Текст книги "Скажи это Богу"

Путешественники

Когда лайнер поднялся над облаками, Алина посмотрела в иллюминатор: в прозрачном небе стояла радуга. Такую не увидишь с земли: радуга была замкнутой.

Абсолютная окружность. Абсолютные цвета.

Алина подергала профессора за рукав:

– Смотрите скорее, она круглая!.. Радуга!

Профессор нехотя открыл глаза, стряхнул с рукава Алинину руку и осмотрел пеструю окружность:

– Да, красиво… – и откинул свое кресло до упора, чтобы не видеть пейзажей за иллюминатором.

– Это к чему, к надежде? – спросила вредная Алина.

– Наверняка. – Профессор закрыл глаза.

– Вы плохо переносите полеты? – уточнила Алина.

– Конечно.

– Вы не хотите разговаривать?

– Разумеется.

– Вас тошнит?

– Еще бы.

– Какая у нас идиллия, однако, – заметила она.

– Супер, – согласился он.

В таковом согласии профессор темных наук Неведров и писательница душевно-любовных сочинений Алина прибыли в столицу Австрии.

Вену продувало: у пешеходов ломались зонты и даже каблуки.

– Что дальше? – спросила Алина, глядя в мутное окно «Хилтона».

– Раскладывайте вещи, пойдем обедать.

– У нас по всему маршруту – один номер на двоих?

– Одноместные или не существуют, или очень дорого стоят. И вообще – зачем? При нашей с вами бесконечной духовной близости – расселяться-то…

– Издеваетесь. Ну ладно. Понятно. Я бы переоделась к обеду.

– Приступайте. Не стесняйтесь. Я вообще-то врач.

– Но я-то не больная!

– Кто это вам сказал? – усмехнулся профессор.

В ресторане отеля стояла такая отфильтрованная, хрустальная тишина, будто что-то назревало. Стук вилки звучал, как выстрел. Бесшумные шаги официанта – как топот носорога. Нежно сквозило грибным бульоном.

– Музей безмолвия, – буркнула Алина, расправляя салфетку.

– Я выбрал самые тихие закоулки мира. Наше путешествие будет эталоном молчания всех и всего, – пояснил профессор.

– Чудесно! А мы с вами тоже будем помалкивать? Для единения со средой?

– Да. Конечно. Говорить вслух – только в случаях крайней, острейшей необходимости.

– Угроза жизни – тот случай?

– Откуда вы предвидите угрозу вашей жизни? – вздохнул профессор.

– От смерти, – объяснила Алина.

– Не преувеличивайте. – Профессор углубился в чтение меню.

– И зачем я поехала? – Алина взяла блестящий нож.

– Читать меню, – сказал профессор.

Ближе к ночи Алине захотелось скулить. На стене в номере висела хорошенькая маленькая акварель, несущая взорам постояльцев мартовский австрийский виноградник, еще совсем голый, но такой жизнеутверждающий, что хоть плачь. Именно вдоль него Алина прогуливалась несколько лет назад с незабвенным Степаном Фомичом, о коем ей так упорно запрещал вспоминать профессор.

– Вы не могли заказать номер удачнее! – Алина ткнула пальцем в акварель.

– Что такое? – пожал плечами профессор. – Опять нахлынули воспоминания? Вы никогда не замечали, дорогуша, что Земля круглая? И что на каждом углу этого шара какое-нибудь дежа-вю подстерегает любого человека – и чем яростнее он жил, тем вернее подстерегает. Я не могу ради вас перестроить все отели и поменять все интерьеры, понимаете?

– Насчет на каждом углу шара – это вы здорово сказали.

– Я старался, – пояснил профессор и развязал галстук. – Спать не собираетесь?

– У меня бессонница.

– А, ну ладно, а я посплю. Мне завтра таскать по всей Вене тяжкий груз…

– Сочувствую. С утра займусь гимнастикой для похудения. Спокойной ночи.

Алина забралась в горячую ванну и прислушалась к своим ощущениям.

Да, вот на полках такие же полотенца, как тогда. Вот фирменные флакончики «Хилтона» с шампунями и лосьонами – как тогда. Вот стены из красного искусственного мрамора – как тогда. Все то же самое. Даже сам номер, кажется, тот же. Но в спальне – другой, чужой, незнакомец, и что с ним делать – пока неясно. А где сейчас спит Степан Фомич?

