Текст книги "Скажи это Богу"

Тима учится слушать

Пока суд да дело, пока суп да каша, пока дождик да солнышко – научилась Тима у старика еще одной науке: подолгу слушать непрерывную обычную человеческую речь, ничему не удивляться и не уточнять деталей.

Физическое тело Тимы регулярно проделывало путь, полный и невыносимых горестей, и больших радостей. Например, оно легко приняло стирку, уборку, мытье посуды. Очень трудно – прополку грядок. И совсем отказалось чистить картошку.

Старик озадаченно замирал перед выходками подопечной и временами ходил к матушке-настоятельнице посоветоваться.

Случай был действительно трудный. Воззвать к Тиминому чувству долга? Так ведь нет у нее такого чувства – ни перед картошкой, ни перед людьми. А почему прочие насельницы монастыря желают питаться очищенной картошкой – ей было совсем непонятно. Она видела, что молодым клубням больно, если их обдирать. Тима вообще отказывалась брать в руки нож.

Аргументы из внешнего мира ею не рассматривались. Информация либо резонировала, либо нет. Душа ее была открыта и поэтому непреклонна.

– Ну а порезать и съесть картофелину – это нормально? Никому уже не больно? – приставал к Тиме старик.

– Ешь, конечно. – Тима часто отвечала не совсем на тот вопрос.

– А другие?

– И другие пусть едят, – терпеливо отвечала Тима.

– А ты?

– А я посуду помою. – Тима оказалась девушкой выносливой.

– Молодец. Супа хочешь?

– С удовольствием, – говорит Тима.

– Так в нем картошка плавает – очищенная!!! – озорно ловит Тиму старик, но…

– Очень хорошо, – отвечает Тима. – Мне нравится здешний суп.

В один прекрасный вечер старик постучался к Тиме – принес Библию. Тима давно просила очень большую книгу. Старик посовещался с матушкой, и та благословила его дать ее Тиме.

И надо же такому случиться! Взяв книгу, Тима открыла наугад и прочла старику вслух – не судите да не судимы будете.

– О чем это ты? – испугался старик.

– О картошке, – исчерпывающе объяснила Тима, – и о сорняках на грядке.

– Но ведь другие хотят есть, значит, надо полоть, чтобы росла картошка, а не сорняки! Почему другие могут все делать, а ты не можешь?

– Могу, почему же… Но я лучше посуду помою.

И хоть плачь с ней.

Когда Тима научила старика не спорить, их беседы стали легкими, приятными. Теперь он мог говорить с ней часами, ощущая неведомое ему ранее блаженство: никаких точек зрения и личного мнения. Словно беседа двух рыбок, попавших в один поток.

Если Тима напевала, а старик спрашивал – что за мелодия, а она отвечала – синий звук или зеленый, – то, в свою очередь, старик мог бестрепетно сообщить ей, например, что в грешной юности как-то выпил очень хорошей водки, такой хорошей, что потом два дня летал на крыльях и они были утепленные… По счастью, их беседы никто не слышал.

Они вместе ходили по ягоды, Тима даже с закрытыми глазами безошибочно находила самые спелые, – а старик уже не спрашивал, о чем это она шепчется с дубом.

Раз старик чинил корзину. На скамеечке рядом Тима читала Библию, улыбаясь и кивая, как при встрече со старыми добрыми знакомцами. Старик уже не обращал внимания, когда девушка начинала веселиться над теми же страницами, над которыми еще вчера печалилась, и наоборот. Она спросила его, есть ли на свете книга побольше этой.

– Есть, – подумав, ответил он. – В ней много томов, миллионы…

– И что там написано?

– То же, что и в этой, только другими словами, на разных языках и не всегда талантливо.

– А, понятно… – обронила Тима. – Тщеславие…

Изумленный старик открыл было рот спросить, но, покачав головой, возобновил ремонт корзины.

По вечерам она предпочитала оставаться в уединении. С тех пор как Тима начала бегло понимать обыденную человеческую речь, она ощутила вкус к молчанию.

Старик и в этом не мешал ей.

