Текст книги "Скажи это Богу"

Тима учится радости

Матушка-настоятельница здраво рассудила, что напрямую с этой девушкой ей лучше пока не общаться. Много странных, раненых и заблудших душ попадалось матушке на пути.

А душа Тимы светилась. Каждый новый день напитывал ее все большей радостью. Это видели все насельники монастыря и даже иногда говорили о Тиме друг с другом, но очень тихо и осторожно, поскольку в ней было много необыкновенного. Да собственно, все было необыкновенным.

Девушка выглядела такой смиренной, спокойной, светлой, будто всю жизнь прожила в обители и не знала зла. Ко всеобщему изумлению, быстро выяснилось, что Тима не крещена, никогда не была ни в одном храме, не знает ни одной молитвы и ни единого слова о Боге не понимает. Матушка не благословила сестер на общение с девушкой, и Тима благополучно осталась в своем светящемся яйце одна.

Бородатый сторож, исполнявший в обители десятки хозяйственных ролей, был направлен к Тиме в качестве тренера по очистке овощей, по стирке, уборке и тому подобному. На этом его влияние должно было заканчиваться. Матушка распорядилась обучить Тиму всему, к чему у нее ляжет сердце и потянутся руки, – но не вести никаких бесед, особенно – духовного содержания.

К монастырским богослужениям некрещеная Тима по-прежнему не ходила, с сестрами и послушницами не разговаривала. Ела вместе со сторожем.

Шок первых дней потускнел, отодвинулся и растворился сам в себе. Тима перестала плакать.

Золотистый туман, сопровождавший ангела, больше не появлялся. Прекрасная Дева с младенцем – этого круга общения Тиме вполне доставало. Каждый вечер она разглядывала икону, обнаруживая новые черты, и полное незнание названий, частей, деталей изумительно облегчало ей путь туда, за пределы изображения. С утра Тима прежде всего смотрела на икону, как будто в окно, за которым ежедневно и к лучшему меняется погода. Там с каждым утром было солнечнее и привычнее. Тима научилась покою, радости, и все прекрасное, свежее, светлое, что было в том окне, – стало казаться ей родным и вечным. Если бы она могла выразить свои чувства, она не захотела бы сейчас выражать их. В самом деле – зачем? Здоровым и счастливым людям это абсолютно не нужно.

Однажды в Париже

Tempora mutantur…[5]5
  Времена меняются (лат.).


[Закрыть]

Алина с Василием Моисеевичем не были так счастливы, как Тима, посему выражались постоянно. Привыкнув спать в одной комнате, есть за одним столом и даже путая полотенца в ванной, они привыкли к территориальной близости, как брат с сестрой.

Они обращались друг к другу на вы, легко болтали о пустяках, стараясь поменьше ехидничать, и когда уже в Лиссабоне, в жару, Алина простудилась, профессор заботливо лечил ее горчичниками. Он облеплял ее голую грудь, спину, вытирал пот – и ни разу ни одна из договаривающихся сторон не подала другой ни одного плотского сигнала. Эта тема как закрылась еще в Австрии, так и понеслась закрытой в Португалию, а потом во Францию.

Они оба словно боялись опять повредить друг другу какие-то важные органы. Памятуя о своих московских баталиях, они без слов постановили не дергаться. Они стали почти друзьями. Впрочем, как и собирались.

Они искали общую тональность и старались быть естественно-вежливыми. На этой стезе было уже легко, да и окружение, сплошь иноязычное, сплачивало путешественников вокруг повсеместно практичного хорошего тона.

Они научились молчать, когда разглядывали витрины. У каждого были свои витрины. Завидев шикарный магазин, Алина мигом находила повод перейти на другую сторону улицы, а профессор старался угадать, что именно хотела купить в дорогом магазине его деликатная спутница, не желающая вводить его в дополнительные расходы.

Они с таким рвением берегли нервы и деньги, будто нервные и денежные клетки и впрямь не восстанавливаются.