Где-нибудь в каком-нибудь Инсбруке – почему-то мелькнуло это название – спит со своей находкой второго сорта третьей свежести. Алина вспомнила даму из деревянного кафе, с глазами-глобусами. Такие дамы обычно очень демонстративно берегут здоровье и форму: обезжиренные блюда, горные лыжи, no smoking, чай зеленый, алкоголь по великим праздникам и только самый изысканный, а главное – чтоб все об этом знали.

Ненависть к манифестациям деревянной селедки полыхнула ярче ревности. «Так и утонуть можно!» – спохватилась Алина и выбралась из ванны, вся в смятении.

Закутавшись в громадное махровое полотенце, она вбежала в спальню. Профессор, укрывшись с головой, спал. Возможно, спал. Алине очень захотелось стукнуть его чем-нибудь тяжелым.

– Вон там, в углу, весьма увесистый торшер, – посоветовал голос из-под одеяла.

– Вы не спите?

– Какая догадливость! – сказало одеяло.

– Бессонница? – с глубоким прискорбием спросила Алина.

– Сексуальное возбуждение наступило при мысли о свежевымытой злючке, завернутой в махровое полотенце, – пояснило одеяло издевательски.

– Вы откуда узнали, в каком номере мы со Степаном Фомичом тогда останавливались?

– Связи, знаете ли, связи…

– И дальше так же – по всему маршруту? Дорога жизни?

– Угу, – буркнуло одеяло. – Придете ко мне?

– Я не испытываю, как вы выразились, сексуального возбуждения.

– Ну да, у вас возбуждение исключительно эмоциональное или где-то даже интеллектуальное. И мемориальное. Могу помочь сублимировать…

– Вы же сказали, что романов крутить не хотите? – напомнила она.

– Я и не хочу крутить. Я хочу вставлять и вынимать – сами знаете что и куда. И откуда.

– Зачем? Грубиян…

– Зануда, – прокомментировало одеяло.

– Это пошлость – вставлять и вынимать.

– А что же – вставить и так все и бросить? – расхохоталось одеяло.

Алина невольно улыбнулась – за компанию. Она не ожидала, что профессор так быстро станет человеком – после всего, что они друг другу устроили в Москве.

– Что это с вами, ась? – шепнула она, подкрадываясь к кровати.

– А я на свободе. С чистой совестью. Руководить клиникой – не могу, профнепригоден. Общаться с женой – не могу, она меня сейчас ненавидит больше, чем вы – своего незабвенного. Сидеть в Москве просто так – не хочу, можно спятить. И так далее.

Алина сдернула с профессора одеяло.

– Ага! Так я и думала! – с веселым злорадством вскричала она. – В пижаме! Провокатор!

– Слушайте, мне холодно! – возмутился профессор и сел. – Отдайте одеяло и ложитесь спать. Могу дать снотворное.

– Ну вот, уже в кусты… Возбуждение кончилось?

– Успокойтесь, больная, не надо нервничать. Будьте умницей… – Профессор осторожно, медленно, будто опасаясь укуса, подошел к Алине и сдернул с нее полотенце.

Тима знакомится со сторожем

Кто-то потрогал Тиму за плечо.

– Доброе утро, детка. Ты откуда? – старик был в большой белой бороде, как в снегу.

– Доброе утро. Я отсюда. – Она показала на домик.

– Значит, ты теперь… как садовый инвентарь, – весело сказал он что-то странное.

– Не знаю. Там женщина на стене…

– Это Пресвятая Богородица с Младенцем, – объяснил старик и перекрестился.

Тима повторила его жест и осмотрела свою правую руку.

– А зачем вы так делаете?

– А ты делай и не спрашивай. Постепенно сама поймешь.

– Хорошо, – согласилась Тима. – Мне нравится…

– Нравится? – удивился старик. – Ну и ну… К трапезе собралась?

– Трапезе?

– Вот чудо! Ты как сюда попала? – И, заметив ее замешательство, переспросил: – Ты хочешь есть?

– Да, – вздохнула Тима. – Это я понимаю.

– А что еще ты понимаешь? Ну – еда. Вода. Спать, ходить, дышать – это ты понимаешь?

– Да.

– Почему ты так грустно сказала? – забеспокоился старик. – Ты знаешь, где ты сейчас находишься?

– Мне сказали: монастырь. И привезли сюда.

– Кто? Как это – привезли? Ты же взрослая. Ты должна сама решать. Это же не детский сад!