Они подружились, а мешать друзьям молчать – нехорошо.

А еще в ней открылся интерес к стариковым сказкам – так он называл свои сны. Он часто видел красивые сны, а она с огромным вниманием слушала пересказы. Например:

«Вижу я вчера большое поле. Только что окончилась кровавая битва. Поле покрыто телами воинов. Ночь. На краю поля сидит Смерть и плачет. Мимо идет молодая баба с ведром.

– Ты чего плачешь, бабушка? – спрашивает молодая.

– Объелась и отравилась, – всхлипывает старая. – Двинуться не могу.

– Как тебе помочь?

Смерть чуточку приподнимает свой капюшон и осматривает молодую бабу.

– Можешь. Но тебе понадобится много времени. У тебя есть время, я уж знаю.

Молодая ничтоже сумняшеся с готовностью говорит:

– А что надо делать, бабушка?

– Надо полюбить тысячу мужиков.

– Зачем тысячу?.. – наконец удивляется молодая.

– Чтобы вкусных мужиков стало побольше. А то в этих… – кивает в сторону поля, – никакой питательности. Молодые были, неопытные, только воевать и умели. Бабами не побаловались ни своими, ни чужими, любви не накопили. А ненависть, она, знаешь ли, невкусная».

– Ну и что сделала молодая? – терпеливо говорит Тима.

– Не знаю. Проснулся в холодном поту – я. А что она сделала? Да что могла, то и сделала…

Однажды старик отважился и рассказал Тиме быль про этот монастырь. Как в 1779 году был построен его центральный собор – Николая Чудотворца. Как в 1939 году храм был закрыт, колокола сброшены, иконы сожжены, духовенство арестовано… Описал склад всякого хлама, долгие советские годы бывший здесь. Хотел объяснить, зачем комиссары жгут иконы, но не нашел слов. Тогда живописал шаровую молнию, ударившую в 1989 году в колокольню – строго в день памяти Святителя Николая, отчего все рухнуло и нечестивый склад наконец убрали вон. Тут опять надо было говорить о земной власти, у которой частенько чугунные колокола как на резиночке подвешены: то наземь швырнет, то восстановит в лучшем виде, а там сиди жди от нее новостей… Но и на таковой исторический сюжет слов старик не набрал.

Помолчал, стал рассказывать, как осенью 1998 года в день престольного праздника Покрова Пресвятой Богородицы в храме отслужили первую Божественную литургию, а в 2000 году, при поддержке состоятельных мирских людей, завершилось строительство точной копии прежней колокольни. И что одним из главных меценатов был некий врач из Москвы, которого глубоко уважает матушка-настоятельница, по имени Василий Неведров.

Тима и бровью не повела, услышав это имя.

Сторож вел Тиму к святому источнику, который некогда забил на месте явления Тихвинской иконы Божьей Матери, неподалеку от монастыря.

Слушая старика, Тима безмолвствовала. Ей почему-то было холодно. Но у ледяного источника она встрепенулась, очень обрадовалась, выпила воды – и согрелась.

Старик заметил ее волнение и подумал, что сказал слишком много и слишком сразу. И слова – многие – Тиме неизвестны. Не напугалась ли? Ведь матушка не велела ему вести с ней бесед, кроме хозяйственных.

– Не бойся, – вдруг сказала Тима, прочитавшая его мысли. – Ты все сделал правильно. А теперь расскажи мне остальное, пожалуйста, особенно про людей. Прежде всего, объясни – зачем люди Богу?..

Зачем Богу писатели?

– Пойдем туда еще раз?

– Пойдем, Алина, куда захочешь…

– Доктор, ты мог представить себе это хотя бы два месяца назад?

– Я и сейчас этого не представляю, Алина. Я стал чувствовать сердце.

– Болит?

– Предупреждает.