Однажды… Естественно, однажды должно было случиться то самое вдруг.

В Париже выдался прохладный день. Чуть моросило. Алине очень нравилась столь неназойливая погода, и они гуляли три часа по Монмартру. Обойдя полдюжины секс-шопов и вволю наиронизировавшись над выпуклой – здесь и сейчас – специфической озабоченностью человечества, они решили поужинать. Даже созерцание и даже чужого секса, как выяснилось, усиливает аппетит.

– Наверное, поэтому во Франции так силен культ еды, – заметила Алина.

– Мне нравится, когда вас осеняет неожиданная догадка, – усмехнулся профессор.

Они начали восхождение на Монмартрский холм. В переулках, сверкая красными лаковыми сапогами, покрытыми изморосью, мирно стояли дамы неопределимого возраста и пола, и одного взгляда в глаза любой было достаточно, чтобы сдвинуть с места любую душу, забредшую в их владения.

– Интересно, а они, принимая очередного клиента, задумываются над смыслом послания?

– Мне кажется, это мужской вопрос… – Профессор задумался и полуукрадкой взглянул на ближайшее уличное существо, которое, в свою очередь, рассматривало их открытым взглядом – в упор, но без вызова.

Казалось, что дама просто интересуется говорящей движимостью. Ни грана личного интереса не было в ее прямом взгляде.

– В каком смысле – мужской вопрос? – не поняла Алина.

– В том смысле, что только мужчину, да и то из начинающих, может интересовать мотивация проститутки к труду.

– А, понятно, – лукаво сказала Алина. – Вы делаете мне профессиональный комплимент! Я, мол, не писательница. Я, деликатно подчеркиваете вы, писатель. Но меня интересует вовсе не мотивация…

– Подождите секунду, – перебил ее профессор. – Обратите внимание во-он на ту.

Алина как могла незаинтересованно скользнула взором по очень колоритной бабушке, кутавшейся в пушистый серебристый палантин – в июне-то.

– По-моему, она помнит еще римских легионеров, – прошептала Алина.

– Наверняка, – согласился профессор. – И что, вы думаете, она веками тут каждого расшифровывает?

Бабушка, судя по всему, не зря провела время на своей работе: она мгновенно уловила, что прохожие говорят именно о ней, хотя Алина с профессором, укрывая свое любопытство, углубленно изучали серебряные побрякушки в витрине подвернувшейся лавочки.

Бабушка, не шелохнувшись, незримо направила им очень внятный гостеприимный флюид. Буквально: как по почте, с аккуратно выведенным адресом. И позаботилась о весе корреспонденции – до миллиграмма. Не тяжело – и доходчиво.

– Вот это класс! – восхитилась Алина, когда бабушка осталась в прошлом.

– Да… – протянул профессор. – Такое абсолютное внимание к человеку, такой дар абсолютного общения – в лотерею не выиграешь. Это можно только заработать тяжелым каторжным трудом.

– Или получить в подарок.

– Неужели и это – от Бога? – рассмеялся профессор.

– А от кого же? – пожала плечами Алина. – Как я слышала, тот, другой, подарков не делает.

– Не знаю, дорогая. Я вообще все меньше и меньше знаю. Говорят, что не делает.

Взобравшись на вершину холма, путники устроились в ресторанчике «Монмартр» и заказали две порции лукового супа.

– Мне кажется, вам здесь нравится. В Париже вы как-то смягчились, подобрели, – заметил профессор, разглядывая довольную физиономию спутницы.

– Конечно. Ведь в Париже я не бывала с ним…

– Неужели? – воскликнул профессор. – Как же я ошибся? Как – не бывали? Не может быть.

– Может. Он возил меня в основном туда, где не бывал ранее сам. Зачем ему два раза смотреть одну и ту же Эйфелеву башню? Он еще до меня управился с Парижем. Поэтому здесь я прогуливалась сама. Хочу – направо, хочу – налево. Это был мой первый свободный город.

