Текст книги "Скажи это Богу"

Приложение 4
Юбиляру любви

Ученые расходятся во мнении: в 124 или 125 году нашей эры родился Луций Апулей, чье место в вечности обусловлено его романом «Метаморфозы, или Золотой Осел». Я предлагаю считать все наши дни, пограничные между веками, – юбилейными для Апулея, поскольку они совпадают – в 1999 году – с юбилеем Пушкина, а в двухтысячном – с выходом в свет второго издания русского романа-аллюзии «Золотая Ослица».

Карфагенский философ обязывает русского читателя относиться к его роману более чем внимательно, поскольку к Пушкину после его чтения Муза-то и явилась. Внимание, внимание, внимание.

Апулей родился в Мадавре, римской колонии в глубине Нумидии. После обучения риторике и другим начальным наукам в Карфагене, философии в Афинах, путешествий по греческому Востоку, адвокатской деятельности в Риме он вернулся в Африку, где и прославился. Ему еще при жизни была сооружена статуя, и он был избран на высшую местную должность «жреца провинции». Философ и маг, он снискал огромную славу, его имя обросло легендами.

С «философом» более или менее понятно, ведь Апулей был последователем Пифагора – ученого, который впервые употребил слово «философ» по отношению к самому себе. (Во многих учебниках Апулея ошибочно называют платоником и «вторым софистом».)

Но что же он сделал такого, чтобы схлопотать славу мага?

Для начала Апулей всего-навсего… женился. Дело было так. Странствуя по Африке, он встретил своего товарища по афинским занятиям и полюбил его вдовствующую матушку, чем вскоре вызвал сильнейшее недовольство ее родственников. Женщина была богата, но и сам Апулей происходил из небедной семьи, так что основные формальные претензии были вызваны неравенством по возрасту. На самом деле – имение и деньги, которыми владела добродетельная вдова Пудентилла, заставили наследников, хотя и с опозданием, спохватиться. Апулею пришлось объяснять им, что философ истинный к приданому равнодушен.

Женщина была околдована – заголосили обиженные (ведь муж уже имел известность как оккультист, знаток различных мистерий, гастролирующий оратор). Древние эзотерические учения одно за другим открывались Апулею, и постепенно сам он становился настоящим посвященным. Противники имели поводы к атаке: о ту пору обвинение в злокозненной магии было смертельно опасно.

Зависть к счастью, известности, богатству, таланту – все это было известно во втором веке нашей эры так же полно, как и в двадцатом.

Когда дело дошло до прямых обвинений в колдовстве, новобрачный подумал-подумал и сочинил «Апологию». Эту блистательную речь он произнес перед проконсулом Африки – «В защиту самого себя по обвинению в магии», – в результате чего был оправдан и выжил. Однако репутацию мага заработал навечно: весьма зрелая матрона Пудентилла очень любила своего мужа – тридцатилетнего красавца Апулея.

Да и как было не любить его? Красноречие, да на двух языках (а женщины античности тоже любили ушами), невероятно высоко ценимое современниками Апулея, принесло ему все мирское, к чему он стремился. Да, он хотел славы. Получил. Обвинение в колдовстве невольно дало ему возможность спасти свою свободу и любовь. Выступив с «Апологией», он вымостил себе гладкую широкую дорогу вдоль времени. Но ему была нужна вечность.

Он написал ворох самых разнообразных сочинений во всех жанрах на обоих языках – греческом и латыни, разными стилями. Даже географическое сочинение «О Вселенной». Однако большинство трудов – пропало. Я думаю – потому, что упомянутое большинство пропало естественно, именно во времени. При всей блистательности исполнения этих текстов – песен, гимнов, диалогов, историй, сатир и так далее, – при всем стремлении автора пообщаться со всеми девятью Музами высшая задача пала именно на «Золотого Осла». В этом романе соединилось все, и только он стал для Апулея пропуском в вечность.

В образе героя – странствующего Луция – много от образа мыслей и действий автора, включая жажду чувственных наслаждений, преодоление чувственности и возвышение духа. Даже географические координаты некоторых приключений совпадают.