– Я стала чувствовать приговоренность к судьбе – острее, чем раньше. Чем уже путь, тем очевиднее, что не вырвешься. Я – человек порочный, но безгрешный…

– Болтушка. Усвой: ты пока не можешь придумать ничего умнее, чем поцеловать мужчину. В принципе. Извольте, сударыня, возлюбить ближнего. Может быть, ты наконец позволишь мне действительно помочь тебе? Для начала разреши сообщить тебе, что судьба, рок, предназначение, предопределение, фатум, фортуна – все это разные слова. Не синонимы…

– Я теперь совсем не могу написать ту книгу, из-за которой мы с тобой познакомились.

Профессор осмотрел свою болтушку, вспомнил про двадцать пять лет разницы в возрасте и вынес вердикт:

– Я тоже не могу написать твою книгу. Я и читать тебя не хочу. Мне вредно. Придется просто жить. Хочешь?

– Но я погибаю, когда подолгу не общаюсь с буквами. Я ведь не фантазирую, не сочинительствую, я просто люблю буквы…

– Страдалица, – подытожил доктор. – Потерпи. Все проходит. А ты пока ни на что не годишься, писательница…

Выслушав его, Алина вспомнила Тиму, отвернулась от Нотр-Дам де Пари и подумала:

«Просить – надо.

У людей, чтобы получить помощь Бога, просить – надо.

У Бога, чтобы получить помощь от людей, просить – надо.

Просьба – продлевает жизнь, поскольку развивает сюжет просящего.

Творцу приходится заканчивать произведение, которое не берет от жизни.

Просьба нужна обеим сторонам.

Люди – Его руки.

Вот молитва моя: ведешь меня – веди еще. Веди всегда, а я – постараюсь.

Мне радостно – слушаться Тебя, ощущать Твою руку. Ежедневное чудо моей жизни – ощутимо, зримо. Смирением – это чудо называют?

Помоги Господи…»

А вслух сказала:

– Спасибо, доктор. А кто из нас прав, мы узнаем лишь когда вернемся на Землю.

Тело, душа и чудо

Профессор привез Алину в Шартр.

Картинная красота города с нерусской архитектурой почему-то взволновала этих русских путешественников до последнего эритроцита. Гуляли праздно, как любовники, весь день, фотографировали собор и рассуждали о витражах, а также об уникальных шартрских мастерах – хранителях цветных стекол.

В Шартре порассуждать о глубокой старине, о мистическом ландшафте, о симпатичных домиках на воде – логично. Но болтать в Шартре о витражах собора Нотр-Дам де Шартр – то же самое, что в Москве о Красной площади, причем стоя на ней ногами.

Ну что говорить о витражах в виду самого большого витража в мире! Но очень приятно. И загадочно. Стоишь перед чудом, тебя прижало к чуду прямо носом, от чуда уже некуда деться, а ты все рассуждаешь и рассуждаешь.

Странные существа – люди!..

Ночью в отеле, прижатые к чуду прямо носом, они наконец обнялись. Поцеловались. А поскольку в минуту сотворения поцелуя они уже были обнажены, то им не потребовался ритуал: они и так уже разделись до костей и стали прозрачными друг для друга.

И наконец перестали болтать.

Оставим их в покое, они – обычные мужчина и женщина. У них все как у всех – теперь. Забудьте.

Утром

– Скажи, профессор, только честно…

– Да, любимая… Слушаю тебя.

– В чем смысл моей личной веры в Бога, если точно знаю, что Он есть?

– А ты попробуй сказать это Ему.

Эпилог

Но особенно меня интересует судьба человечка в вязаной шапке и пальто-пледе ромбами. Помните, четыре года назад на Чистых прудах он, весь в муках творчества, с секундомером читал Чехова?

Удалось ли страдальцу от словесности выполнить заказ и написать сценарий великолепный, но с соблюдением поставленных ему условий? И заинтересовался ли он теми гранями бытия, которые четыре года назад казались ему пустой тратой времени и сил?

Если и заказ выполнил, и гранями заинтересовался, то чем он сейчас занимается?

…А на Чистых прудах в этом году открылась бойкая торговля акулами. Очень дорогими, аквариумными, но – изящество, гибкость, невозмутимость и сила! Рядом можно прикупить прекрасную синюю зебросому с лимонным хвостом – выйдет много дешевле.