– Ага. Отлично. Значит, по истязательской части у нас наконец перерыв. Может быть, вы, пользуясь редким случаем, расскажете мне что-нибудь интересное? Помимо репортажей из пятизвездочных пыточных камер…

– А что бы вы хотели послушать? Я чудовищно болтлива, если заведусь. Я даже на радио работала. Очень долго и со всей душой, и даже голос ни разу не сорвала. Вот как любила поболтать!

Профессор заскучал и посмотрел в окно. Монмартрские художники картинно стояли у своих мольбертов на площади и так же вежливо, как давешняя бабушка с палантином, пропускали прохожих сквозь свои измученные мельтешением мира хрусталики.

– Сколько зрелищ… Каждый день. Да? – Алина тоже посмотрела на художников.

– Вряд ли они страдают. Вот вы, когда радиовещали, страдали от потока гостей эфира?

– Вам действительно интересно, что там было со мной на радио?

– Честное слово. Кое-что я читал – из конфискованного у Анны. Кое-что домыслил сам, но это пока лирика, вздохи на скамейке. Весь смысловой залп, ну почти весь, у вас перерождается в подспудный эротический гул, что бы вы ни писали. И это надоедает. В конце концов я мужчина и терпеть бабьи причитания долго – не могу. У меня в этом вопросе всю жизнь было твердое кредо: каждый – сам кузнец своего счастья… Хоть я и врач.

– Кажется, время внесло коррективы в ваше кредо, не так ли? – Алина подцепила краешек гренки, укрывающей луковый суп, чтобы увидеть ее толщину.

– И этого я не знаю, – сказал профессор. – Но про радио – ладно, готов послушать, пока не надоест. Может, вы хоть в это дело не вносили этого самого…

– Хотите, я вам про Пифагора расскажу? – Алина прекратила изучение супа и начала просто вкушать его – с блаженством в лице.

– Он тоже был у вас в прямом эфире? – вздохнул профессор.

– Все там были… – загробно ответила Алина, все глубже увлекаясь супом. – Интересно, где бы отведать душистого компота из семян лотоса?

Расслышав вопрос, профессор пришел в прекрасное расположение духа и пустился в экскурс по мировым кухням.

Обед закончился в самой дружественной обстановке.

Покинув ресторан, они направились в здешний собор, любуясь живописным сумбуром этой прославленной местности. Все под рукой. Внизу – дамы разной степени тяжести поведения. На верхушке холма – собор. Посередке – разная жизнь. Такой вот удобный набор. Впрочем, описывать Париж уже странно.

– Наверное, на Монмартре никто не чувствует себя забытым, – с удовольствием сказала Алина.

– Ну почему же? – возразил профессор. – Я, например, везде чувствую себя… особенно в последнее время…

Он понизил голос и отвернулся от Алины, несказанно удивив ее. Легчайшую, приятную постресторанную обстановку будто ветром унесло.

– Как вы себя чувствуете? – с тревогой спросила писательница у врача. – Поверните, пожалуйста, лицо в мою сторону.

– Я иногда чувствую… Чувствую, будто Бог создал нас и забыл.

– Нас с вами? Или нас – человечество? В любом случае вам очень везет с чувствами, – заметила она. – Я, наоборот, ни на секунду не могу вырваться. Контроль за каждым моим шагом ощущаю. Буквально. Каждым.

– Как вы думаете – зачем Ему это? – спросил профессор почти шепотом, косясь на собор.

– Собор или я? – уточнила Алина.

– Вообще все…

Тима, лестница, матушка: прошлое приблизилось

Красота свежего леса была благодатна, и однажды Тима увидела лестницу. Лоскутный мир, полный строительного материала ее чувств, взлетел над лесом к небу и, возвращаясь к Тиме, вдруг просыпался благоразумным порядком сияющей лестницы. На ней все слышно и видно: сначала открытыми глазами, а потом – можно и закрыть глаза, это не имеет значения.

