но и характеризует мировоззрение самого автора, для которого юродство не имело ничего общего с безумием.

Текст Парфения содержал довольно скупые сведения об Иване Яковлевиче, а потому в своем рассказе о юродивом Достоевский опирался во многом на брошюру Прыжова. В той же последовательности, что и Прыжов, автор романа описывает помещение, одежду, внешность юродивого, его трапезу, привычку принимать посетителей. Но, конечно, многослойная структура текста Достоевского не сопоставима с одноплановым повествованием Прыжова.

Так, например, портрет юродивого в «Бесах» воспринимается неоднозначно. С одной стороны, нельзя не признать, что он изобилует отталкивающими подробностями: «Это был довольно большой, одутловатый, желтый лицом человек, лет пятидесяти пяти, белокурый и лысый, с жидкими волосами, бривший бороду, с раздутою правою щекой и как бы несколько перекосившимся ртом, с большою бородавкой близ левой ноздри, с узенькими глазками и с спокойным, солидным, заспанным выражением лица» (10, 256). В то же время подчеркнутую непривлекательность наружности Семена Яковлевича можно объяснить не только его болезненностью, как считает Дубеник[335]335
  Дубеник Е. А. Образ юродивого Семена Яковлевича… С. 28.


[Закрыть], но и стремлением автора «Бесов» противопоставить внешнему убожеству юродивого его скрытую духовную сущность. С большой уверенностью можно сказать, что в основу приведенного портрета юродивого легло не столько словесное описание внешности Ивана Яковлевича, помещенное в «Житии» Прыжова («Лоб высокий, голова лысая, лицо какое-то придавленное»[336]336
  Прыжов И. Г. Житие Ивана Яковлевича… С. 20.


[Закрыть]), сколько иллюстрация, портрет юродивого, сделанный неизвестным художником и помещенный в этой же брошюре в качестве приложения.

В «Житии» Прыжова юродивого отличает ужасающая нечистоплотность, что производит на читателя крайне неприятное впечатление: «…у Ивана Яковлевича и рубашка, и одеяло, и наволочка из темноватого ситца. И этот темный цвет белья, и обычай Ивана Яковлевича совершать на постели все отправления, как-то обеды и ужины (он все ест руками – будь это щи или каша) и о себя обтираться – все это делает из его постели какую-то темно-грязную массу, к которой трудно и подойти»[337]337
  Прыжов И. Г. Житие Ивана Яковлевича… С. 20.


[Закрыть]. На неопрятность юродивого в «Бесах» нет и намека: «одет <Семен Яковлевич> был по-немецки, в черный сюртук, но без жилета и без галстука. Из-под сюртука выглядывала довольно толстая, но белая рубашка» (10, 256). Как видим, текст романа лишен крайне отталкивающих подробностей источника, однако содержит немаловажную деталь: юродивый одет по-немецки. В контексте миропонимания Достоевского эта деталь может указывать на оторванность персонажа от народных корней, «почвы». С другой стороны, описание одежды Семена Яковлевича можно объяснить соответствием тому же изображению юродивого, которое помещено в сочинении Прыжова как иллюстрация.

Внимание к бытовым деталям в описании Семена Яковлевича заимствовано Достоевским главным образом из текста Прыжова. Такова в брошюре картина трапезы юродивого: «Иван Яковлевич лет по десять не говеет <…> по Великим постам он велит приносить себе постные и скоромные кушанья, мешает их вместе и сам ест и других кормит <…> мешанье кушаньев имеет в глазах Ивана Яковлевича какое-то мистическое значение. Принесут ему кочанной капусты с луком и вареного гороха; оторвет он капустный лист, обмакнет его в сок и положит его к себе на плешь, и сок течет с его головы; остальную же капусту смешает с горячим горохом, ест и других кормит <…> За обедом и ужином не запрещена Ивану Яковлевичу и водочка»[338]338
  Там же. С. 22.


[Закрыть]. Из подробного прыжовского описания кушаний Ивана Яковлевича в текст «Бесов» попадает только уха: «Он <Семен Яковлевич> только что откушал уху из легкой рыбки и принялся за второе свое кушанье – картофель в мундире с солью. Другого ничего никогда не вкушал» (10, 256). Как видим, Достоевский умалчивает о неговении юродивого, и даже делает его постником.