При отсутствии денег на рыбу можно просто посидеть на скамейке и почитать эту книгу. Без секундомера.

Приложение 1
Карфаген

Современные североафриканские кошки не понимают по-русски. Я ей – кис-кис, а она (возможно, он) – шмыг под «мерседес»! И все. Дипломатический иммунитет, думает киса, поскольку машина припаркована у посольства.

А посольство находится на окраинной улице города Тунис, а мы гуляем по этой улице, уставленной разными посольствами, пальмами, кактусами. Осваиваемся на новом для себя континенте.

Мой повелитель (назову его так – мы в мусульманской стране), страстно влюбленный в кошачьих, вспоминает, что к нерусским кошкам надо обращаться с чмоканьем.

– Как Гайдар в его правительственном детстве?

– Нет, побыстрее. Как будто он заснул и захрапел, а жена ему – чмок-чмок-чмок…

– Начинай, – говорю.

– Запросто, – отвечает мой повелитель и прекрасно чмокает.

Рыжая мерзавка осторожно высовывается из-под машины и недовольно вопрошает моего повелителя – в чем дело?

– У твоего арабского очевидно сильный русский акцент, – шепчу я.

Мой повелитель еще почмокал: кошка вся вышла, до хвоста. Тут я неудачно, то есть громко и русскоязычно, влезла с привычным кис-кис – зверушка взлетела на дерево, потом на ближайший забор и облила нас гневом. Я еле успела щелкнуть фотоаппаратом – рыжая исчезла на территории посольства.

– Безвозвратно, – вздыхаю я.

– Правда путешествует без виз, – вздыхает он.

Так в конце декабря 1999 года вечером мы гуляем по окраине города Тунис, где расположен наш отель.

Избалованные московскими пищевыми просторами, мы ищем продовольственный магазин, однако чуть не на каждом углу натыкаемся либо на аптеку, либо на поликлинику.

– Они так крепко подлечились, – решаю я тунисскую загадку, – что не едят…

– И не пьют, – мрачно отмечает мой повелитель, вспоминая, что здесь в разгаре священный месяц Рамадан.

С трудом отыскав бутылку минералки, возвращаемся в «Хилтон». По дороге обнаруживаем – не побоюсь преувеличения – стадо котов, сыто и лениво выкарабкивающихся из помойки на перекрестке.

Совершаем еще одну попытку найти общий язык с возлюбленной фауной: я шепчу кис-кис, мой повелитель чмокает.

Расслышав наши призывы, бедные животные переглядываются в жутком недоумении. Хвосты у кого вверх, у кого вниз, все взбудоражились и головами вертят; куда деваться – никто не знает. Ведь с одной стороны – нормальное арабское обращение к котам «чмок-чмок», с другой – пугающее и, кажется, неприличное иноземное «кис-кис»… В результате – врассыпную все.

Не встретив понимания в мире животных и гастрономов, ужинаем в ресторане отеля и привыкаем к стране, в которой мы собираемся встречать 2000 год от Рождества Христова.

Вопрос: почему мы здесь? Мирные люди русские, старые и новые, дома сидят и не высовываются, поскольку ураганами снесло пол-Европы, в Сахаре выпал снег, – на рубеже веков творится невесть что…

А мы тут, в Тунисе. В нашем номере есть всякие удобства, в частности кровать, на которой можно играть в прятки. Ее размеры с первого взгляда наводят на мысль о гареме.

Есть вид из окна – совершенно незабываемый, с огнями ночного города, пальмами, заливом…

Когда вам что-то непонятно, возможны две линии поведения: попытаться понять – и не пытаться понять. Сначала я выбираю вторую линию. Поскольку где-то здесь, но 1875 лет назад, родился Апулей, бессмертный автор «Золотого Осла», то мне, автору «Золотой Ослицы», срочно требуется Карфаген – Апулеева и отчасти моя историко-литературная родина. В учебниках сказано, что он должен был быть разрушен, но я не верю. За окном Тунис. Карфаген чуть дальше – из окна не видно, но он там есть.