Вернувшись в комнату и подойдя к иконе, Тима на миг заметила в руке у Пречистой маленькую лестницу. И обрадовалась, поскольку каждый день училась у этой женщины чему-то новому, а отметки за прилежание ей будто лес выставлял. Тима как маятник ходила от леса к иконе, проверяя одни чувства – другими.

Лестница исчезла.

Все необъяснимо. Но ладно, можно и так пожить…

Иных учителей у нее пока не было, если не считать старика с его уроками домоводства.

Тима захотела спросить у Нее, почему лестница только мелькнула и исчезла. И тут появился золотистый туман, и ангел нежно шепнул Тиме прямо в душу: «Смотри на Нее каждую минуту, каждый день, и тогда тебе не понадобятся вопросы…»

Матушка-настоятельница ждала. Матушка тоже умела слышать лес. Вчера на литургии она вспомнила, увидела въяве, как двадцать лет назад ей случайно довелось помогать одной роженице. Женщине, заблудившейся в этом лесу близ монастыря, нужна была квалифицированная помощь: роды были ужасные, муки нечеловеческие.

Матушка сначала понадеялась на свои силы и хлипкие знания, но очень скоро поняла, что надо бежать за ближайшей повитухой, а еще лучше – звонить в город. И пока она металась, искала, грозила, уговаривала, показывала дорогу, женщина все-таки родила и даже сумела скрыться. По траве тянулась красная пунктирная линия.

Новорожденный ребенок, оставленный под сосной, почему-то молчал. Врач, приведенный матушкой в лес, сказал, что сам отвезет девочку в приют, в милицию, в больницу – да куда понадобится. Матушка поверила врачу и вернулась в монастырь, почему-то обеспокоенная до глубины души.

Врач не довез девочку ни до милиции, ни до приюта. Он понял, что ребенок слепоглухонем от рождения, и подбросил на порог лачуги, когда проезжал через какую-то заброшенную деревню. Со словами «Да поможет тебе Бог…» он положил девочку на крыльцо, сам не понимая своего поведения. Ну а дальше вы все знаете – про странное детство Тимы, про доктора Василия Неведрова и про исчезнувшую сестренку Анны, то есть Тиму, как вы понимаете…

«…Собор или я?»

Несчастье имеет свойство вызывать таланты, которые в счастливых обстоятельствах оставались бы спящими.

Гораций

На другой день они пошли к другому собору.

Они принялись ходить вокруг Нотр-Дам де Пари. Алина веселилась как ребенок, подпрыгивая на плитах. Профессор благоразумно молчал и только руку подставлял, когда замечал слишком высокий прыжок спутницы.

– Вы знаете, что такое гениальное состояние? – Алина еще раз подпрыгнула.

– Читал. Лечил, – кивнул профессор, – всяко было.

– И каков общий вывод?

– Это состояние, из которого бесплатно не выпрыгнешь. – Он заботливо отдернул Алину от ограды, на которую она чуть не налетела.

– Спасибо, доктор. Вот оно у меня сейчас и наступило. Я смотрю на этот собор – и вижу беспомощную нежную девочку трех лет. Интересно, может будущая Мать в три года чувствовать, что далекому рождению ее Сына будет посвящено столько красивого камня?..

– Это праздные мысли выздоравливающего человека. Зачем вам знать мысли трехлетней Марии? Какая часть вашего мозга уже так крепко отдохнула, что производит квазивысокие вопросы? Тем более что ее Сын был краеугольный камень, а вы этого пока не понимаете, ну не от глупости, конечно, а по качеству образования…

Алина перестала подпрыгивать, пошла благочинно. Профессор покрепче взял ее за руку.

Он уже привык возиться со своей спутницей, как с непутевым шаловливым дитем, которого надо пасти неотлучно, а то опрокинет на ногу горячее варенье.

