Текст книги "По следам кисти"

Идеальный писатель попадает в своего читателя не целясь, а журналист обязан и прицеливаться, и попадать с первого взгляда. Писатель метит в себя и попадает в читателя, который мог жить сто лет раньше или предполагает родиться завтра, но лету ракеты не мешает время, ибо не берется в расчет. Если цель и время берутся в расчет, значит, автор занят журналистикой: собирает чужие камни.

Выражение я пишу для – формула лжи, если это говорит писатель. И формула истины, если говорит журналист.

В предыдущем стандарте образования (второго поколения) была дисциплина «Литературная работа журналиста» в качестве базовой (оксюморонное название никого не пугало). Солидное издательство заказало мне одноименную книгу. Ни до меня, ни после учебных книг с названием «Литературная работа журналиста» никто не писал ни в России, ни за пределами. Возможно, именно благодаря своей случайной уникальности моя книга получила гриф Министерства образования как учебник. Официальный.

По сути, мне пришлось создать для вузов некое учебное направление, разработать понятийный аппарат, написать практическое руководство, вопросы, домашние задания и даже темы курсовых. Цель: научить юных журналистов России доходчиво писать на русском языке.

В начале надо было определить, чем радикально отличается писательство от журнализма, чтобы юный, современный, воспитанный в русскоязычной среде читатель уже из вступления понял, сколь далеки эти планеты друг от друга.

Подчеркну: это не поэма, а официальный учебник для современных русскоязычных студентов, выросших в цифровую эпоху. Всхлипы типа куда катится культура были, естественно, исключены. Прошлых времен наш студент не знает (а его и не учат) и не представляет, сколь стремительно могут изменяться модусы быта и бытия. А русским взрослым все еще слишком страшно признать справедливой остроту – кажется, Канта, – что тождество должного и сущего доступно только ангелам.

Опорой в работе над учебником и стало понятие «целевая аудитория». Конечно, проще было сказать, что отсутствие вымысла и диктат оперативности – вот где граница между писательством и журнализмом. Но это и без учебника ясно. Пришлось показать, что для современного журналиста обращение к целевой аудитории есть основа его творчества, импульс, мотивация текстопорождения, друг, товарищ и брат, а для писателя целевая аудитория не существует и не должна существовать, если он занят именно писательством, а не журнализмом. Писатель творит себя, говорит о себе, для себя и для всех, включая предков и, само собой, потомков. Он имеет надрывно прекрасную возможность писать в стол, имеет право на любую лексику, семантику, уровень саморефлексии, отчаяния, а главное – на великие вопросы, в том числе безответные.

Журналист ни на что подобное права не имеет. У журналиста скорость, дедлайн, строго очерченный образ целевого адресата, конкуренция в новостной нише, в каждом материале ответы на 5 вопросов (кто, что, где, когда, почему), а поэтому – профессиональная этика.

У писательства нет профессиограммы, нет профессиональной этики, она не формируется, и это правильно; нет, разумеется, соответствующих документов.

Одного лишь отсутствия профессиональной этики писателя было бы достаточно, чтобы показать студентам разницу между профессиями. Однако для юнцов это слишком тонко. Как правило, нынешний студент даже профессиональную этику журналиста, обязательную для изучения, усваивает с трудом, с неверием, а то и хохотом на семинарах.

Приходится объяснять, что профессиональная этика относится к прикладным и вырабатывается только в тех сообществах, члены которых профессионально (то есть за деньги) и непосредственно воздействуют на сознание и жизнь человека (врачи, адвокаты, журналисты, педагоги…). Скажем, в строительных, прачечных, инженерных, оперных, балетных, цирковых сообществах профессиональной этики нет, кодексы и хартии отсутствуют по определению. Там есть корпоративная мораль, цеховые правила, но это совсем другое.

И все-таки доказать студенту, что писатель и журналист заняты разными делами, можно. Более того, некоторые мои студенты, вдруг понимая себя, покидают факультет журналистики, перебираются в Литинститут.

Но доказать то же самое взрослым – трудно, иногда невозможно. Взрослый в России бородат, апеллирует к великим традициям, реагирует самолюбиво и даже панически. Наш взрослый, особенно литератор, особенно талантливый, человек с громадной буквы, а не какой-то целевой писатель для успешных продаж, и стоять глыбой в нелепой позе матерого человечища ему все-таки куда удобнее, чем полистать учебник по маркетингу. Взрослому, двадцать лет назад горячо желавшему свободы, денег и колбасы, неприятно сознавать, что и он сам должен был стать и стал свободной колбасой.