В своем сочинении Прыжов только перечислял тех людей, которых увидел в больничной палате Ивана Яковлевича: странника, бабу, молоденькую девушку, известную купчиху, а «Сказание» содержало лишь сведения о множестве пришедших к Ивану Яковлевичу и о трехчасовом ожидании «слова» юродивого самим Парфением. Потому при описании посетителей Семена Яковлевича, его диалога с ними и чаепития Достоевский обращается уже не к брошюре Прыжова и не к тому фрагменту «Сказания», где говорится о юродивом. Источником сцены у Семена Яковлевича для Достоевского становится в данном случае сюжет, где Парфений описывает свое пребывание в Оптиной пустыни и беседу со старцем о. Леонидом[339]339
  О. Леонид – в схиме Лев (Наголкин).


[Закрыть].

Рассказ о приеме посетителей у старца Леонида отличается в «Сказании» особым драматизмом, некоторой психологической напряженностью: «…я, – пишет о. Парфений, – вошел к нему <старцу> в келию, но там еще более убоялся и вострепетал. Ибо почти полная келия была людей разного звания: господ, купцов и простых; и все стоят на коленах со страхом и трепетом, как пред грозным судиею, и каждый ожидает себе ответа и наставления; и я также, позади всех, пал на колена» (I, 222). Приведенная сцена у старца в значительной степени легла в основу следующего фрагмента романа: «…в комнате было людно – человек до дюжины посетителей, из коих двое сидели у Семена Яковлевича за решеткой; то были седенький старичок, богомолец, из «простых», и один маленький, сухенький захожий монашек, сидевший чинно и потупив очи. Прочие посетители все стояли по сю сторону решетки, все тоже больше из простых, кроме одного толстого купца, приезжего из уездного города, бородача, одетого по-русски, но которого знали за стотысячника; одной пожилой и убогой дворянки и одного помещика. Все ждали своего счастия, не осмеливаясь заговорить сами» (10, 256–257).

Как видно из текста Достоевского, в интерьере комнаты Семена Яковлевича основную смысловую нагрузку несет «деревянная решетка», отгораживающая интимную половину юродивого от половины остальных посетителей. Замечательно, что на стороне юродивого в романе оказываются только двое: «седенький старичок, богомолец из «простых», и «маленький, сухенький захожий монашек, сидевший чинно и потупив очи». Возможно, что для образа последнего прототипом послужил сам автор «Сказания». Посетители юродивого в романе оказываются «больше из простых». Заметим, что ни один источник не говорит об этом, и ни один не отдает простолюдинам предпочтения. Кроме того, по сравнению с текстом Парфения, посетители у Достоевского имеют индивидуальный облик и определенную социальную характеристику. Так, проситель в романе оказывается помещиком, в «Сказании» же он назван только «господином», социальную принадлежность данного лица Парфений не уточняет, поскольку сам придает подобным подробностям мало значения.

Для объяснения сцены, где Семен Яковлевич выгоняет помещика, не исполнившего его повеления, необходимо также обратиться к тексту «Сказания»: «Между этими людьми <просителями> стоял пред ним на коленах один господин, приехавший на поклонение в обитель и для посещения великаго старца. Старец спросил его: «А ты что хощешь от меня получить?» Тот со слезами ответил: «Желаю, отче святый, получить от вас душеполезное наставление». Старец вопросил: «А исполнил ли ты, что я тебе прежде приказал?» Тот ответил: «Нет, отче святый, не могу того исполнить». Старец сказал: «Зачем же ты, не исполнивши перваго, пришел еще и другаго просить?» Потом грозно сказал ученикам своим: «вытолкайте его вон из келий». И они выгнали его вон» (I, 222–223). Проситель, пришедший к старцу Леониду, не может оставить свою привычку к табаку. В тексте «Сказания» старец обращается к о. Парфению и объясняет ему причину изгнания посетителя: «он раб Божий, и хощет спастися; но впал в одну страсть, привык к табаку. Он прежде приходил ко мне, и спрашивал меня о том; я приказал ему отстать от табаку, и дал ему заповедь более никогда не употреблять его, и пока не отстанет, не велел ему и являться ко мне. Он же, не исполнивши первой заповеди, еще и за другой пришел. Вот, любезный отец афонский, сколько трудно из человека исторгать страсти» (I, 223).