Тима не ответила, потому что каждое второе слово старика было непонятно ей. Душа вздрагивала. И самое острое – что такое должна?

– Бедная ты бедная, – продолжал старик. – Ты знаешь такое слово – Бог?

Тима села на траву и заплакала, укрывая лицо длинными волосами. Старик посмотрел-посмотрел, поморщился и сел рядом.

– Что с тобой, детка? Я напугал тебя?

– Я не знаю, – всхлипнула Тима. – Я ничего не знаю! У меня уже спрашивали про Бога, но я ничего не понимаю!.. Кто это, что это, зачем? Что мне делать, что говорить, куда идти… – Ее слова сыпались сами, и старик чувствовал, что у его необычной собеседницы только что случилось какое-то первобытное, очень сильное горе, которое не выплачешь легко.

Ему показалось, что девушка и плачет-то не как все. Будто она не умеет плакать. И сама удивляется, откуда льется эта злая соленая вода, стекающая на синие джинсы.

– А почему ты в брюках? – спросил старик, вдруг заметивший ее наряд и прическу, немыслимые в этой местности.

– Пожалуйста, скажите мне, – уже захлебываясь от рыданий, выговорила Тима, – что надо и что нельзя? Мне говорят слова, а я вижу цвет, и многие слова – неправильного цвета! И от них бывает холодно!

Старик не смог вымолвить ни слова. Он смотрел в небо и опять крестился – и помочь нечем.

«Вам не больно?»

Профессор сложил полотенце и понес его в ванную.

Голая Алина постояла-постояла – и легла спать.

Профессор вернулся из ванной, выключил свет и тоже лег спать.

– Спокойной ночи, – сказал он.

– Так точно, – отозвалась она.

– Вам не больно?

– Очень больно. Я не могу видеть эти стены.

– Вообще-то уже темно, ничего не видно. Кстати, почему не можете? Вы ведь не любили его. Вы просто боялись утратить стены. Все про какой-то дом плели. Вот они, стены, вернулись к вам. Не о чем больше переживать.

– Да, конечно, спасибо, не о чем…

– Он… эээ… убийца, – напомнил профессор. – Так сказать, ну, образно выражаясь… Он от вас отстреливался.

– Да, я помню.

– Вы любите убийц?

– Нет, я не люблю убийц, – серьезно подумав, ответила Алина.

– Вот и повторяйте это себе перед сном – крепче заснете.

– Интересно, что мне после такой колыбельной приснится?

– А вот и узнаете.

Наступило утро, которого она боялась. За окном все громче выл венский ветер, а пятизвездочные стены дрожали, будто хлипкий шалаш в грозовом лесу.

Профессор поднялся, поздоровался и скрылся в ванной. Алина уставилась на акварель с виноградником и хлюпнула носом.

Все, выдуманное для книги, все, замурованное в годы и в слова, все, чем она надеялась в очередной раз поживиться как материалом жизни для романа, – задрожало и посыпалось. Прикосновения неизжитой боли – не повод к творчеству. Что бы кто ни говорил. Соблазнительная мечта – сглупить и выкрутиться из незавершенной любви, приняв наркоз физического времени и новых слов, – сияющая мечта обнаружила свою несостоятельность. Если топчешься на месте, то в результате и оказываешься в исходной точке – неизбежно. Это не развитие, это не творчество, это история болезни, и нечего лукавить. Профессор изначально был прав.

«Надо написать Анне, извиниться, покаяться и прекратить всю эту чушь. Я уже не маленькая – писать книжки про любовь со знанием дела. Ишь, нашлась умная! Боже, как стыдно!..»

Мощный, палящий стыд – куда деваться от него? Алине было стыдно и перед подругой, и перед профессором, и перед собой. И особенно – перед Богом. И даже перед юной малознакомой Тимой, оставшейся далеко в России.

Отсюда, из другой жизни, вся возня с чувствами, с живописательством оттенков былого, – все простое человеческое показалось ей таким натужным и бредовым, что впору спрятаться под кровать. А не только под одеяло.

– Вы рыдаете? – заметил профессор, входя.

– …

– Очень хорошо.

– Да, – всхлипнула она. – Извините меня.

– Ничего, это исключительно полезно. И всего-то один город!.. Что дальше-то будет?

– Вы знали, что я… – Алина не смогла говорить. Опять волна слез.