Седативный рецепт, которым я принудительно делюсь со студентами, пишется так: да, говорю, во времена прессы идеологической выловить правду из газетного междустро– чья было проще, поскольку правил игры было чуть меньше, они были намного жестче и понятнее. Наступило время типологической прессы, что в научном отношении корректнее, но психологически болезненнее. Но – случилось, и отнюдь не цифровая книга в этом виновата.

Цифровая книга, может быть, как раз и спасет писательство как вид творчества, потому что цифровые носители делают тираж реально неограниченным, но одиночество автора окончательным. Сейчас доминируют творчество журналистов и журналистское творчество. Второе, на мой взгляд, в отличие от писательского, более жертвенно по определению, то есть сиюминутное, для других и о других. Поневоле вспомнишь какого-нибудь Сартра что ад – это другие.

Бумажная книга, будучи связана со станком и прилавком узами экономики спроса и предложения, попала сейчас в слишком интересное конкурентное положение. Издатель душевно спрашивает у вновь пришедшего автора какова ваша целевая аудитория? И, проэкзаменовав его сим живодерским способом, принимает правильное решение: с неучем нерыночным дела не иметь.

Когда писатель (любого возраста) не знает основных параметров целевой аудитории, ему простительно, поскольку его нигде не учили целевому письму, этого в принципе не могло быть ввиду высокой культурной планки, ввиду традиций, ввиду вечной романтической надежды на лучшее будущее и небо в алмазах. И это хорошо.

Как только писатель начинает думать, какая аудитория лучше поймет его, и выбирает выразительные средства под уровень ее фоновых знаний, он немедленно переходит в журналисты, поскольку оперативное производство для целевой аудитории – основной коммерческий принцип. О личности писателя-перебежчика, о его божественной задаче уже никто не узнает, зато целевая аудитория, увидев себя в очередном зеркале, радостно осклабится: во, опять про меня написали. Это щенячье ага-переживание читателя – главный двигатель торговли. Читательницы журнала «Космополитен» покупают его не ради сведений о новой пудре, а ради уверенности в незыблемости основ их мира, в котором женщина постоянно ищет мужчину и не находит, несмотря на регулярно открываемые ей очередные тайны секса.

А чем плохо! Аудиторий полно: дроби, демассифицируйся, вещай по воробьям. Изучай потребности пассажиров метро, двадцатилетних девушек, тридцатилетних домохозяек, академиков, беременных, бесплодных, верующих умеренно, фанатично, больных вросшим ногтем, автовладельцев, автолюбителей, автогонщиков, балерин, пенсионеров Челябинска, молодых бизнес-леди, чайлдфри, многодетных, семидесятилетних ветеранов космической отрасли.

Последняя ценность писателя, его божественная задача, его мир, уникальный стиль, интонация – сами по себе не представляют никакой коммерческой ценности. Творчество – это все-таки создание нового, а коммерческое распространение информационного продукта есть устойчивое повторение хорошо найденного. В журналистике это называется фирменный стиль издания. Пока есть рынок и, соответственно, целевые аудитории с их истинными либо выдуманными потребностями, будет только так, и никакие гранты, премии, федеральные программы и иные формы покровительства не могут изменить природы потока.

Когда всего этого не понимает писатель – это нормально. Гораздо удивительнее, что нынешние преподаватели журналистики все еще стесняются уверенно говорить о целевой аудитории со студентами. Юных учат, в основном, двум творческим формулам журнализма: 5w и перевернутая пирамида (главное ставь на видное место, в первый абзац, вперед). Целевую аудиторию полустыдливо упоминают в списке типологических параметров СМИ наряду с издательскими характеристиками, но потом как бы забывают о ней, будто надеясь, что скелет никогда не выпадет из шкафа[18]18
  По состоянию на март 2021 чаще говорят о «таргетировании медиапродукта». Сей хрен ничуть не слаще той редьки. Персонализированная торговля – стрельба по личным потребностям, заблаговременно выдуманным и внушенным.


[Закрыть]. Исправить это межеумочное положение трудно; взрослым страшно признать боролись – напоролись, и никакого пути назад, ни единой тропиночки, поскольку нет таких систем, из которых можно взять, как любят говорить демагоги, все лучшее. Путь назад отрезала и технологическая революция, изменившая носитель информации, способ распространения и скорость текстопорождения.