Герой, прошедший испытания в ослиной шкуре, возвращается в человеческий облик – но жрецом Изиды, давшим ей обет служения. Апулей, если говорить непредвзято, на самом деле написал автобиографию.

Другой древний писатель – Лукиан, автор повести «Лукий, или Осел», мог бы возразить мне, что история человека, побывавшего в ослиной шкуре и вернувшего себе человеческий облик с помощью лепестков роз, – сюжет почти бродячий. На что можно ответить, что сюжетов в мировой литературе вообще мало и дело лишь в интерпретации. Ромео и Джульетта тоже не от одного Шекспира пришли, равно как и многочисленные Золушки всех фольклоров, как и все проказники «Декамерона» Боккаччо, как многие другие спящие красавицы и три сына у отца.

Апулей действительно вписал в свой разудалый роман все, чем дышало его время, и предвосхитил будущее. Идея проста, но для неверующих болезненна: на Земле мы учимся, как правильно и чисто вернуться к Отцу Небесному. Но – только пребывая в физическом теле, мы можем исправлять что-то, дополнять, искать и спасаться. После чего мы, надежда Всевышнего, – вернемся к Нему. Не понравимся – опять будем посланы на Землю, доучиваться. Все мы – божественны. Но иных надо как следует отлупить, чтобы дошло.

У Лукиана человек-осел-человек в финале просто возвращается домой после странных приключений. У Апулея же герой книги – после аналогичных приключений – становится жрецом.

Сам Апулей тоже становится жрецом. Бессмертным. Выходит на другой уровень. А древние очень хорошо знали, что такое уровень и чего стоит переход на более высокий.

1 января 2000 года я бродила по развалинам Карфагена и думала об Апулее. Кстати, улица его имени ведет к той части Карфагенского музея, где термы, на берегу Средиземного моря. К развалинам терм примыкает президентский дворец. Место – именно это – исполнено царственного величия. Современные тунисцы очень гордятся своим Карфагеном, и я их понимаю. Это действительно интересная точка на карте Земли – и знаете почему еще?

Если «Золотой Осел» – практически первый в литературе эзотерический и эротический роман, то Карфаген – первый город в мире, отправивший мореплавателя в путешествие.

Жюль Верн, «Открытие Земли»:

«Сообщение об этой экспедиции было написано на пуническом языке и переведено на греческий; оно известно под названием «Морское кругосветное путешествие Ганнона». В какую эпоху жил этот исследователь?.. Наиболее достоверной считается версия, согласно которой посещение им африканских берегов относится к 505 году до нашей эры».

Путешествие было вполне удачным. Флот состоял из шестидесяти галер с пятьюдесятью гребцами на каждой. На судах находились тридцать тысяч человек и припасы для длительного путешествия. Оно не стало именно кругосветным, но достаточно серьезным – безусловно: мореплаватели прошли около 4500 километров на юг – до Гибралтарского пролива, достигли Южного Рога (Гвинейский залив). С Ганноном были оракулы, дававшие по ходу тех или иных приключений правильные советы, отчего экспедиция закончилась без потерь – лишь вследствие исчерпанности продовольствия. Вернувшись в Карфаген, Ганнон написал отчет в виде приключенческого романа. Однако в подлинности фактов, в документальности изложения никто из ученых не сомневался и не сомневается. Кстати, девятнадцать веков спустя португальским мореплавателям понадобилось пятьдесят лет для того, чтобы исследовать побережье, которое обошел Ганнон.

Карфагенский мореход-путешественник и карфагенский философ-романист: каждый из них был первым в своем деле. Интересно – почему? Что за особенности у этой местности, кроме геополитических удобств?

Сам город, любивший их обоих, был, как всем известно, сильнейшим возбудителем зависти воинственных соседей, отчего бывал не раз разрушен. Не помогло. Карфаген жив и сейчас, правда, вид у него весьма современный, это престижный и красивый пригород Туниса, столицы Туниса, и живет там президент. Власть.