Мне нравится этот старый «Хилтон» – и я посылаю управляющему «Золотую Ослицу».

Мы с повелителем уезжаем осматривать медину – старый город. Когда мы возвращаемся в номер, на столе в ледяном ведерке нас ждет шампанское от управляющего, письмо с благодарностью за книгу, фрукты. Финики – мягкие, свежие! – на живой веточке! О Господи! Что же будет дальше?!

Новый год мы встретили тихо и красиво. «Хилтон» покормил нас невиданными яствами под европейское джазовое трио, мы сплясали два танца и – баиньки.

Утром 1 января 2000 года я робко говорю повелителю:

– Поехали в Карфаген!..

И он говорит:

– Поехали.

Он сажает меня в такси, мы едем в Карфаген. Сейчас пишу это и сама себе не верю.

Солнышко, внезапные тучки, опять солнышко. Белые квадратные дома. Нежно-бирюзовое Средиземное море. Тепло, зелень. Земля круглая-круглая. Таксисты болтливы и дружелюбны. Утром 1 января у них нет никаких человеческих проблем, обычных для наших широт, поскольку Рамадан и никто – с гарантией – ничего не пил и не встречал. Поэтому утром можно спокойно положиться на беспохмельного арабского таксиста, весело болтающего по-французски о достопримечательностях. Ездят тут так лихо, что чуть ли не у каждого светофора стоит регулировщик или регулировщица с веселым сильным свистком – очевидно, для перманентного перевода светового сигнала в звуковой, мимический и жестикуляционный.

Билет в музейный комплекс Карфагена я сохранила. Обладание этим листочком для меня – эпохальное событие. На билете есть дата.

Вокруг – никого. Мы неторопливо гуляем и в восторге бытия фотографируем друг друга. Чуть осмелев, я решаюсь потрогать исторические камни и даже кактусы. К одной колонне, некогда поддерживавшей своды местной базилики, я рискнула прижаться крепко-крепко, замирая от воистину родственных чувств.

На прощание мы пронеслись по улице Апулея и вернулись в отель. Пока у меня больше нет слов, чтобы передать свои чувства. Все слишком сильно.

Теперь о главном – о Промысле Божием. Поскольку постичь нельзя, попробую описать хотя бы очевидное.

Мужчина, увлекший меня в Африку на встречу 2000 года, когда-то был юным эрудитом, прочитавшим несметное количество книг, а также полиглотом. Беседа с ним и сейчас – нелегкое испытание для того, кто читал меньше. Не подумайте, что он глушит собеседника эрудицией, как рыбу динамитом. Но чувствуется база, столь солидная, что срочно начинаешь работать над собой.

Когда мы встретились – несколько лет назад – и объединились, он усердно делал вид (человек он деликатный), что я как писатель и журналист горячо интересую его. Он даже купил мою книгу в магазине, не дожидаясь подарка от автора. В сладостной иллюзии, что мои опусы ему любопытны, я пребывала до той поры, пока он не проговорился, что однажды тоже написал роман. Но не публиковал его.

Я выпросила рукопись, проглотила за ночь и чуть не со слезами вернула автору. Через несколько дней опять взяла и перечитала.

…Нет, это не была попытка «проникнуть в духовный мир любимого человека», туда он вообще старается не пускать. Для меня это было чтение как бы объяснительной записки от судьбы с подробными пунктами: что именно она имела в виду, сводя нас однажды весной. Да простит меня мой повелитель, но я приведу здесь название его романа: «Екклезиаст, Солдат Судьбы». Скромно, сами видите.

В образе главного героя легко прощупывается образ автора. Читаешь – и мороз по коже: он в двадцатилетнем возрасте уже все знал и о себе, и о тех людях, с которыми он встретится, и обо всех сюжетах, что предложит ему жизнь. Говорить подробнее я не имею права, но о главном рискну: он – тогда – чувствовал, что будет проводником, катализатором чужих судеб, и заранее оставлял себе вторую роль, с истинным величием души отрекаясь от эго.

