Текст книги "Скажи это Богу"

Алина выиграла

Она ждала этого звонка уже неделю. Она взлетала на крыльях надежды и падала в пропасть отчаяния, если позволительно пользоваться штампами для описания ее чувств. Ну ладно: взлетала на крыльях отчаяния и падала в пропасть надежды. Так даже честнее. И вообще.

Звонок раздался, трубку она взяла, голос настроила.

– Да, профессор. Конечно, профессор. Спасибо, профессор.

Воплощенная корректность.

Ее собеседник сегодня наконец снял маску нечеловеческого величия и в результате явил миру довольно кислую мину. Накануне вечером он приказал жене готовить Тиму в последний путь – он именно так изящно и выразился, – после чего с удовольствием почувствовал себя исчадием ада.

В обширной клиентуре профессора были и священнослужители, очень мало, но были, и через них он собирался надежно избавиться от своей внезапной обузы. Он был так разочарован нормальным выздоровлением Тимы, что испытывал особое наслаждение от своей небрежности: дескать, я тебя породил, я тебя и в монастырь отправлю. Зря, что ли, жертвовал на его реставрацию. Он так негодовал на девушку, что даже астрономические деньги, потраченные на нее за двадцать лет, не перетягивали во внутреннем споре ни одного аргумента. Гнев доктора на его творение был запределен, и остановить исполнение его воли не могло ничто.

Жена профессора уже и не пыталась. Убитая своим горем, она покорно собирала вещи Тимы, не смея ни заплакать, ни даже горестно вздохнуть: Тима не должна была заметить ни малейших изменений в поведении мамы.

А Тима, ничего не замечая, упоенно разглядывала картинки в глянцевых журналах. Там все было так ярко, что одного лишь сияния красок Тиме было вполне достаточно для блаженства. Видеть мир глазами, абсолютно незамутненным взором в прямом смысле слова, – это оказалось очень веселой игрой. Обещанная профессором поездка в какой-то монастырь представлялась продолжением журнала; так и получилось, что первое в жизни Тимы осознанное ожидание наслаждения связалось со словом монастырь. И поскольку ее внутреннее зрение теперь уснуло, она не могла видеть ни перекошенного лица доктора, ни тайных слез мамы.

Профессор назначил Алине встречу в том же ресторане, где они познакомились и подписали необыкновенный контракт. Даже не назначил, а очень вежливо пригласил. Почти попросил. Алина знала, что он сделает какие-нибудь шаги к восстановлению статус-кво. И она приготовилась.

* * *

– …Но с соевым соусом будет еще лучше! – профессор уже целый час говорил только о еде.

Алина изящно поддерживала разговор о продуктах моря, не выказывая ни малейшего интереса ни к какой другой сфере бытия.

Официант попался тот же самый, но сегодня он не забывал подавать приборы и вообще выглядел молодцом. Заметив перемены в его манерах, профессор обрадовался: можно сменить пластинку.

– Помните, Алина, как вы тогда иронизировали над ним: «И в капле официанта отразится Вселенная». Мне понравился стиль ваших шуток.

– А мне ваших, – беспечно ответила Алина. – Я была серьезна, как постовой на перекрестке.

– Очень странное сравнение, – одобрительно заметил доктор. – Творческий подъем?

«Наконец-то. Сорвался. Добрались до начала». Алина мобилизовалась и небрежно ответила:

– Да, пожалуй.

– И что пишем? – тем же тоном спросил доктор.

– Письма.

– А издательство и переводчики – это мне послышалось? В нашу первую встречу вы упоминали какие-то обязательства перед формальным миром. Подождут?

– Не трудитесь, доктор, будьте прямее. Взглянем правде в глаза, ладно?

– Последнее время я с трудом воспринимаю слово глаза и вообще все, что связано со зрением, видением…

– …и ясновидением. – Алина выдохнула, положила приборы на тарелку и открыла сумочку.