И вот странное чувство было у меня в Карфагене 1 января 2000 года: будто не первый раз вижу я данную местность, эти зеленоватые средиземноморские волны, камни, громадные кактусы, пальмы, мозаики… Расчувствовавшись, я подарила Карфагену экземпляр «Золотой Ослицы» и расписалась в книге посетителей музея. К юбилею Апулея.

1875 лет со дня рождения – это немало. Он заслужил подарки самые драгоценные. Он был убедителен.

Я, конечно, пристрастна, поскольку мне он многое дал.

И в заключение – его собственные слова: «Слышите ли вы, безрассудные обвинители магии? Это – наука, угодная бессмертным богам, обладающая знанием того, как чтить их и поклоняться им. Она безусловно священна, и божественное ведомо ей…»

Он был маг слова. Об этом и речь.

(Конец Приложения 4)

Приложение 5
Ангел над обрывом

Вечером одиннадцатого марта 1998 года в Свято-Никольском храме в Пыжах, что на Большой Ордынке, Москва, Россия, продолжалась реставрация потолка над правым приделом. В левом углу тихо шла местная деятельность: свечки, записки, на сестричество…

Осторожно шевелилась видимая жизнь, приуготовляясь к общению с невидимой. Служители заботливо оглядывали свое хозяйство: коробки для свечных остатков, чистые полы, свежие розы… В пять часов вышел священник. Прихожане перекрестились и стали молящимися.

Как обычно, все началось без начала. Улетели первые звуки молитвы. Все неторопливо, вечно. Отменяя неистовство громкого ума. Богослужение, православие, православные; все живо, вот оно – все; как будто и не было страшного перерыва. В этом храме только икона Царя-мученика, что в иконостасе правого придела, напоминает взрослым прихожанам о том, как все начиналось восемьдесят лет назад. Для малых детей – это просто икона, глубоко почитаемая. Кто чуть постарше – уже знают чуть больше, с подробностями.

В лавке там есть книга «Богом прославленный Царь (Чудеса Царственных Мучеников)» – письма тех, кто чувствует, что так продолжаться не может. Чудеса есть, икона есть, а канонизация половинчатая, только зарубежная[6]6
  Через два года Царственные Мученики были прославлены и Русской Православной Церковью. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Слишком силен разрыв между справедливой исторической духовной потребностью и логическими атаками интеллигентствующей части населения (особенно по поводу отречения). А богослужения в храме идут, прихожан несчетно, жизнь продолжается, у каждого своя – и все ж общая.

У меня – свой странный период: в очевидной и внешней жизни кончился мой опыт и осведомленность, практические навыки и теоретические выдумки. Все, что я знала головой, – получилось, сработало. Но ощущения решенной жизненной задачи не возникло. Горе мне…

И тогда Нечто – сильнейшее – привело меня в этот храм, в котором три изображения св. Елены, что само по себе чудесно. С трех сторон они словно приглядывают за мной, спрашивая: «Чувствуешь, неразумная? Или все еще не получается? Не понимаешь своих испытаний»

Все это происходит в конце двадцатого века от Рождества Христова, в Великий Пост, в центре шумного и шального мегаполиса; все-таки происходит – после всего, что случилось с нами в последние две тысячи лет. Я внимаю чуду сердцем, плача от непонимания, незнания. Мы все, логичные уроды эпохи, не сразу внимаем, какие дары нам, недостойным, вручаются. Нам бы еще что-нибудь для глаз, для зрения. «Ну что ж, – отвечает мне Храм, – если все-таки очень надо для внешнего зрения и раз уж у тебя такой период, когда ты ничего не понимаешь…»

И тогда – вдруг! – я вижу маленькую девочку в белом платочке.

Но по порядку.