Сейчас ему сорок семь лет, и я уверена – никто из его знакомых и даже родственников и понятия не имеет, какая человеческая драма скрывается под светским блеском, образованностью и благовоспитанностью этого человека. Когда-то очень давно, похоже, что еще в детстве, он надел некую броню, хорошенечко прокрасил ее культурой, а потом все это и приросло. И все поверили и успокоились.

Если это – вышесказанное – он воспримет как объяснение в любви и великой благодарности, то будет отчасти прав. Но еще большую благодарность я испытываю ко Всевышнему, устроившему нашу встречу, которая вернула мне возможность так говорить о мужчине. Мой повелитель – никогда ранее я такого не говорила.

2 января 2000 года он положил меня в теплый талассо-бассейн, наполненный прозрачной морской водой. Опять светило переменчивое солнце, бассейн хулиганисто булькал, за стеклянной стеной шевелилось прохладное море, на песчаном берегу которого сидели два очаровательных верблюда.

Наплававшись, мы побродили по берегу, собирая ракушки. На беленькой изнанке одной из них мы обнаружили барельефчик, напоминающий арабский текст. Я уверена, что там действительно что-то написано – морем. Для нас.

Но эту ракушку с письмом я сначала прикарманила – и сижу думаю: может быть, там сообщение на жгуче интересующую меня тему? А именно: зачем он, мой повелитель, покорно и очень красиво идет за судьбой, подкинувшей ему на руки неудобнейшего из детей – что-то там пишущую женщину? Чего ему без меня не хватало? Карьеру сделал, обеспечен, свободен и самодостаточен. Ну да, знаю, очень любит женщин, но это еще не причина возиться с писательницей. Он это и сам умеет, то есть сочинительствовать. А женщин у нас в стране, да и за ее пределами, выше крыши. А я – неудобная, временами капризная, а иногда еще и плачу горькими слезами, негодяйка неблагодарная… Что мне хорошего, адекватного – сделать для него?

Ответа пока нет. Попытка не понять происходящее вполне удалась. Попробуем другую линию – то есть понять.

По возвращении в Россию мы радовались как младенцы. Это даже странно. Мы так давно оба мечтали о Тунисе – и вдруг такое счастье возвращения. Ну, как утомленные школьники вышли на каникулы.

В громадной фамильной библиотеке, принадлежащей моему повелителю, вдруг обнаруживается книга, которую даже он никогда не читал, что уже само по себе поразительно. Жюль Верн. «Открытие Земли».

В первой же главе, в первом абзаце: «Первым путешественником, о котором сохранились упоминания в исторических источниках, был Ганнон, посланный Карфагенским сенатом для колонизации новых территорий на западном берегу Африки».

Кстати, о ту пору Карфаген был уже очень зрелым городом. Считается, что финикияне основали его в Тунисском заливе около 850 года до нашей эры. И первое запомнившееся человечеству историко-путешественническое сочинение – именно Ганнона – было написано в форме приключенческого романа!

А сотни лет спустя уроженец тех же мест Апулей написал первый в истории литературы мистико-философско-эротический роман «Метаморфозы, или Золотой Осел». Да что же за местность такая, этот Карфаген? И почему – действительно – он вызывал такие чувства, что его надо было разрушить? Зависть? Но вряд ли варварски настроенный римлянин читал Ганнона, чтобы ревновать к славе первооткрывателя. Недавно мне стало казаться, что все издевательства истории над великим и богатым городом вытекали не только из желания древних геополитиков захватить удобное побережье.

Мне почудилось, что так проклинает свой утраченный рай падший ангел…

И то, что все это стало открываться мне с 1 января 2000 года – под нежным руководством моего повелителя, – привело к мысли, что…

Нет. Побаиваюсь.

Влюбленные в мужчин женщины! Влюбленные в женщин мужчины! Будьте беспредельно внимательны друг к другу – в исторические времена особенно. И тогда мы все-все найдем друг друга. Да и Землю спасем.

…Ух, какой поросячий визг! Какой же надо было быть дурой! Сама себе все и предсказала!

(Конец Приложения 1)