Достала свой экземпляр договора, осмотрела со всех сторон и сказала:

– Доктор, вы очень тонкий негодяй, но вы все-таки не убийца. Поэтому я позволяю себе сейчас принимать пищу за одним столом с вами. Но я больше не позволю вам вмешиваться в мою жизнь. И вы знаете, что теперь, когда вы нарушили наш контракт, не прочитав моих творений в мой плановый визит к вам, я имею формальное право так говорить…

– Дорогая Алина, – доктор тоже положил приборы, – я хотел бы напомнить, что наш контракт нерасторжим в принципе, но мы можем пересмотреть некоторые пункты. Пожалуйста. Предлагайте ваши пункты.

– Вы крещены? – поинтересовалась Алина.

Профессор неожиданно расхохотался. За соседним столиком уронили вилку.

– Так, так, давайте дальше, – подбодрил Алину профессор.

– Хорошо. Давайте останемся, так сказать, друзьями. Платить я вам больше не буду. Писать в книжке буду, соответственно, что захочу. В том числе и про свое прошлое. А вы получите авторский экземпляр с дарственной надписью по выходе тиража в свет.

– Или во тьму. Ваше прошлое абсолютно никому не интересно. Вы провалитесь. Вы слишком рано пытаетесь соскочить с крючка.

– Ничего. Не рано. Нормально. Да и вам полегчает, – усмехнулась Алина.

– А у меня есть трудности? – поинтересовался доктор.

– Еще какие! – кивнула Алина. – Тима, например. И жена. И с головой что-то, не так ли?

– И что – все это переменится, наладится, если мы с вами останемся, как вы выразились, друзьями?

– Не знаю. Ваши проблемы вы создали сами.

– Не знаете? Тогда зачем вы предлагаете мне демарш, если не обещаете ничего взамен? – рассердился профессор.

– У вас нет другого выхода. Кроме того, мы в расчете – на данном этапе. Я не пропустила ни одного платежа. А вы один раз нарушили контракт. И все.

– Вы сами спровоцировали это нарушение, – подчеркнул профессор.

– Откуда вам это знать? Вы в тот день были сильно не в себе. Но вы же не отменили нашу встречу. Вы приняли меня. Ваша самонадеянность была, как водится, на боевом дежурстве. Вы и сейчас пытаетесь прыгнуть выше головы.

– Вы ломаете мне жизнь… – вдруг сказал профессор очень печально. – Мы так не договаривались. Вы жестокий человек, Алина. И вы обманули меня.

– В чем же? – запальчиво спросила она.

– Вы не были в столь критическом состоянии тогда, когда обратились ко мне. Вы прикинулись больной, битой, несчастной. На самом деле вы просто хотели еще с кем-нибудь поиграть, как играли всю жизнь, особенно с мужиками. За что в свое время и получили по голове. Вам и сейчас угрожает та же опасность, потому что вы опять заигрываетесь. Поверьте, я столько чужих слез вытер, что давно перестал испытывать сострадание даже отдаленно. А встреча с вами слишком дорого мне обошлась. Никакие ваши регулярные платежи не покроют мой расход… – Это он сказал тихо, медленно и глядя в стол.

Алина удивилась и замолчала. Выпила вина. Она не ожидала такого. Потратив столько сил на удушение профессорских амбиций, она уже почти праздновала победу. И вдруг – этот печальный тон, это обвинение в жестокости. Пауза затягивалась.

– Можете порвать свой экземпляр нашего контракта, – решительно сказал он. – Я обещаю, что сегодня же порву свой и юристам моим скажу, чтобы вас не беспокоили. Живите как хотите. Вы мне очень надоели. – И вытер губы салфеткой.

– Спасибо, – так же тихо ответила ему Алина. Ей почему-то захотелось плакать.

– И вот еще, дорогая бывшая клиентка. Если ваше предложение остаться друзьями остается в силе, то у меня к вам есть одна дружеская просьба.

Официант принес счет. Это было кстати – Алина успела перевести дух.

– Я вас слушаю, – покорно сказала она, когда официант ушел.

– Не могли бы вы убрать с моей головы колпак? – напрямую спросил профессор. – Я давно понял, что это ваших рук дело.