…Представьте себе, что вы – ангел с видеокамерой и давно сидите на невидимом миру облачке. Времени под собой, естественно, не чувствуете, любознательно смотрите вниз и неотрывно снимаете Землю и Россию с той самой космической высоты, с которой видно все насквозь. Скорость вращения вашей ленты – любая, отчего подбежавший к Москве Наполеон и подселяемый в Мавзолей грузин – очень близкие монтажные эпизоды. Разумеется, природа тоже отчитывается за реальные годы между названными событиями: на вашей ленте дружно распускаются первые зеленые листочки – и тут же осыпаются золотыми, мигом прячась под снег; выбегает из-под земли трава и бесконечно исчезает; стремительно вращается Зодиак; солнечные протуберанцы высовываются и всовываются в исходный огонь, как шаловливые бумажные язычки от детской игрушки. Вам, как ангелу, дано узреть вселенскую стенограмму на камне, соотнести причины со следствиями и даже понять, что уж в чем-чем, а в причинно-следственной интриге вы ничего не понимаете – и не поймете. Вы всего лишь ангел с камерой.

Например, вы ясно видите, что у симбирской многодетной матери в апреле рождается румяное, как с октябрятской звездочки, очередное дитя, с пеленок мечтающее о выступлении на броневичке. И в том же году, но в Воронеже, в октябре, на улице Большой Дворянской, – рождается противоположный по гороскопу мальчик, тоже литератор, тоже умрет бездетным, но первым русским лауреатом Нобелевской премии по литературе; и погребен будет, в отличие от революционного сверстника, своевременно. Хоть и в Париже, поскольку не возлюбил «окаянные дни», спроворенные нашему народу симбирским малышом. Вы обращали внимание на даты жизни Бунина?..

И вот сидите вы на облачке, и бешено крутится под вашим объективом бесстрастная история, а звуки ея сливаются в монотонный вой, в котором тонут одинокие личные вскрики. И грохот взрыва Храма Христа Спасителя, и перестук молотков его возрождения – будто одномоментные.

Вы – ангел с крепкими нервами, но любопытный. Иногда вы уменьшаете скорость прокрутки и даже берете крупные планы, для сугубого отчета. Медленно, чтоб вгляделись, входящая (17 июля 1918 года) в тела Царевен сталь в Ипатьевском подвале вдруг продолжается плавным, как в масло, ходом кумулятивного снаряда сквозь белобетонную стену Дома, похожего на корабль (4 октября 1993 года), и кровь обоих событий стекает в одну реку, бежит к морям, восходит с водой к облакам, и идут потом обжигающие дожди прямо на головы и ладошки вновь и вновь рождающихся младенцев, участь коих на пленке тоже написана, но не всем пока известна.

Когда вам невмоготу трагическое, вы ускоренно снимаете забавное: вот энергичный великан режет боярам бороды и сам лично рвет им здоровые зубы – коллекционер, понимаете ли. А чуть не пять минут спустя он же, изрядно забронзовевший и сверхъестественно вытянувшийся, – торчит из Москва-реки с выпученными глазами, будто наказанный за цирюльно-зубные услуги Отечеству, и символизирует демократию.

Вот бегает дворовый мальчик, в салазки Жучку посадив; а вот сытые столичные дети покушаются на самоубийство, когда на экранчике японского брелока умирает сверхкапризный электронный питомец. (В этом месте моя дочь сказала: «Ой, да нажали бы на кнопку новая жизнь – и все дела!»)

Словом, вы поняли, о какой ангельской деятельности я вам тут фантазирую. Список исторических видеокадров можно цитировать вечно, но у меня есть еще два, которых у вас нет, а они нужны обществу для раздумья. Может быть, безрезультатного.

С ноября 1993 года я тружусь в прямом эфире уникальной всероссийской радиостанции, деятельность которой целиком построена на непосредственном живом разговоре со слушателями. Ведущий плюс какой-нибудь умный гость беседуют на какую-нибудь актуальную (с точки зрения ведущего) тему, а народ сидит дома, внимает, и чуть что – звонит в студию. Звукорежиссер выводит звонки в прямой эфир без цензуры. Какой вопрос пришел – такой и прозвучит на всю страну. Гостю что – ответил как сумел и ушел. А ведущий все это впитывает и переваривает по нескольку часов в неделю. Поначалу я была в полном восторге от этой работы. Какая прямая связь! А какая обратная! А какие вдумчивые у нас люди! Какие образованные, добрые, внимательные, как рвутся к правде, и вообще как явно не оскудела земля!..