Москва становилась все более далекой. Тягостный минувший год уносило в открытое море простого прошедшего времени вместе с плесневеющими обломками всех их катастроф.

Василий Моисеевич уже почти любил это несчастье, это испытание, свалившееся на его седины, – Алину, жаждущую поведать миру какую-то свежую тайну. Профессор понял, особенно в Париже, что эту больную никаким стоп-краном не остановишь в ее стремлении поведать миру о своей любви, но хуже того – в потуге расшифровать смысл этой любви. Больная с каждым днем все упорнее говорила о Боге, как она Его видит, как Он постоянно с ней и ждет не дождется ее озарений. Но только сначала – не книжных.

Василию Моисеевичу, вылечившему до дна несколько десятков гениев, было смешно – до тех пор, пока однажды, ну вот как раз в тот момент, когда Алина радостно прыгала вокруг Нотр-Дам де Пари, он почувствовал шевеление щекочущего любопытства, прямо внутри собственного сердца.

А шевелился там тихий, но очень внятный вопрос: «А что тут делаю я лично?» Как ни странно, этот вопрос еще не возникал.

Вторично этот вопрос шевельнулся на следующее утро, когда профессор Неведров обнаружил в своих руках поднос, на коем благоухала чашка кофе, только что сваренного им лично для дремлющей в шелковистой постели Алины. Подошел с подносом, поставил на тумбочку, погладил одеяло в районе ноги спящей красавицы – и вздрогнул всем позвоночником: это была нежность, похожая на касание мотылька.

Чувства пошли потоком. Он вспомнил, что похожую, мотыльковую, невесомую нежность впервые ощутил много лет назад, в той деревне, где лечил Тиму, – когда девочка потянулась к ромашке. Тогда он обнял за плечи жену, но лишь потому ее, что боялся коснуться Тимы, боялся спугнуть чудо. Он прогнал нежность, будто помеху его науке. А теперь мотылек вернулся и обнял весь его старый позвоночник, измученный годами горделивого ношения слишком умной головы. Он почувствовал, что впервые в жизни что-то действительно созидает, а не глумится. И громадная ответственность за каждый свой вздох с этой секунды поселилась в его душе.

И он прошептал пересохшими губами несвойственное ему слово, в котором вдруг каждая буква задрожала своей, чистой нотой. Слово, в котором он никогда раньше не слышал ничего, кроме фонетики. Слово, от необыкновенного звучания которого в душе Василия Моисеевича взметнулся вихрь внезапного и тут же ускользающего понимания:

– Господи…

Алина проснулась от аромата кофе, улыбнулась автору и погладила его руку, забытую на одеяле. Все поняла, выпила кофе, встала, распахнула окно.

В этот день они не сказали друг другу почти ничего. Приступы болтовни, накатывавшие на них раньше, кончились, словно упала стена.

Гуляя по Бульварам, они присматривались, прислушивались, желанно впитывали каждое движение здешних мирян, звуки, улыбки, мотоциклетный шум, шорохи воробьиных крыльев, мелодии ажурных балконов – все, что встречалось.

Из распахнувшейся двери парфюмерной лавки вылетел густой чувственный аромат – и встал столбом. Алина деловито принюхалась и вдруг с непередаваемым удивлением услышала знакомый женский голос. Его владелица как раз выплывала из магазина вслед за ароматом, говоря элегантному спутнику:

– Каждая порядочная русская женщина должна иметь хотя бы одного любовника в Париже!

– Да, мадам, – кивал он.

– Чтобы не прерывалась культурно-историческая традиция, – кокетливо щебетала женщина.

– Да, мадам, – кивал он, очевидно не понимавший ни одного ее слова.

Алина не успела сманеврировать и, споткнувшись на ровном месте, почти упала на хрупкую ароматную даму, не успевшую отскочить.

– Привет, Анна! – выдохнула Алина. – Извините, месье.

– Здравствуйте, мадам, – невозмутимо кивнул спутник Анны.