У Парфения старец приказывает выгнать вон просителя только после вопроса-назидания и при этом не нарушает окружающего благочиния. В романе Достоевского помещик не выполняет повеления юродивого отвыкнуть от драк: «Не могу выполнить, – оправдывается он, – собственная сила одолевает» (10, 259). Писатель усугубляет вину посетителя, ибо своей пагубной наклонностью он причиняет зло не столько себе, как в случае с курением табака, сколько другим, своим ближним. Юродивый неистово изгоняет помещика, устрашая его метлой: «Гони, гони! Метлой его, метлой! – замахал руками Семен Яковлевич» (10, 259). В свою очередь, помещик, не дожидаясь «кары», бросается вон из комнаты, оставляя на полу «златницу». В тексте Парфения «златница» достается самому автору «Сказания» как нуждающемуся страннику-монаху: «…один из учеников < обращаясь к старцу > сказал: «Отче святый, на полу лежит златница». Он сказал: «Подайте ее мне». Они подали. Старец сказал: «Это господин нарочно выпустил из рук, и добре сотворил: ибо пригодится афонскому отцу на дорогу». И отдал мне полуимпериал» (I, 223).

Поступок оптинского старца естественен и логичен и, конечно, не нуждается в пояснениях. Не то у Достоевского, где монета помещика попадает к богатейшему купцу-стотысячнику, тот «не смеет отказаться» от веления юродивого и берет полуимпериал. Жест Семена Яковлевича можно трактовать с диаметрально противоположных точек зрения: либо принять приказ юродивого за бездумный и бессмысленный, или же уловить в его словах и действиях глубинный символический смысл, усмотреть в данном поступке обличение душевной пустоты как пагубного следствия богатства.

Возвращаясь к короткому рассказу Парфения об Иване Яковлевиче, напомним, что афонский монах приходил к юродивому с целью получить духовное руководство, наставление и не остался без утешения Ивана Яковлевича. Фрагмент «Сказания» вполне подтверждает это: «Потом и я подошел, – пишет о. Парфений, – и он мне сказал: «Ты, отец афонский, не бери с собою того человека, котораго помышляешь взять в Афонскую Гору: нет ему воли Божией быть монахом; но оставь его, пусть живет дома». Потом я спросил его: «Старче Божий, благополучно ли я достигну Святой Горы Афонской?» Он ответил: «Достигнешь; но только на пути случится тебе болезнь». И приказал подать мне чаю, и сказал, что «тебе болезни миновать невозможно, а сия чаша будет тебе во исцеление» (I, 228). Предсказание Ивана Яковлевича в памяти у о. Парфения сохранилось надолго[340]340
  Автобиография монаха Парфения… С. 97.


[Закрыть]. Смысл слов юродивого открывается иноку во время его многотрудного странствия, предпринятого ради сбора пожертвований для русского монастыря на Афоне.

Множество почитателей, посещавших Ивана Яковлевича и обращавшихся к молитвам блаженного на протяжении многих лет, искренне верили, что скрыть ложь или порок от юродивого было невозможно. Даже Прыжов имел сведения о явных пророчествах юродивого, хотя трактовал их по-своему. У Ивана Яковлевича часто бывали посетители, желающие посмотреть на «сумасшедшего пророчествующего», «испытать новую живую диковину». Сведения о том, что Иван Яковлевич «гнал от себя» «настоящих дураков», можно найти в брошюре Прыжова: «… приезжают раз к нему три жирные такие купчихи в тысячных салопах, и одна из них, беременная, спрашивает: кого она родит, мальчика или девочку? Иван Яковлевич выгнал их всех и не стал с ними говорить. Приехала к нему известная некогда красавица, купчиха Ш-а, и спрашивает его о чем-то, а он сказал, подняв ей подол: «Все растрясла, поди прочь!»[341]341
  Прыжов И. Г. Житие Ивана Яковлевича… С. 24.


[Закрыть].

Подобный момент запечатлен и в «Бесах», в сцене с дамой из «наших». На троекратное нелепое предложение дамы изречь ей «чего-нибудь», Семен Яковлевич, обратившись к ней, произносит «крайне нецензурное словцо». В этом эпизоде поступок юродивого также не поддается однозначному истолкованию: его можно расценить и как грубый шарж, и как символическое пророчество.