– Я? Но…

– Я понимаю, – кивнул профессор. – Гарантировать не можете, поскольку ломать – не строить. Но попробуйте. Только постарайтесь… не перестараться. А то нацепите на меня еще какую-нибудь дрянь. Я тогда вовек не вылезу. Будете снимать колпак – постарайтесь перед этим выспаться, думайте о чем-нибудь светлом и приятном. Если можете…

– А вы сами?

– Как-то вот не получается, голубушка. Вы тогда, видимо, очень на меня разозлились. Сидит на моей голове, как приклеенный. А поскольку вы явный дилетант… в моей профессии, то у вас спервоначалу слишком хорошо получилось.

– Вы мне почти льстите, – улыбнулась Алина.

– О нет! Если бы у вас была добрая душа, мы бы с вами никогда и не встретились. Я льщу себе. Пойдемте? – Он встал.

Алина поднялась и взяла сумочку.

– Спасибо, профессор, – сказала она и впервые за весь вечер взглянула доктору в глаза. И ужаснулась бездонной муке, которую прочитала в них.

«Господи, – подумала Алина, – а я-то думала, что выиграла. А все только начинается!»

Наверное, ее ужас отразился на лице, потому что профессор вдруг сказал:

– Да, вы правы. Повторю за специалистом: «Rara temporum felicitate, ubi quae velis sentire et quae sentias dicere licet»[4]4
  Редки счастливые времена, когда можно чувствовать, что хочешь, и говорить, что чувствуешь (лат.). – Цитата из Тацита (ок. 55 – 120), «История», 1, 1.


[Закрыть]

– Да, да… – отозвалась Алина с печалью.

В клинике, в камине, в Библии

Дома профессор разжег камин и бросил в огонь все материальное, что связывало его с Алиной: контракт, рукописи, даже корешки счетов.

Вызвав жену, попросил отчета о подготовке Тимы к отъезду.

– Она так радуется, – со скорбью сказала жена.

– И правильно делает, – уверенно заявил муж.

– Василий, она ведь никогда не узнает жизни, обычной жизни. – Жена не выдержала и заплакала.

– Очень хорошо, – подтвердил доктор. – Впрочем, мы не можем знать этого заранее. Там не тюрьма. И она ведь не может сразу стать монахиней. И даже послушницей не может. Она не крещена, не воцерковлена, не знает религиозного чувства. Поживет, поработает, поучится. Ведь ты хотела, чтоб она поучилась?

– Но почему ты так жесток? – На такое жена отважилась впервые.

Но сегодня бесконечно усталому профессору было не до удивления. Услышав слово жесток, он вспомнил ресторанную беседу с Алиной, свои слова о ее, Алининой, жестокости, пожал плечами и умиротворенно сказал жене:

– Почему жесток?.. По-моему, совсем наоборот. Сядь, Вера, давай поговорим. Я редко разговариваю с тобой. Я вечно занят, и ты живешь почти одна. При живом-то муже…

Жена, не веря своим ушам, примолкла, села на кожаный пуф у двери.

– Лучше пересядь в кресло, – попросил профессор, – вот сюда, к камину, огонь, тепло, говорить приятнее.

Как загипнотизированная, жена медленно пересела в кресло, в котором обычно сиживала Алина. Доктор опять вспомнил их беседу и решение остаться друзьями. Горестно усмехнувшись, он сказал:

– Друг мой. Подруга. Я твой муж. Ты очень давно терпишь меня, подчиняясь своему воспитанию, полученному в прекрасной семье твоего детства. Мне всегда было удобно с тобой, мы многое совершили вместе. Но сейчас появилась угроза разъединения, потому что терпение твое кончается, а кроме терпения, у тебя ничего нет.

– Дети, любовь, дом… – попыталась подсказать ему неописуемо изумленная жена.

– Это следствия. Без терпения все названное тобой не работает. Поэтому сейчас я хочу попытаться кое-что добавить в твою шкатулку, в которой до сего дня хранилась только одна драгоценность – терпение. Давай попробуем положить туда кое-что еще или даже заменить эту износившуюся единицу хранения.

Жене стало страшно. Сейчас что-то произойдет, необыкновенное и невероятное, и хватит ли сил узнать это, принять это. Что это?

