Текст книги "Скажи это Богу"

В монастырь

Доктор вел машину и старательно думал только о правилах дорожного движения. Рядом сидела Тима и внимательно разглядывала окружающий мир, и зеленый цвет мира плавал в зеленых колодцах ее новорожденных глаз. Это было очень красиво. Поэтому профессор старался не смотреть на Тиму и думать только о дороге, шлагбаумах, крутых поворотах и иной чепухе, о которой он никогда раньше не думал, поскольку был очень опытным водителем. Раньше.

– Мама будет приезжать ко мне? – неожиданно спросила Тима.

Неожиданно, потому что перед отъездом жена профессора сто раз уверила девушку в своей любви и тысячу раз пообещала видеться с ней почаще.

– Нет, – честно ответил профессор.

– А что другие, те, кто в монастыре, они не общаются с мамами?

– Очень редко, – бестрепетно сказал профессор.

– А с кем они общаются? – спросила Тима.

– С Богом, – уверенно ответил профессор.

– А что такое – Бог? – заинтересовалась Тима.

Профессор смущенно кашлянул и ответил:

– После светофора скажу. Налево – крутой вираж.

– А что такое светофор?

– Вон смотри – на длинной палке три фонаря, верхний – красный, нижний – зеленый. Как твои глаза.

– Красные?

– Зеленые, – рассмеялся профессор, обрадовавшись перемене темы.

– А сколько всего цветов?

– В радуге – семь, но вообще-то сосчитать невозможно, потому что есть еще оттенки, а их бесконечно много.

– А Бог может сосчитать оттенки? – плавно вернулась к неудобной для профессора теме Тима.

– А зачем их считать? – попытался вывернуться профессор.

– Чтобы знать, – доходчиво объяснила Тима.

– А зачем это знать? – еще раз попытался профессор.

– Мне доставляет удовольствие что-то знать. Каждый день – что-то новое. Очень приятно. Представляешь?

– Нет, – честно сказал профессор. – Мне не приятно.

– А что тебе приятно? – поинтересовалась Тима.

– Забывать.

– А как это – забывать? – удивилась Тима.

– Ну вот, например, ты забыла свое детство. Ты забыла?

– Не могу сказать. Что такое детство?

– Ну когда человек совсем маленький… Ты ведь тоже была маленькой.

– Я всегда была такой, как сейчас.

– Значит, забыла. А ты хочешь вспомнить? – осторожно спросил профессор.

– Не могу сказать. А как это делается?

– А вот этого я сейчас не могу сказать тебе.

За поворотом открылся зеленый простор луга и леса, перламутровая река и высокий торжественный холм, на вершине которого что-то сверкнуло ярче солнца – так, что Тима зажмурилась.

– Не бойся, – успокоил ее профессор. – Это купола храма.

– Мы приехали? – Она открыла глаза.

– Почти. Вон там, смотри, ворота, за ними другая жизнь. И тебя ждут.

Тима не спросила, что такое купола, храм и ворота. Она приготовилась к неизвестному, пока ничем не смущавшему ее душу. Что-то терзало профессора – она уловила его состояние и решила больше не вмешиваться в его чувства, в которых все было непонятно ей.

Машина остановилась. Профессор вытащил из багажника большой кожаный чемодан и повел Тиму навстречу женщине в черном облачении, поджидавшей гостей у ворот.

– Здравствуйте, матушка, – хрипловато сказал ей профессор.

Тима молча поклонилась женщине, удивив профессора этим тихим, безмолвным поклоном.

– Добрый день, Василий Моисеевич, – откликнулась женщина. – Деточка, возьми чемодан и пойдем. В добрый путь, – сказала она профессору, – с Богом.

В замешательстве он посмотрел на тяжелый чемодан и неуверенно передал его Тиме. Девушка легко подхватила его и пошла за женщиной. У самых ворот она обернулась и беззаботно помахала профессору свободной рукой. Прекрасное лицо тоже светилось свободой.

Ворота закрылись. Василий Моисеевич почувствовал что-то близкое к восторгу, даже к счастью. Никаких особых поводов ко столь внезапному сильному чувству вроде бы не было. Расставание с Тимой он вообще не успел осознать, это событие еще как бы и не произошло. Слишком буднично и быстро прошла передача чемодана…

В чем дело? Он вернулся к машине, хотел ехать, но, открыв дверцу, тут же захлопнул ее, огляделся и спустился к реке. Чистейшая вода, прозрачно игравшая голубым и зеленым, притянула его взор своими бессмертными магнитами. Профессор остановился у края суши и с непонятным ему восхищенным страхом посмотрел на легкое, безмятежное течение вечности, ничего не зная и ничего не понимая в этот миг ни про себя, ни про других. Он только чувствовал нечто – другое, и не знал его имени. Он чувствовал, что пять минут назад произошло событие, от которого пойдут круги пошире, чем от события старинного, двадцатилетней давности, когда он подобрал бесчувственную девочку в глухой деревне и заигрался в дочки-матери. Он больше не хотел кругов и событий. Сегодня он вычеркивал из своей жизни свой долгий эксперимент, свое творчество, свою Тиму, обманувшую и его науки, и его сердце.

Рассматривая водоросли, он ощутил и себя водорослью, с корнем на невидном дне и верхушкой, в пояс кланяющейся течению. Все эти почти возвышенные чувства он не любил, сливаться с природой не хотел ни на минуту, но другое, охватившее его крепко и бесповоротно, шептало: «Не уходи».

– Я не только уйду, я – уеду, – громко возразил Василий Моисеевич, сопротивляясь воде, решительно развернулся и побежал к машине.