Тогда, в 1993-м, слово «патриотизм» только-только выходило из очередного подполья. Всеобщая популярность у этого слова была еще впереди, и мне не составляло труда одним только его произнесением в эфире вызывать бурный восторг народа. Мои передачи, например, по родной истории – одним своим появлением вызывали горячую волну слушательского чувства, которое я, грешная, даже принимала за лично ко мне обращенное. По случаю я делала и экономические передачи, и философские, и всякие, даже про религию, и все было очень мило.

Шли годы. У беспортошного патриотизма появились деньги и оракулы. И когда они купили нашу радиостанцию, мне вдруг захотелось переместиться в какую-нибудь новую для меня тематическую нишу. Ведь дело сделано, почему-то решила я: всем разрешено Родину любить. Говорить о патриотизме научились, словосочетание «эта страна» дискредитировано, любую правду неси хоть каждый день, хоть сто порций. Как я радовалась, как любила своих понятливых, умных, добрых, честных, душевных соотечественников! Я была уверена, что народ – хорошее слово. Я словно забыла, после каких обстоятельств судьба закинула меня на радио.

Мне захотелось, ну скажем, романсов. Любви. Счастья. Радости.

Открыла передачу «Рассказывают Музы». Песни, пляски, художественные выставки, культур-мультур, живем, ребята. Два-три выпуска прошли: «…спасибо, очень интересная программа, побольше бы таких». Месяц проходит – и тут вдруг начинается!

«Вы что, ведущая, не видите, как плохо живут пенсионеры (военные, молодежь, беременные, дошкольники, девственные, неграждане, настоящие рабочие, медсестры, подлинные ветераны, которые с идеалами, которые без идеалов, христиане, мусульмане, сельчане, горожане, мертвые на кладбищах, эмбрионы во чревах и в пробирках и так далее…)? Вы на чью мельницу воду льете? Какие такие радости?»

Стоп, думаю я. Попала. Отвечаю в эфире: «Да я про любовь с вами поговорить хочу! В том числе к Родине!»

«Какая любовь?! – кричат те же самые слушатели, некогда восторженные, очень любящие передачи и статьи про патриотизм. – Денег не платят, а вы про что?!»

В этот момент ангел с видеокамерой, я полагаю, должен был приостановиться на моем лице, чтобы зафиксировать «особое выражение». Человек, которого внезапно побьет карманник, только что сперевший у него кошелек, удивится: отчего карманник не убежал с добычей, а драться полез? А воришка, оказывается, оттого подрался, что не носи с собой денег в кошельке, не вводи в искушение!..

С тех пор как у русского патриотизма появились платные адепты нового призыва, я перестала быть «самой популярной ведущей радиостанции» и перекочевала в «самые непонятные, аполитичные, и вообще все это подозрительно…». Один слушатель даже сказал мне: «Вас ангажировали попы…»

Мама родная! – однажды захотелось крикнуть мне, когда внутри пятидесятиминутной передачи о цыганском пении шесть из десяти слушательских звонков протранслировали следующее: «А скажите, уважаемый гость и вы, как вас там, ведущая, чем цыгане от евреев отличаются?»

На март 1998 года ситуация дошла до полного идиотизма.

Если я скажу в прямом эфире: «Весенним днем, неподалеку от старинного парка, в березовой роще…» – в ответ недоуменное молчание и напряженное ожидание.

Если я скажу: «Весенним днем, неподалеку от старой шахты, в березовой роще…» – в ответ я немедленно услышу из обоих эфирных телефонов, ядовито, на всю страну, чтоб мне стыдно стало: «Такие, как вы, страну и развалили! Мало вас… это самое… Шахтерам и другим хорошим людям денег не платят, а вы про березки, про весну какую-то!..» Обещали приехать ко мне в «Останкино». Точнее, за мной – разобраться.