Наибольшую смысловую нагрузку в рассказе Достоевского о юродивом несет сцена чаепития. В ее основу лег следующий рассказ Парфения[342]342
  У Прыжова информации о чаепитиях у Ивана Яковлевича нет вовсе, однако приводится любопытный рассказ князя Долгорукого, подтверждающий «прозерцание» Ивана Яковлевича: он содержит упоминание о «грязной воде», которую юродивый мешал пальцами, после чего давал пить приходившим к нему дамам.


[Закрыть]: «Потом принесли чай; он же <юродивый> распорядился по-своему: иным внакладку, другим вприкуску, а другим пустой, а иным вовсе не дал» (I, 227). Текст «Сказания» не содержит информации о посетителях, получивших или не получивших чая, кроме приказания юродивого «подать чаю» самому о. Парфению, который выпивает чашу «в исцеление от болезни». Вслед за автором «Сказания» Достоевский в раздаче чая усматривает особый, скрытый смысл, но в отличие от Парфения, писатель изображает раздачу чая как обязательный и постоянный способ общения юродивого с посетителями: «Кушал он чай обыкновенно не один, а наливал и посетителям, но далеко не всякому, обыкновенно указывая сам, кого из них осчастливить. Распоряжения эти всегда поражали своею неожиданностью. Минуя богачей и сановников, приказывал иногда подавать мужику или какой-нибудь ветхой старушонке; другой раз, минуя нищую братию подавал какому-нибудь одному жирному купцу-богачу. Наливалось тоже разно, одним внакладку, другим вприкуску, а третьим и вовсе без сахара» (10, 257).

Распоряжения юродивого о чае в романе Достоевского опять-таки можно объяснить по-разному. Приказы Семена Яковлевича о добавках сахара купцу-стотысячнику на первый взгляд лишены всякого смысла, потому кажутся абсурдными. Однако поступки юродивых редко согласуются с общепринятой логикой и почти всегда содержат пророческие символы. Весьма вероятно, что добавки сахара в чай купца-стотысячника означают некое предсказание, содержат намек на искушение или испытание человека. Любопытно и то, что персонажи, «осчастливленные» угощением юродивого, вызывают симпатию у хроникера. Ими становятся захожий монашек (чем-то напоминающий автора «Сказания») и старичок-богомолец, толстый же монах с кружкой из монастыря остается обделен вниманием Семена Яковлевича. Для анализа сцены у юродивого последний персонаж не маловажен, поскольку именно он дает комментарии происходящему.

Персонаж имеет явную негативную характеристику. Дубеник считает, что самолюбию монаха противопоставлено смирение юродивого[343]343
  Дубеник Е. А. Образ юродивого Семена Яковлевича… С. 29.


[Закрыть], а самого монаха исследовательница называет антиподом Семена Яковлевича. Эта точка зрения имеет свои аргументы. Но того же монаха можно принять совсем не за антипода, а за двойника Семена Яковлевича. Как известно, персонажи Достоевского часто имеют своих двойников.

Оказывается, что высказывания монаха-толкователя, как и самого юродивого, допускают различные, а подчас и противоположные интерпретации. Так, странное повеление Семена Яковлевича одарить «убогую пожилую дворянку», вдовицу, четырьмя головами сахару «обнесенный чаем» монах толкует следующим образом: «Усладите вперед сердце ваше добротой и милостию и потом уже приходите жаловаться на родных детей, кость от костей своих, вот что, должно полагать, означает эмблема сия» (10, 258). С трактовкой монаха можно было вполне согласиться, если бы не замечание хроникера о том, что монах произносит приведенные слова «тихо, самодовольно», «в припадке раздраженного самолюбия». Вслед за высказыванием-толкованием монаха раздается реплика упомянутой «убогой дамы»: «Да что ты, батюшка, да они <дети вдовицы> меня на аркане в огонь тащили, когда у Верхишиных загорелось. Они мне мертву кошку в укладку заперли, то-есть всякое-то бесчинство готовы…» (10, 258). Слова вдовицы не просто ставят под сомнение правильность совета монаха, но и превращают его назидание в неуместную и нелепую реплику. В эпизоде с оставленной на полу «златницей», где Семен Яковлевич приказывает отдать монету купцу-стотысячнику, тот же монах-толкователь произносит: «Злато к злату». Это высказывание также не поддается однозначной трактовке: можно объяснить его раздражением монаха, но также допустимо усмотреть в нем определенное предсказание.