– Нет, я ничего не знал. И не подумайте, что я закоренелый альтруист и что моими руками вас кто-то или что-то наставляет на какой-нибудь истинный путь. У вас пока нет пути. Сбились с дороги. Собственно, с этим вы ко мне и явились – тогда.

– Чем я заслужила ваше нынешнее отношение? Я не сделала вам ничего хорошего…

– А может, я сексуальный маньяк и тайно обожаю всякое непотребство – ну, вроде вас. Может такое быть?

– Конечно. Однако вряд ли. – Алина вытерла слезы и встала. – Извините, я не одета.

– Смешно, – похвалил ее профессор.

Они гуляли по набережным Дуная, замерзали и прятались от ветра в кукольных кафешках, опять гуляли, опять прятались и на каждом углу вздрагивали от надписей: ахтунг, ахтунг! Изобилием этих табличек внимание венских граждан повсеместно привлечено к невозможности чего-нибудь: для всех форм вольного поведения собак, велосипедистов, пешеходов, нетрезвых и прочих предусматривались запреты, охраняющие интересы других граждан, – очевидно, святых от роду.

Когда пошел дождь, Алина попросила профессора найти ей где-нибудь стакан горячего красного вина.

Все мигом нашлось в турецком ресторане, где пахло вкусным жареным мясом и тихо бренчала малоинформативная музыка.

Пригубив, Алина огляделась и вздрогнула: опять. Весной того далекого года именно здесь она пила то же самое – со Степаном Фомичом.

Профессор заметил ее дрожь.

– Я уже привык. Пейте-пейте.

– Интересно, это у меня надолго? – извиняющимся тоном.

– Боюсь, что надолго. И психоанализ вам тут не поможет. Хотя мы и в Вене…

– Мне больно.

– Почему? Потому что он сейчас где-нибудь в другой стране воркует со своей селедкой? Да хоть в Лос-Анджелесе! А вам-то что? Это у новых русских жены и любовницы сходят с ума и стреляются, когда выходят из употребления: слишком силен контраст между вчера и завтра. А вы – при всех возможностях. Чего вам не хватает?

– Если бы меня – из-за него – не убивали, я рассуждала бы, как вы. В конце концов, у меня и до него было много хорошего в жизни.

– Вы хоть сама себя слышите? – поинтересовался профессор. – Из-за хорошего – вас не убивали. А из-за Степана Фомича – убивали. Следовательно, он, получается, очень хороший? Так? Вы что – всерьез полагаете, что любовь и смерть неразлучны?

– Мы не о том говорим. Все время не о том.

– Я тоже так думаю. Давайте попробуем поговорить о том. О чем?

– Помните, невинная Татьяна пишет Онегину: «Я знаю, ты мне послан Богом, до гроба ты хранитель мой…»

– Помню. Что дальше?

– Вот примерно тот же случай. Фомича я вымолила. Я каждый день ходила в Храм, я молилась о ниспослании мне человека. Хранителя. Насчет до гроба мы, кажется, не договаривались, но когда вымоленный человек вошел в мою жизнь, как гарпун, я почему-то решила, что это – он. А уж в сновиденьях мне являлся – это точно, поскольку мне тогда был нужен – наконец-то после многолетних терзаний – именно свой. Не предатель. Друг. Муж. Последний. Я даже стирала ему рубашки как священнодействовала.

– Уже понятнее, – кивнул профессор, подливая Алине вино. – Вы решили разобраться, зачем Бог подсунул вам этого человека. Какое испытание велел пройти и зачем: по прошествии нескольких лет успешного испытания – вдруг принялся отбрасывать вас от этого же человека с помощью свободных женщин, бандитских нападений, контузий, швов на лице, реанимаций и ампутаций. Так?

– В общем – так. Кстати, доктор, откуда вы так много знаете? Ведь в текстах, передававшихся мною вам в платный период наших отношений, таких подробностей не было? – Алина попробовала поймать его взгляд. – Вы уже несколько раз проговаривались.

– Сказать по правде?

– Да, если можно. По правде.

– Анна переслала.

– Что?! – Алина чуть не выронила бокал.

– А то. Я все читал.

– Зачем она это сделала? – Удивление Алины нарастало, как кашель у астматика. Она не могла поверить своим ушам. Анна?

– Почему вы удивляетесь? Думайте о людях лучше, чище, выше. Она в чем-то намного умнее вас. Она не могла бросить ситуацию, в которую сама вас и втравила. Я нашел ее, все выспросил, выпытал, чем-то пригрозил…

– И каждое мое слово из, так сказать, альтернативной рукописи вы читали?