Стыдливость преподавателей обусловлена культурой: колбаса хорошо, это победа, но на могиле объективности плохо, ибо картины мира совершенно разных людей следует на практике признавать равноценными, а это антиномия, то есть бедствие для психики. Множественность человеческих правд для ума невыносима. Это уже не сухая толерантность, а высокая и гиперлиберальная терпимость, почти смирение.

Брататься с многоликим чудовищем правды не просто может, а по службе обязан журналист. Писатель не обязан. Он все еще может пользоваться одной правдой, своей собственной, быть ее толкователем и апостолом. Но в стол. Или за свой счет. Или пиши для целевого читателя.

Для журналистов есть практически ценная и психологически приемлемая лазейка, заложенная, к счастью, там же, в целевой аудитории. Лазейка эта преподается в вузах невнятно и путано, зато все руководители СМИ мечтают о работниках с отмычкой. Лазейка такова: чем уже целевая, тем шире аудитория реальная. Закон успеха в современной журналистике. Эффект замочной скважины. Формат. Те советские шахтеры, наивно вопрошавшие знаменитых визитеров-писателей А когда про нас напишете? были прелестно прозорливы. Так хочется быть героем романа, а не фельетона!

Человек, вскормленный русской культурой, по своей природе и романист, и герой романа. Глобальному информационному потоку это русское качество безразлично, ибо суть потока денежна, цель манипулятивна, а эффективность обусловлена попаданием в фоновые знания узкого целевого адресата. Еще раз подчеркну: это эффективность журналистики, а также рекламы и пиара, но не писательства.

Способ творчество для целевой аудитории будет работать, пока сохраняется демассификация СМИ, расфасовка объективной картины мира (которой нет) на маленькие картинки (которые есть). Остается терпеть и ждать, когда де– массифицированный, целевой атом взбунтуется. А он уже на грани.

В заключение еще одна цитата из Фридриха фон Хайека:

«Бремя выбора, которое навязывает свобода, ответственность за свою собственную судьбу, которую возлагает на отдельного человека свободное общество, превратились в условиях современного мира в основной источник недовольства. Успех человека в значительно большей степени, чем раньше, будет зависеть не от того, какие у него способности вообще, а от того, как он их конкретно реализует… <…> По мере усложнения общества вознаграждение, которое человек рассчитывает получить, ставится во все большую зависимость не от его умений и способностей, а от их оптимального приложения…»

Сундук в семнадцатом году[19]19
  Текст написан на основе печальных реальных событий (2017, МИТРО) и впервые опубликован осенью того же года. Тема крыши над головой, будучи для автора сквозной, присутствует и в данном эссе.


[Закрыть]

Извлеките индивида из его собственной культуры и поместите его внезапно в окружение, резко отличающееся от собственного, с другим набором подсказок – другими понятиями о времени, пространстве, труде, любви, религии, сексе и всем остальном, – затем отнимите у него всякую надежду увидеть более знакомый социальный ландшафт, и его страдания от перемещения удвоятся.

Элвин Тоффлер. «Шок будущего»

Болонез, дб

Из памфлета, посвященного очередной реформе системы образования в России

Болонский процесс был, похоже, предсказан в сочинении «Процесс» (Der Process), но даже автору «Процесса» не снилось то, что порождают учреждения, надзирающие и управляющие российским образованием всех уровней. Иначе Кафка скончался бы на первой же странице.

Итак, начинаем. Выходит мужчина в пиджаке:

– Отбрасывая знаниевый подход и переходя к компе– тентностному, мы сознательно идем к обществу успеха и грамотного потребления в рамках глобальной экономики спроса и предложения. Кто против? А, вы против? Один в поле больше не воин. (Стреляет.)

Вопрос из зала:

– А традиция? А накопленное с XVII века? А зачем нам Болонский процесс сейчас, да еще под санкциями, которые кончатся лет так через десять? А дети – в конце концов, они же люди?

– Дети – это будущие суперпотребители. Запишите новое слово. Суперпотребители мотивированы эмоционально. Потребности как таковые уже удовлетворены, следует воспитать супер. Все ясно?

Писк из последнего ряда:

– Но это же бесчеловечно! А душа? Вы спасаете не душу, а кассу…

– Не мы, а вы. Учителя выходят на передовую. Вы бойцы. Борцы! Ни один ученик не должен выйти из школы, пока не определится со своим будущим участием в разработке новых потребностей для процветания экономики спроса и предложения. Поскольку основа названной экономики – это ограничение по качеству (чтобы никто от большого ума не изобрел закрывающую технологию), ваша учительская задача – подготовка компетентных кадров для среднего класса. Средний класс, напоминаю, это опора, потому что он хочет взять кредит на развитие. В крайнем случае – на бытовые потребности, но это неинтересно. Вы обязаны подготовить школьников к получению кредита.