Доктор снял с полки книгу, открыл и прочитал ей вслух:

– «Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло». Ты когда-нибудь думала над этой цитатой сама, без помощников?

– Змей обманывает Еву… – пробормотала жена.

– Во-первых, в этом стихе она еще не Ева. Адам наречет ее Евой в стихе 20 этой же главы, уже после известного скандала. А в стихе 5, который состоит из исторических слов змея, она пока еще безымянная жена, искушаемая новым для нее субъектом. И субъект ее не обманывает! Он говорит ей чистую правду. И ничего, кроме правды. Вот смотри…

Доктор подошел к жене, наклонился и показал раскрытую страницу Библии.

– Это русский Синодальный перевод, очень показательный.

– Василий, я сотни раз видела этот стих. У меня в детстве была даже «Библия для детей». Что ты хочешь сказать в защиту змея? Он искуситель. Это всем известно. После этих яблок Адам и Ева обнаружили свою наготу и согрешили. Все известно. И пожалуйста, не мучь меня, мне безумно тяжело! – воскликнула жена.

– Тише. Во-первых, я уже сказал, что в момент искушения она еще не названа Евой. Во-вторых, не было никаких яблок и прочих фруктов. Были плоды с древа познания добра и зла. Понимаешь? После этого завтрака появилась пара – добро и зло — в сознании жены. До завтрака не было ни добра, ни зла. Был рай и беспрепятственное общение с Богом. Который – заметь – абсолютно ничего не запрещал мужу и жене. Он в главе 1 этой же книги говорит им: «Плодитесь и размножайтесь» – в шестой день сотворения мира! А вот в главе 3, где появляется змей, заметная фраза – «откроются глаза ваши» – чарует по… медицинским показаниям. Вот ты читаешь про глаза и что ты думаешь? Что женщина в раю была слепая? Нет. Ты так не думаешь. Тебе такое не приходит в голову. Так почему ты так радуешься, что у нее откроются глаза? Каких глаз ей не хватает? Да у нее вообще все было: Бог, муж, рай и прекрасные перспективы вечного владения всем этим.

– Василий, чего ты от меня хочешь?

– Чтобы у тебя лопнуло твое фирменное терпение.

– Думаю, у тебя уже получается, – заметила жена, с детства привыкшая к фундаментальной роли Евы в истории человечества. А тут родной муж что-то смещает с привычного места, и Ева в главе три еще не Ева, и вообще – в чем дело?

– Хорошо, Вера. Смотри дальше. Видишь: «…будете, как боги, знающие добро и зло». Здесь – боги! С маленькой буквы и во множественном числе. В то время как Он – естественно – с большой буквы и – естественно – в единственном числе. То есть если бы женщина, впоследствии названная Евой, слушала бы змея повнимательнее, то она уловила бы, что ей обещают что-то очень сомнительное. А она, видимо, решила, ну как в твоей «Библии для детей», я читал этот цыплячий бред, – она решила, что ей обещают равенство с Самим. Но ей-то обещают для начала всего две небольшие новации: добро и зло. Ты слышишь, жена? Так называемое добро появляется одновременно с так называемым злом. И употребляемое змеем множественное число – боги – указывает на, прости, ширпотреб. На демонов! Ну хоть это тебе понятно? Змей ей не соврал. А что происходит после? Ну в самом конце главы? А там Бог, выслав их из сада Эдемского, поставил охранником херувима, чтобы «охранять путь к дереву жизни». Понимаешь?

– Нет. Ведь они там, у дерева, уже были… Поели.

– Дура, – добродушно сказал доктор жене. – Это другое дерево. Чему только тебя учила твоя детская книжка?.. Плоды съедены с древа познания добра и зла. Только с него и нельзя было есть. А с дерева жизни – раньше, – когда смерть еще не светила ни мужу, ни жене, можно было есть сколько угодно. Дерево жизни дает бессмертие. А они и так были бессмертными. Вот и ешь сколько угодно. Но теперь, когда они отравлены добром и злом, Бог не может позволить им жить вечно.

– Почему? – не поняла огорченная донельзя жена.