– Каждое, Алина. Каждое.

– Боже мой…

– Во-первых, не поминайте всуе. Во-вторых, что случилось? Вы же собирались в любом случае опубликовать книгу, в которой весь ваш космический детектив со Степаном Фомичом был бы раскрыт прилюдно, и чтоб другим что-то там было неповадно, только непонятно – что именно. Вы собирались сделать очень большую глупость. А я собирался – сначала за ваш счет – отвратить вас от этого, теперь занимаюсь тем же самым – за свой счет. Представьте на секунду – как безропотно, покорно возится с вами ваша судьба! Люди прыгают вокруг как заведенные. Вас ни на секунду не оставляют в покое. А почему? Кто вы такая?

– Ну и кто я такая? – тихо вздохнула недоумевающая Алина.

– Разберемся. Скорее всего, вы просто неблагодарная женщина. Вы были бы ему плохой женой, не развивали бы его карьеру, позорили бы перед друзьями своими глупыми книжками. Кому, спрашивается, нужна такая напасть?.. Вы будете что-нибудь еще? – Он посмотрел на опустелый бокал.

– Спасибо. Пойдемте в отель. Я должна подумать…

– Пожалуйста. Пойдемте. Но думать – не надо. Поздно.

– Тогда поспать немного – ладно?

– Только без сновидений – ладно? – попросил ее профессор.

Тима привыкает к чувствам

Нелепая привычка думать, наверное, уже намертво впиталась в людей. Искушение, искушение… Тима, разумеется, не знала, что в средних школах этому даже специально учат, порой безуспешно, порой слишком успешно.

Тима не имела никакого опыта думания.

Она – чувствовала. Ее опыт был уникален – но и этого она тоже не могла знать. И кто бы ни спросил сейчас у нее, бредущей по лугу, сколько возможностей чувствовать присуще человеку, ответа быть не могло: Тима слышала глазами, видела ушами, проникала сердцем, а с травами и деревьями могла беседовать на ощупь. А могла и не прикасаться к растениям – и все равно потоки энергии лились отовсюду. И ничего не скажешь словами. Только что-то – чуть-чуть – слезами, струящимися поминутно. Монастырское пространство стремительно преображало девушку.

Неподъемно трудные разговоры с матушкой-настоятельницей, а потом с белобородым стариком – насторожили ее, запутали сразу, наотмашь. Тима прислушивалась всеми своими органами – не появится ли вновь золотистый туман, с ангелом. Он пока единственный не напугал ее. Он обратился к ней – прямо, но без страшных вопросов. Хорошее чувство, очень много ласки. Безопасность. Радость. И он не приставал к ней с назидательно-тревожной речью о Боге. Видимо, такие вопросы не занимали ангела, и это безоговорочно примиряло Тиму с ним. Почему все остальные не могут быть такими мирными, как ее ангел? Почему они не золотистые?

Кончился луг. Пошел реденький лесок, хрупкие елочки. Здесь – никого из людей и никаких разговоров. Благодатное солнце. Прошуршал ежик. Чудесно.

Слезы высохли, а Тима сделала крупный самостоятельный вывод: лучше держаться поближе к ангелам, елкам и ежикам. И подальше от людей, задающих умные вопросы так величественно, будто экзаменуют шелудивого абитуриента. А все ответы знают наперед. Ну и начинали бы с ответов. К чему вопросы?

Пролетела пчела: Тима закрыла лицо ладонями. Так удобнее слушать пение пчелы. Это приятно, что пчела не замечает Тиму. Пчеле недосуг. Ее не интересуют люди. Только вкусные, полезные цветы. Тима отлично поняла пчелу.

Расшифрованные слоны

Профессор привел Алину в венский зоопарк. Глядя на слонов, принимающих утренний душ, Алина притихла, сжалась, изо всех сил стараясь дышать потише.

– Что такое? Опять в десятку? – спросил профессор.

– Да. И привыкнуть – невозможно. Мы с ним у этих слонов фотографировались.

– Хотите – вместе с вами сейчас сфотографируемся? – улыбнулся профессор.

– Конечно, нет. Мне больно.

– Отчего? Я пытаюсь получить от вас внятный ответ – и все никак. Ну, был мужчина – ну, нет его у вас теперь. Это что – уникально?

– Я же пытаюсь вам объяснить… Дело не в мужчине. Меня не покидает ощущение, что самые главные события в моей жизни уже произошли, а я так и не смогла их понять. Приняла послание – и не расшифровала его.