– Простите, а когда учить их читать-писать-считать?

– У всех планшеты. Зачем распыляться? Романы читать вредно. Вы сами знаете, что понимание Толстого в девятом классе исключено, да и зачем тратить время. В передовой стране – сами знаете какой – запрещено читать детям неинформативные книги. Например, сонеты Шекспира. И это правильно.

Вотэтовотвсе и кролик под дубом

Более того, если эта новая культура сама находится в постоянном хаосе и если – еще хуже – ее ценности непрестанно меняются, чувство дезориентации еще больше усилится. Учитывая малое число подсказок, какого рода поведение рационально в радикально новых обстоятельствах, жертва может представлять опасность для себя и других.

Элвин Тоффлер. «Шок будущего»

Кролику томиться еще минут пять. Утром 10 сентября 2017 тушила я фермерского кролика. Из окна в кухню лилось бабье золото – с уж осенней проседью, но гуманно. Муж поехал на книжную ярмарку, дочь убежала прыгать на батуте, а я пошла проверить электропочту. Мы все счастливо покинули помещение кухни.

Деревянно-железный грохот донес до моего абсолютного слуха, что стремглав – ах, ох – незачем уже. Я пошла на кухню медленно. Идти-то метров пять, но я успела передумать практически все необходимое. В опасности я мобилизуюсь.

Кроликовый бульон залил газовые конфорки и в суспензии с крупами, солью, осколками фарфора, фаянса, пластика и щепок разлетелся-разметался-разлился по полу под сокрушительным ударом дубового шкафа настенного. Дубовая вещь в лучах солнца – как мед прозрачный. Дубовый шкаф настенный в полете – экзистанс.

По прошествии двух недель, придя в себя, могу оценить наш с дубом общий удел с удобной онтологической вышки. Кухня маленькая. У нас троих, очевидно, мощный хранитель – раз уж все случайно вышли: русская, еврей и девушка с украинской фамилией. Мы выжили.

Шкаф из сундука

Они измеряют свой успех количеством заработанных денег и маркой приобретаемых товаров. Источником мотивации, заставляющей их напрягать силы, служит всеобщий проект массового производства и потребления. Конечно, люди также хотят, чтобы общество было безопасным, свободным и демократическим. Но в большинстве случаев подобные стремления не требуют от них особых усилий, а потому, в отличие от производства и потребления, не входят в основные жизненные планы.

Амитаи Этциони. «От империи к сообществу»

Откуда дровишки, да еще дубовые? На финише СССР, когда из магазинов уже все убрали, я, разыскивая для нового жилища хоть что-нибудь на пресловутое первое время, случайно нашла в газете домашнюю распродажу. Вещи распродавала, как потом выяснилось прямо с порога, внучка великого И. Покойный был крупный чин советского периода, барабанная био коего занимает в Википедии солидное место, а прах покоится в мемориальном некрополе.

Пошла я на распродажу (это год 1989) к партийной внученьке в Староконюшенный переулок и – перенеслась в отполыхавшее прошлое. О, дом арбатский с убедительным серым фасадом и многокомнатные покои с кожаными диванами, околокремлевскими стульями, имперскими буфетами! О, потолки партийной высоты! О, дух и запахи касты, о коих никогда не догадывались пасомые массы строителей коммунизма! О!

Две тревоги, у каждой своя, составили счастье нашей взаимовыгодной встречи.

У нее родился младенец от неловкого любовника, и деньги требовались позарез, а домуправ требовал освободить дедушкину квартиру. Приватизации не было еще, и внучка не могла наследовать дедушке. Внучка, как положено золотым девочкам партийной элиты, обожала высоту положения и ненавидела советскую власть.

А мне поспешная меблишка со Староконюшенного была позарез, ибо у меня тоже младенец – и хоть от мужа, но денег тоже не было. Мне в ту пору знакомые годами дарили вещи, а в крайней нужде я прямо на улице находила золото и сдавала в скупку. В нищете я близко познакомилась с моим ангелом-хранителем. Спасибо, ангел.

И перепрыгнули вещички (столик, пуфик, люстра, три кресла) со Староконюшенного на Малую Никитскую. Бонусом от партийной внучки был мне дубовый сундук. За бесценок и самовывоз.