– Потому что они лишили себя первоначальной мудрости. Они носители двухвостого вируса добра и зла. Они – прокаженные. Их надо лечить сначала жизнью, потом смертью. И так до тех пор, пока они не выплюнут все это добро и зло. Потому что если они захотят выплюнуть только зло, то им это не удастся, потому что этот товар идет только с довеском – с добром. И наоборот.

– Ты хочешь сказать, что на самом деле нет добра и зла. А что есть?

– Вера, голубушка, все есть, но только в одной посуде. В коктейле. И самая большая иллюзия – их борьба. У них не борьба, а чудненький благополучный симбиоз. Это люди теперь сами, от скуки, позабыв Завет, пользуются словечками и сочиняют закончики, направленные на борьбу… и так далее. Ни закона, ни благодати.

Профессор вернул Библию на полку и устало плюхнулся в свое кресло. Тишина. Жена молчит, глядя в затухающий камин. Замерли семейные демоны.

– Что же нам делать? – безмысленно спросила жена.

– Тебе – готовить Тиму к отъезду. Мне – звонить матушке-настоятельнице и ехать с Тимой. Без тебя, извини.

Вера встала и порылась в карманах домашнего платья, отыскивая носовой платок. Мир ее иллюзий, убеждений, симпатий, надежд и привязанностей треснул беззвучно, и будто вылетела засидевшаяся в старом теле душа и пошел серый дым ее спутного следа, а тело еще не освоилось без привычной нагрузки.

– Ты вообразил себя всемогущим. Всевышним в рамках отдельно взятой клиники. Я не могу так жить!.. – Она опять заплакала.

– Плачь. Но живи. И кем бы я себя ни вообразил, это не меняет моего решения, которое, надеюсь, в конце концов станет нашим.

– Ты думаешь, что возвращаешь Тиму в рай?

– Если хочешь – да. Потому что здесь, в миру, у нее как раз открылись глаза. И вот-вот начнется познание добра и зла. А я не должен быть пособником этого бездарного поединка, если я могу хоть один раз в жизни предотвратить его – вместо того чтобы лечить последствия, чем я вдосталь назанимался в этой жизни.

– Ты просто не любишь ее так, как я! – слезы потекли рекой.

– Совершенно верно. Я люблю ее по-другому. Ты привязана, прикована к своему творению. Но ты забыла, что с того момента, как Тима выздоровела – с твоей точки зрения, конечно, – она, во-первых, напрочь забыла свое странное детство вместе с юностью, во-вторых, твою великую роль, а в-третьих, Тима, считай, наконец заболела по-настоящему. Обычностью, нормальностью заболела. То есть впереди неизбежный грех – добро и зло. И от этого я не берусь ее лечить. Ни за что.

За окном рявкнула пожарная сирена. Вера вздрогнула и вскрикнула:

– Слушай, ну а если вдруг завтра в дороге машина наскочит на какой-нибудь камушек, подпрыгнет, Тима испугается, ее человеческие, внешние глаза опять закроются, вернется прежнее, мозговое, зрение, ну вдруг после какой-то очередной встряски все переключится на старый лад, – кем ты будешь себя воображать? Она нарвется уже на настоящую драму…

– С той же и даже большей вероятностью она нарвется на драму и даже на трагедию, оставаясь здесь, с нами. Вот ты хотела отдать ее в какое-то ученое заведение. Ты хоть думала, чем это грозит? Прежде всего – социальные отношения: они в любом случае у нее окажутся уникальными. Это будет встряска посильнее камушка на дороге. Это пожар в сухой, как солома, душе, неготовой к жизни взрослых. И я, как ты верно подметила, не всемогущ, чтобы бестрепетно и постоянно держать руку на пульсе всех ее коллизий, адекватно оберегать, направлять, спасать, лечить неизвестно от чего еще… Я не являюсь филиалом какого-нибудь научно-исследовательского института мозга, а Тима не крыса для экспериментов. И не собака Павлова.

– Ты больше не хочешь ответственности, – продолжала свое жена, горько плача и шаря по карманам, словно отыскивая завалившуюся за подкладку шпаргалку.