– А надо? Кстати, не пойти ли нам теперь к бегемотам?

– Пойдем. Хоть к бегемотам, хоть к змеям: мы с ним тут все обошли тогда…

Двинули к бегемотам. Алина ковыляла, как пьяная.

– Так в чем загадочность послания? – переспросил профессор, с удовольствием разглядывая безразличных толстостенных гигантов. – Вот бы вам такую шкуру, как у этих…

– Я же говорила вам: он был мною вымолен. Я его не в канаве встретила. Не на рыбалке. Хотя, конечно, лучше бы на рыбалке. Я не понимаю – вам-то это зачем?

– Вы тупы, как все влюбленные эгоисты. Сами только что сказали: послание. Вы для меня – тоже послание. Еще какое! И тоже нерасшифрованное. Вы разворотили мою жизнь – не заметили? Я должен понять – что я для этого сделал? Может, дешевле просто убить вас, а не по Европе катать?

– Сейчас это примерно одно и то же, – согласилась она.

– Вот неблагодарная! – засмеялся профессор. – Ну давайте поедем в тундру. Или в тайгу. Там никаких удобств, кроме комарья. Вам окажут бесценную услугу – съедят заживо. И вы хотя бы на время перестанете любить вашего принца.

– Я не чувствую влечения к тайге, – серьезно ответила Алина. – А вот съеденной заживо уже чувствую.

– А вы не хотите еще разок сходить в Храм? Может быть, вас там осенит догадка, послание начнет расшифровываться и так далее. И я спокойно вернусь к жене, авось простит, к пациентам, авось поймут, и не буду беспокоиться о судьбах русской литературы – по крайней мере в вашем лице, а?

– Я ходила. Не расшифровывается. А вы пока не можете вернуться, вы говорили…

– Может быть, вы просто не умеете молиться? Вы же дилетант. Вам потому и не дается, что вы туда как в справочное бюро ходили, я так думаю. А Храм Божий и справочное бюро – не одно и то же. Вы в курсе? И чем больше я слушаю про вашу любовь к Степану Фомичу, чем больше вы лично приклеиваете к этой довольно банальной истории что-то божественное, тем больше я понимаю, что все это у вас от жадности, от безбожия, от привязанности ко всему самому-самому земному…

– Пойдемте к змеям. Там одна розовая была – очень красивая.

– Ну к змеям, так к змеям. Давно родственников не видели?

– Спасибо, доктор. Продолжайте в том же духе.

– С удовольствием, – пообещал профессор и повел даму к змеям.

* * *

«Тела у всех нас пока еще маленькие, хлипкие, слабые: не могут выдержать и то, и это, и свои страсти, и высшие токи, – полубессвязно думала Алина, топая в змеюшник. – Может, потому христианство было вынуждено выжидать две тысячи лет, проповедуя аскезу, пока мы научимся без ущерба, с пользой вмещать дух в тело?..

Кто бы поговорил со мною и объяснил!.. Мне, живущей в двадцать первом веке, никто не объясняет, а уже пора объяснить, что же делать с телом, кроме традиционных постов, чтобы оно вмещало весь поток посланий, который все мощнее, – я слышу это. Никто не беспокоится о моем теле, но пока я жива – душе-то негде больше жить, учиться, развиваться!.. Только в бедном теле. Что же они все заладили – молись, смиряйся, не думай… Я стараюсь, но – мимо, мимо. Не книжки же все писать и проклятые вопросы задавать! Они все уже заданы…»

Доктор шествовал рядом, украдкой поглядывая на удрученную физиономию спутницы, и думал о своем туманном будущем. Алина невольно поставила громадный каменный знак вопроса на всех рецептах доктора Неведрова. Ни одному клиенту ни одного назначения он больше не выпишет, никого не заставит верить во всемогущую методику свою. И не только потому, что для него навек утрачены Тима и, очевидно, Вера. А потому, что присутствие в мире Той Силы, которой он беспечно уподоблял себя долгие годы и против которой выставлял в тихой ночной брани свои аргументы, Той Силы, над которой он, как распоследний дурак, пытался посмеяться творчески, перелепливая чужие судьбы, – присутствие Той Силы обнаружилось абсолютно. И одним легким, поначалу незаметным движением судьбы отменило всю необъятную власть Василия Моисеевича, раздробив его гордыню в пыль.