Воспоследовала короткая немая сцена, в ходе которой квартет участников безмолвно, полувзглядами обсудил дальнейшие действия – каждого фигуранта и свои.

Профессор, мгновенно опознавший спутника Анны как не-мужа, решил откланяться, причем навсегда, поскольку совсем недавно выдал именно эту женщину замуж, точно зная, что только это ее и спасет от дальнейших переломов чего бы то ни было. Анна не послушалась. Решила совместить старый маршрут с новым. Ну что ж…

Анна, помертвевшая при виде профессора Неведрова, а еще больше при виде собственной подруги Алины, некрасиво приоткрыла рот, собираясь что-то сказать. Не получилось.

Алина, сообразившая, что Анна очень по-своему сорвалась с профессорского крючка и по-своему поняла свободу и свободную волю, – Алина приветливо улыбнулась обоим еще раз, изобразив милую встречу только вчера видевшихся друзей.

Элегантный господин, только что купивший в лавке самые дорогие духи для понравившейся ему русской балерины, был односложен, поскольку легкий шок от цены флакончика еще не прошел. Господину было глубоко безразлично, с кем столкнулась на улице его новая знакомая. Он беспокоился только о флакончике. Он рассчитывал на скорейшее взаимопонимание. Он был простой истинный француз.

– Ну, пока, нас ждут. Всего хорошего! – Алина махнула рукой куда-то в сторону перистых облаков.

Анна закрыла рот, благодарно кивнула подруге и поплелась вниз по улице, тяжело опершись на руку своего джентльмена.

Профессор посмотрел вслед балерине, внезапно охромевшей прямо на глазах у своего недавнего врача, крепко взял Алину за локоть и повел в противоположную сторону.

На следующий день надо было выбирать дальнейший маршрут. Можно было оставаться в Париже, но поменять отель. А можно было следовать первоначальному плану, теперь грозившему им Северной Африкой.

Проснувшись первым, профессор собрался было поразмышлять, но это дело оказалось и неуместным, и непосильным.

Проснувшись второй, Алина повернулась на бок, лицом к соседу по койке, и поинтересовалась:

– У тебя давно не было женщины?

– Так получилось, – ответил он, не обратив внимания на ее внезапную фамильярность и неожиданное «ты».

– Хочешь?

– Безумно, – зевнул профессор.

– Зачем?

– Ах мерзавка! – улыбнулся профессор, поцеловал Алину в щеку и ушел в ванную.

На завтраке они договорились остаться в Париже, поскольку в Африке летом жарко. Это ценное климатическое наблюдение мигом расшатало торжественную серьезность, прицепившуюся как клещ с сущего пустяка – с утреннего диалога в номере.

Они снова могли смеяться и говорить друг с другом. И абсолютно невероятное «ты», излучаемое неповоротливыми губами, все менее их удивляло. И ни капельки телесного томления! Ну как дети малые.

И он вспомнил светящееся лицо Тимы, покидаемой, бросаемой им, тогда еще шибко умным и жестоким, у монастырской стены. Вспомнился громадный чемодан, почему-то не отягощавший ее рук. Снова удивился заоблачной уверенности – что все правильно, что так и должно быть, именно здесь. Ее доверчивость.

Потом он вспомнил жгуче-стыдные дьявольские минуты, когда Тима спала, а он трогал ее, а она заговорила грубыми словами откуда-то из брюха и не своим голосом. И он вспомнил, что возненавидел девушку из-за ее невыносимо легкой, сквозящей приобщенности к любым мирам. Так возненавидел, что забыл о собственной роли в ее, так сказать, развитии. Он услал ее из дома, завидуя и негодуя: теперь он смог признаться себе в этой правде. Он понял, что потерял ее гораздо полнее и бесповоротнее, чем думал раньше. И что с этой утратой ему придется смиряться всю жизнь и – более того – учиться радоваться ей, поскольку эта невероятная девушка и есть самое не расшифрованное им послание; и что лишь когда-нибудь, в награду за что-то действительно богоугодное, ему, может быть, повезет увидеть ее хотя бы на минуту.