Интерпретировать реплики самого Семена Яковлевича еще более сложно, нежели высказывания монаха. Реплики юродивого коротки и отрывисты, они заключают в себе и своеобразную игру с «чужим» словом, и внутреннюю полемику, и элементы пародии, и многослойную символику. Речь этого персонажа Достоевского дает интереснейший материал для историко-литературного и лингвистического анализа, что выходит за рамки нашего исследования.

Жест юродивого – есть в немалой степени ключ к характеристике посетителей Семена Яковлевича, в числе которых оказывается и действующий герой романа Маврикий Николаевич. Распоряжение дать чаю внакладку Маврикию Николаевичу можно принять за очередное дурачество юродивого, но можно взглянуть на него совсем по-иному: расценить повеление Семена Яковлевича как свидетельство его особой милости к этому человеку, как намек на его будущее душевное страдание. Отношение юродивого к Маврикию Николаевичу явно отличает этот персонаж от других членов развлекающейся компании. Он не только награжден чаем внакладку, но и оказывается (хотя и по велению Лизы) в интимной половине Семена Яковлевича, т. е. за решеткой: «Он молча передал чашку <…> отворил дверцу решетки, без приглашения шагнул и стал среди комнаты на колени на виду у всех <…> он слишком был потрясен в деликатной и простой душе своей грубою, глумительною выходкой Лизы в виду всего общества <…> Он стоял на коленях с своею невозмутимою важностью в лице, длинный, нескладный, смешной» (10, 260). Достоевский явно подчеркивает нравственное превосходство этого героя над всей компанией, в том числе и над Лизой.

Наше обращение к текстам «Жития» Прыжова и «Сказания» Парфения не только подтверждает, что они являются источниками сцены у юродивого, но и свидетельствует о значительном переосмыслении их автором «Бесов». Все сказанное позволяет предположить в сцене с Семеном Яковлевичем скрытую полемику с сочинением Прыжова. Однако в своем романе Достоевский не смог со всей определенностью противостоять автору «Жития» и остался не свободен от влияния его брошюры в первую очередь потому, что сам считал Ивана Яковлевича Корейшу ложным и пагубным явлением русской жизни.

Отношение автора «Бесов» к прыжовской брошюре, конечно, не сопоставимо с тем воздействием, какое оказала на Достоевского книга Парфения. Однако нельзя утверждать и то, что автор «Бесов» в отношении к юродивому разделял взгляд Парфения, почитающего в Корейше божьего старца. При очевидной разнице, лежащей между старцем Леонидом и юродивым Достоевского, несомненно то, что прототипом Семена Яковлевича был не только Иван Яковлевич Корейша, но и основоположник оптинского старчества о. Леонид (в схиме Лев). Достоевский заимствует из «Сказания» главным образом сюжеты и факты, независимо от своего отношения к героям Парфения, будь то юродивый или известный старец. Сам образ юродивого складывается в результате сложного взаимодействия самых разных источников. Здесь и реальный прототип, и свидетельства современников, и литературные образы. Сделанный нами анализ сцены у Семена Яковлевича есть только попытка осмыслить фрагмент романа Достоевского в сложном антиномичном историко-литературном контексте. Именно обращение к контексту не позволяет нам полностью разделить взгляд на юродивого «Бесов» как на носителя Божьей правды, так и согласиться с утверждением о том, что Достоевский в образе Семена Яковлевича изобразил шарлатана и лжепророка[344]344
  Дунаев М. М. Православие и русская литература: Учебное пособие для студентов духовных академий и семинарий. М., 1997. Т. 3. С. 442.


[Закрыть]. Портрет, поступки, речь юродивого обладают «потенциалом двойного прочтения»[345]345
  См.: Дубеник Е. А. Образ юродивого Семена Яковлевича… С. 30.


[Закрыть]. Все это дает право говорить о Семене Яковлевиче как о сложном литературном персонаже, неоднозначная интерпретация которого приводит к разночтениям сцены романа.