– Я никогда не хотел ответственности. У меня ее и не было.

– Вот именно – не было. Особенно когда невесть зачем отправил девочку в магазин, отчего все и перевернулось…

– Не передергивай. Зачем отправил – я знаю, и ты знаешь. Но все действительно перевернулось. Значит, моя роль в ее судьбе окончена. Раз твой любимый Бог не воспрепятствовал этому судьбоносному походу Тимы в супермаркет, значит, такова Его воля. Значит, ее созревание для этого античуда имеет смысл, неизвестный нам, потому все и состоялось так мгновенно.

– Может быть, Он этим и хотел показать: вот другой мир, Тима, зримый глазами, слышимый ушами, посмотри, подивись! – У жены профессора затеплилась слабая надежда переспорить его.

– Во-первых, Он не склонен к беспочвенному хвастовству перед первой попавшейся девчонкой. Во-вторых, я битый час цитировал тебе Библию, чтобы показать – как Он изначально относился к тем, у кого после известного завтрака с плодами открываются глаза. Как говорят в детсаду, первое слово дороже второго. Я предпочитаю постигать Его волю из первоисточника, а не из сопливых озарений сентиментальной бабы. Прости, дорогая! – отрезал профессор.

– Прости Господи… – прошептала жена профессора.

– Вот и скажи это Богу.

Василий Моисеевич вышел из-за стола, налил себе и супруге по стакану воды, залпом выпил и покинул клинику. Прогуляться на свежем воздухе.

Последнее письмо Анне

«Дорогая моя Анна! Вот и наступила свобода. Прямо на меня. Каблуком.

Возможно, что часть ее давления перейдет и на тебя.

Объясняю человеческим языком.

Мы с доктором Неведровым порвали наш контракт! И даже сожгли. Ты веришь? Кстати, я не давала ему обет молчания, то есть тайны в нашем разрыве нет никакой – с моей точки зрения. Возможно, наши с ним точки зрения не совпадают. Собственно, кроме тебя, я никому и не скажу и не сказала бы, да и вообще клиенты нашего доктора обычно молчат пожизненно и посмертно. Ввиду специфики его работы.

Желчность моего тона – автоматическая, по инерции. Извини. На самом деле все изменилось, и ты обязана это знать. Доктор на прощание назвал меня жестокой, а мою душу – недоброй. Еще месяц назад я из его уст восприняла бы это как комплимент. Но сейчас все очень изменилось, и мне его даже жаль. Тем более что я, как он думает, изуродовала его телепатию, лишив рабочего инструментария. На то были, конечно, причины, но я-то вырвалась, а он пока ходит какой есть. Я пока поддержала его версию, но какой из меня маг! Он сам потерял свою голову. Запутался в своем величии. За что, я думаю, и пострадал на один талант, правда, на самый ценный для него.

Теперь в его доме полный разлад и разброд. Подробностей не знаю, но, кажется, это тоже косвенно связано со мной.

В мой последний клинический визит я познакомилась с девушкой неописуемой красоты и удивительно целомудренной души. Я говорила тебе о ней. Помнишь?

Она живет в его доме. Называется секретарша, но скорее всего это его родственница. К жене профессора эта девушка, Тима, относится как к матери. Может быть, это их общий или чей-либо частный ребенок, но в любом случае – если такое чудо возможно вблизи такого монстра, как наш доктор, значит, я чего-то не понимаю в жизни.

Его ближние и пособники – которых раньше я не встречала – априори представлялись мне с копытами, хвостами и прочими рогами. Естественно. И вдруг – ангел! В натуральную величину.

И теперь – представь себе комизм ситуации! – я просто мечтаю вновь оказаться в доме у Василия Моисеевича, чтобы общаться с этой девушкой. Не знаю зачем. Даже просто видеть ее – одно удовольствие. Она настолько затмевает все, что находится в клинике, что даже профессор начинает казаться приятным человеком.