По случаю, эти воспоминания вцепились в него в пикантную минуту: колесо обозрения сделало очень быстрый полукруг, и кабинка остановилась в верхней точке. Алина охнула и схватила профессора за локоть. За стеклом невозмутимо сиял Париж.

– Ты разве забыла, что здешнее колесо вертится быстро, как карусель? Ты испугалась? Успокойся. Внизу садятся новые пассажиры, сейчас тронемся, – забормотал он, поглаживая ее по голове, как ребенка.

– У тебя сейчас рука многодетного отца, – отозвалась Алина, приходя в себя.

– Я думал о Тиме. Ты помнишь ее?

Колесо рванулось, кабинка полетела к земле, потом опять вверх, опять к земле, и так трижды.

Позеленевшие, они вышли и, заикаясь, попрощались с лучезарно-приветливым арабом, привратником пугающе-развлекательного объекта.

– Ой. Ну и ну. Вот это да. Батюшки мои. – Сложив эти восклицания ровно, как спички в коробок, Алина выдохнула и обернулась – еще разок поглядеть на шустрое колесо.

– Не бойся. Я с тобой, – сообщил ей профессор.

– Предупреждать надо.

– Не груби. Колесо как колесо. Чертово, как говорит народ.

– Пойдем подальше от него. Очень уж тонкое и прозрачное, будто из проволочек сделано. Боюсь, ветром сдует.

– Давай я тебя отвлеку от мрачных мыслей. Так ты помнишь Тиму? Девушку в моем доме, с которой ты порезвилась вокруг аквариума?

– Конечно. Ангельское лицо. Нежнейшая энергия. Внутренняя мощность. Я мечтала увидеться с ней еще раз. Ты запретил. Ты-то помнишь?

Они пошли гулять по Елисейским полям.

– Я сделал все, чтобы забыть Тиму. Теперь я не знаю, был ли прав. Но говорить о ней – уже могу. До сего дня – не мог. Ты знаешь, что она – сестра Анны?

– Нет. Да. Не знаю. Я недавно вспоминала ее, Тиму, конечно, – призналась Алина. – Когда прыгала вокруг собора, помнишь?

– Да. А почему именно там, не знаешь? – заинтересовался он.

– Не знаю. Мне почудилось, что когда я думала о Пресвятой Деве, в тот же час о Ней думала Тима. Представляешь: как бы громадное, в пол-Европы, распахнутое окно, на одном краю которого я смотрю на собор Ее имени, а на другом – Тима смотрит куда-то выше, где Ее лучше видно. То есть здесь я смотрю на камень, а Тима – на дерево. Почему-то было дерево…

– Почему на дерево? – переспросил запутавшийся профессор.

– Объясняю. Россия. Иконы. Доски – деревянные. А вообще в нашей стране растут разные деревья, ты помнишь? Их много больше, чем камней. Иконы маленькие, деревянные, но очень убедительные. Собор большой, каменный, но тоже убедительный. Разным народам нужны разные аргументы. Одним – каменные, другим – деревянные, – терпеливо разъяснила Алина, фантазируя на ходу.

– Я с тобой либо поумнею, либо сойду с ума, – ответил он. – У нас тоже храмы каменные. И тоже очень часто, извини за слог, именные. У тебя в голове сияющая каша.

– Конечно. Просто я так думала в ту минуту. Это образ. Я… как это… писательница, извини за слог.

– За слог – извиню. Я тоже некогда очень крупно вмешивался в чужую жизнь. И вот награда нашла героя: пришла ты.

– Извини за это тоже.

– А Тима – ладно, признаюсь, – сейчас живет при монастыре, и в тот миг, когда ты смотрела в свое европейское окно, она скорее всего смотрела на икону Богородицы.