Вот так. Я не преувеличиваю. Та часть населения, которая ни на йоту не перестроилась, которая не поступилась ни единым своим клише, оказалась именно в таком душевном состоянии. (Хотела написать – в таком интеллектуальном, но воздержалась.) Очень крепко любит Родину эта часть населения. Но деньги и свою гордыню, свое год от года раздувающееся мученическое Я – гораздо больше. Страна обманутых вкладчиков – в широчайшем смысле слова. Мы дали – а нам? Каяться собираются единицы. Они-то в эфир не звонят, поскольку заняты духовной работой. Они уже начали смутно подозревать, что есть на нас на всех какой-то общий грех, только еще не решили – какой… Да, правительство каждый день должно благодарить недовольных за все те антрацитово-черные эманации гнева и ненависти, что выделяются такой огромной страной в таком изобилии. За то, что память о героическом прошлом навевает недовольным мысль об обязательно светлом будущем. Ведь пока люди в унынии иль в ярости, они наиболее управляемы. А раздобревшие официальные патриоты, не успевшие поменять лексикон, только и научились что руки в брюки на богатый манер засовывать. В упор не видят, что не «экономические реформы» скомпрометированы, а любовь к Родине.

История – субъективна по определению. Самое демагогическое, что довелось мне услышать из уст знатоков и любителей истории, это сверкающий всеми гранями лжи тезис: «Надо знать свое прошлое, чтобы учиться на нем и смотреть в будущее». Неправда это. Лукавство. Опиум для народа. Я поняла это только теперь, прозаведовав отделом истории всероссийской радиостанции, у живого микрофона, несколько лет. Пока история льстит вашему подсознанию, вы ее просто обожаете.

…Ангел с видеокамерой вовсю развлекается, он бесплотен и не вмешивается. Но думает обо мне примерно следующее: «Задыхаешься, журналюга, от собственных результатов? Тебе пишут письма с рецептами срочного спасения мира? Тебе не нравятся хриплые, надтреснутые, зажатые голоса тех слушателей радио, которые быстрее всех дозваниваются в прямой эфир и обещают добраться до тебя? Очень интересно. А что еще тебе не нравится? Ощущение, что стоишь над обрывом? Пропастью пахнет? Бездна открывается? Распишись и получи». И я с ним уже не спорю, хотя бы потому что самое длинное и самое первое на свете интервью ныне главного коммуниста – сорок машинописных страниц! – написано лично мной и опубликовано в газете еще летом 1992 года. Мне тогда, видите ли, были художественно интересны образы восходящих политических звезд…

Православному человеку ходить в храм естественно. Но во сколько миллионов раз должно обостряться внимание, если в такие минуты оказываешься в храме по подсказке, когда будто за руку приводят, понимая тебя насквозь…

Так вот, появилась в трех метрах от моего места маленькая девочка в белом платочке. Дитя лет трех. Ее мама молилась и как бы не обращала внимания на ребенка. Девочка чистила подсвечники. Поначалу я тоже не обратила внимания на ее занятие, поскольку дитя вело себя так тихо, ровно, скромно, все ей было так привычно, что никому из взрослых не пришло бы в голову обеспокоиться ее передвижениями по храму.

Девочка вынула из-под плоскости канунника металлический прутик, прошлась его острием по всем пустым подсвечникам, после чего большой пушистой кистью смела остатки воска в ладошку и отнесла в специальный ящик поодаль. В тот час на кануннике горели только три свечи за упокой, в остальных подсвечниках не было. В храме шло богослужение, крошечное дитя по-своему проводило это время, никому не мешая и вообще не стремясь быть заметной.

Примерно через полчаса я опять внезапно увидела эту картину: девочка продолжала сосредоточенно чистить большой канунник, тщательно обходя, оберегая три все еще горевшие за упокой свечи. Ее собственное, детское служение было так серьезно и хозяйственно – наверное, так смиренно сажают цветы на могилах давно почивших родственников, – мне трудно передать это ощущение. Чья-то земная жизнь закончилась, чья-то закончится, на кануннике очень много подсвечников. Но когда на ваших глазах их чистит от воска, готовя ко встрече с новыми свечками, такое вот милое несмышленое дитя, по-своему ратующее за чистоту и порядок, – в такие мгновения даже самое смятенное сердце, самая мятущаяся душа должна, обязана что-то понять. Все там будем – но вот с какой совестью…

Вы понимаете?

(Конец Приложения 5)