В первый год народной катастрофы (1992) я, при следующем переезде – уже с Малой Никитской на Трехгорку – взволнованная переменами, не смогла расстаться со стокилограммовым монстром (углы обиты металлом, замок килограммовый – красота), взяла плотников, и выкроили мне шкаф настенный кухонный из сундука дубового старинного.

Янтарная краса ручного дуба сияла мне во всю кухонную стену четверть века ровно. Этим удивительным способом – шкаф из сундука – я, видимо, заначила прошлое. Будто Рембрандта замазала для нелегальной транспортировки.

Четверть века пролетело, власть переменилась, и шкаф тройным прыжком – если дубу подобает скакать стилистически – по дороге ткнулся в дубовую хлебницу, боком зашел на полусальто и – в опорном, получается, прыжке треснулся углом в пол. Погибая, зацепил он по дороге что мог. Хлебница жила себе жила на столе – и самортизировала в трудную минуту. Хлеб и дуб – всему голова. Мы трое живы и благодарим Бога.

Очередное жизньсначала.

Календари в зеркальном коридоре

Теперь представьте, что не только индивид, а целое общество, целое поколение – включая его самых слабых, наименее умных и наиболее иррациональных членов – вдруг переносится в этот новый мир. В результате – массовая дезориентация, шок будущего в больших масштабах. Вот перспектива, которая открывается сегодня перед человеком. Перемены лавиной обрушиваются на наши головы, и большинство людей до абсурда не подготовлены к тому, чтобы справиться с ними.

Элвин Тоффлер. «Шок будушего»

Еще в Новый год, думая о наступившем семнадцатом, я нашла календарь столетней давности и обнаружила, что один в один совпадают числа и дни: зеркалят друг друга годы 1917 и 2017. Или калькируют. Как сказать-то, помогите. Сто лет прошло, копировать не могут, но сигналят – бери же, хватай знаки, читай. Но я – от большущего, видимо, умища – обложкой аккаунта в фейсбуке сделала репродукцию найденного календаря 1917 года. Шутковать с числами нельзя, а я будто забыла. Кстати, сегодня утром я наконец поняла, почему я делаю заначки, в том числе дубовые.

В результате у моего 2017 года вышло, как у римлянина Плиния Старшего, цитирующего грека Апеллеса: Nulla dies sine linea[20]20
  Ни дня без линии (позднейшее толкование «ни дня без строчки» придумано по случаю).


[Закрыть]. Я уже почти привыкла, но вчера не смогла сразу войти в подъезд: забыла код. Уровень стресса добрался и до моей абсолютной памяти. Надоело вертеть головой – откуда еще какая Баба-Яга. Слов не хватает как. Но надо. Памятные даты 2017 года бесчисленны. О словах и выражениях – отступление в три абзаца. Как модератор ФБ-групп «Слово года» и «Неологизм года», а также член Экспертного совета международного конкурса «Слово года. Россия», имею право номинировать характерное в итоговый список. В ноябре 2017 буду читать доклад о словах года в Варшавском университете. Сейчас мне нравится «вот это вот все». Думаю, войдет в лидеры. Вот это вот все – на мой взгляд, и выражение, и междометие, порой существительное, наречие, а также эвфемизм определенного ряда обсценных формул. Употребляется в эмоциональных контекстах, обращено к своим, характеризует говорящего как современного человека, окончательно измученного другими, ну не такими по уму, однако склонными к формированию сообществ.

Вот это вот все – определенно антоним прошлогоднего как-то так. Нравится мне следить за маятником социальных эмоций. Виден путь: от модного говорения в конце любого пояснения как-то так – в наброшенной на виртуальные плечи шали, завернувшись в Интернет-боа, с горящим интеллигентным лицом, – к нынешнему яростному воплю сноба: вот! Вот оно! Вотэтовотвсе. Сколько можно! Где мой рай земной? Что там эти идиоты – совсем уже? Где?

Вообще-то рай земной невозможен. Читали б источники. Но в ответ шоколадной течетрекаволга рынка – нам (точнее, мне) же обещали! Нам с 1992 года обещали рынок, он управит все! (Ну да. Вотэтовотвсе точно управит.) Частную собственность в списке демократических ценностей! Нам обещали уважать личность! Извините, продолжу про дубовый шкаф.

Так вот: для исправления квартиры мне нужны деньги. Взять в кассе на работе в виде зарплаты? Мысль ценная, но чтобы на одну зарплату переделать дом, надо работать Абрамовичем.

Спасибо, Господи, что отвел беду.

Значит, деньги надо позвать ласково: кис-кис. И дать им свободу под мою ответственность.