Мне почему-то сразу расхотелось писать ту трагическую книгу, которую я начала с твоей помощью. Мне захотелось рисовать. Но способностей к этому Бог не дал мне никаких, я абсолютный ноль в живописи и даже не разбираюсь в картинах, написанных другими, даже великими… Я искренне не могу отличить так называемую хорошую картину от нехорошей. А хочется. И вот теперь еще и рисовать Тиму захотелось.

Что ж, буду пользоваться тем, что Бог уже дал. Опишу тебе Тиму словами.

Представь, что ты идешь по цветущей липовой аллее. Пахнет крупными мохнатыми липовыми цветами. Ноздри твои не могут угомониться: запах накатывает волнообразно, а ты хочешь, чтобы пространство запаха было изотропно. Ты против дискретности восприятия. Ты хочешь все сильнее, хочешь залпом и чтобы без малейшей зазоринки между обтекающими тебя мирами запаха и чистого зеленого цвета.

Вот такая девушка. Рыбки в ее аквариуме с нежностью следят за каждым ее шагом. Чуть только она приближается к стеклу, они все до одной слетаются со всего громадного водоема и, не толкаясь плавниками, стараются занять ближайшую к Тиме точку. Зрелище – невероятное! Они же все и разноцветные, а на высовывающихся из воды радужных мордочках солнечные лучи играют тарантеллу. Даже кораллы и актинии, произрастающие в этом водоеме, кажется, хотели бы приласкаться к Тиме.

Две рыбки не выдержали и выпрыгнули. Тима схватила два хрустальных бокала, поймала в каждый по беглянке, плеснула им воды, один бокал дала мне, и мы с ней побежали показывать рыбок в хрустале старшему населению дома. И мне казалось, что в ту минуту я держала в бокале свое собственное сердце, которое счастливо купалось в морской воде и в солнце, на свободе, – без меня и моих проблем. Все муки сердца ушли, растворились в чудесной хрустальной влаге.

А тебе, Анна, действительно никогда не встречалась Тима? Скорее всего, нет. Ах да, ты говорила мне. Ведь тебе не надо было ходить к профессору лично. Это он ходил к тебе и в больницу, и на спектакли, а он всегда делает это один.

Я почему-то уверена, что тебе тоже необходимо увидеть Тиму. Подумай, как это сделать. Поговори еще раз с профессором. Чует мое сердце, что надо, надо.

…Вот такая дребедень со мной приключилась, дорогая подруга. Рвалась из кожи, чтобы победить профессора и никогда к нему больше ни ногой, и вдруг – сижу и думаю: под каким бы предлогом пробраться в его дом? Мы с ним на прощальном ужине договорились остаться друзьями, а в знак дружбы он попросил меня убрать с его головы экран, отрезавший его ясновидение. Но у меня это не получается! Я вижу, что его туман не рассеивается. Наоборот, сгущается и, дразня меня, играет формами: то колпаком прикинется, то шляпой, то шлемом водолаза. Может быть, дело в моем новом состоянии: я спокойна, во мне светло, такой терем-теремок в душе.

Впрочем, сейчас я уверена, что это – с профессором – сделала не я. Вижу последствия, но не вижу себя причиной. Не столь уж велико мое самомнение, чтобы всерьез играть такими вещами. Да и был ли он ясновидящим? Впрочем, телепатия у него была. Это я помню.

Я хочу поговорить с Тимой, но, не выполнив уже дружескую просьбу профессора, я не могу явиться в его дом. С контрактной повинностью можно было прийти пустой, хоть и за штраф, – а сейчас неприлично. Тем более что он ждет меня, – я чувствую. Я чувствую, как он каждый день сам пытается содрать с себя экран, чуть не головой об стену бьется, – но не получается. И у меня тоже не получается. И наверное, не получится. Это с ним все-таки не я сделала. Точно не я.

Прости, Анна, дорогая, пойду попробую что-нибудь придумать. Мне очень надо найти ход к Тиме, а для этого я хочу сначала как-то спасти профессора. Но как?..

А чудо Тимы – действительно настоящее чудо: она светится, и рядом с ней гораздо ближе чувствуешь облака и даже звезды, днем. Природа, очевидно, что-то очень важное имела в виду, когда сотворяла Тиму…»