И всю дорогу до Москвы он слышал, как снисходительно улыбается ему вслед перламутровая река, голубая, зеленая, с философскими водорослями у берега.

Приеxали…

Алина металась по своей квартире и выдумывала предлоги: забыла пудреницу, или посмотреть пестрых рыбок, или спросить у поварихи рецепт кекса. Фантазия издевательски подбрасывала писательнице чушь. Ни единого пристойного повода для визита к доктору не отыскивалось. Никак.

Подойдя к окну, Алина залюбовалась чистотой летнего света, ласковой погодой и немножко успокоилась.

У подъезда притормозила машина, водитель вышел, и потрясенная Алина узнала доктора. Двух мнений быть не могло: он сам лично приехал к ней. Ни к кому больше в этом доме у него не могло быть дела. Он приехал к ней.

Отпрянув от окна, Алина бросилась к зеркалу, причесалась поаккуратнее, подкрасила губы и побежала в коридор. Доктор не успел позвонить, как дверь открылась, и Алина пригласила его войти.

– Не ждали? – усмехнулся профессор.

– Как вам сказать…

– Угостите кофе?

– Разумеется. Он уже готов.

– Вы одна?

– Уже нет. С гостем. О-о-чень дорогим.

Сели в гостиной. Помолчали.

– Я прошу прощения, но мне нужно было вас повидать. Раз уж мы остались друзьями. Превосходный кофе.

– Да, это я умею, – кивнула Алина, подавая сливки.

– Вы много чего умеете, – заметил профессор.

– А уж с вашей помощью мой репертуар расширился солидно, – нахально ответила Алина, все еще не веря своим глазам. – Но я еще не выполнила вашу просьбу, я не могу, я не виновата…

– Я собираюсь в дальнюю и длительную командировку, – перебил профессор.

– И вам нужны деньги? – неожиданно для себя самой съязвила Алина.

– Так… Понятно. Все еще беситесь, – сказал он. – А зря. Честное слово, зря.

– Василий Моисеевич, – быстро заговорила она, – пожалуйста, позвольте мне пообщаться с вашей Тимой. Простите за все.

– Невозможно, дорогуша, – покачал он головой.

– Простить?

– Пообщаться.

– Что случилось?

– Она больше не моя. Уехала. Навсегда.

– Зловеще звучит.

– Уверяю вас, все в порядке. Она жива и здорова. А зачем это вам? – искренне удивился профессор, вдруг переварив просьбу Алины.

– Сама не знаю. Она как ангел…

– Уже нет. И не стоит вам лезть в это дело.

– Я не прикасалась к вашей голове, честное слово, – с мольбой сказала Алина.

– Я теперь тоже так думаю. Дружеская просьба отменяется. Вы не сможете ее выполнить. И не надо, сам разберусь…

– Пожалуйста, скажите, где Тима?

– Скажу только то, что уже сказал: я собираюсь в командировку и приглашаю вас за компанию.

– Чего только не бывает на свете, – пробормотала ошеломленная Алина.

– Я давно не путешествовал…

– Так в командировку или в путешествие? – уточнила Алина.

– Вы прикидываетесь очень спокойной, а на самом деле дрожите как осиновый лист, – сообщил ей профессор. – Вы тоже нуждаетесь в отдыхе. А путешествия дают отдых, знаете ли…

– У вас есть жена. Или мне померещилось?

– Не померещилось. Но я совершил сегодня кое-что… непростительное, с ее точки зрения. Она теперь откажется ехать со мной куда бы то ни было. А к вам ревновать не будет – ведь вы клиент, как она думает до сих пор.

– А как думать мне?

– Как хотите. В мои планы не входит крутить с вами романы. И во мне – к вам – ни капли жалости. Вы невольно разнесли мою жизнь в щепки. Мне пусто, скучно, бесцельно. Все глупо и бездарно. Вы тоже пока ни на что не способны, пока не отделались от своего драгоценного прошлого, которое я не дал вам расписать в книге…

– Я обошлась без вашей указки, – сообщила Алина.

– А! Все-таки нацарапали свой душевный крик, – вздохнул профессор. – Почитать дадите?

– С авторской надписью после выхода тиража.

– Извините, милая, но я о вас был лучшего мнения.

– Какого же?

– Мне казалось, что вы, неглупая женщина и талантливый писатель, давно должны были сообразить, что волна эротического гула, столь любезного вашему сердцу, сходит на нет. И что читатель двадцать первого века, помешавшийся на action, вымрет первым. Причем вымрет физически, от разрушительных вибраций жанра. Появляется новый читатель, тоже двадцать первого века, у которого сначала приостановится дыхание от изумления перед новой бездной, перед другой вечностью, другим чувством времени, а потом польются новые откровения, космос вплотную подойдет к каждому, и без новой, вразумительной библии – не обойтись, как без второго пришествия, – вдохновенно возвестил доктор. – Впрочем, еще вчера я думал иначе и, уж конечно, не собирался говорить это вам. Нужна новая книга, то есть новая…

– А со старой – что-то не так? Ее уже все наизусть выучили? – поинтересовалась Алина. – Я не пророк, я сейчас простой отшельник, которому издательство заказало роман, а не Писание…

– Вы точно не пророк, а простая дура, поверьте моим сединам. Я и за деньги не смог отвратить вас от дури, так, может, за бесплатно получится, – с досадой сказал он.

– Вам бы скульптором родиться. Доктор Пигмалионов, – попала она в болевую точку.

Профессор сник и замолк. Вспомнилась река у монастырских стен, прощальный жест Тимы. Вспомнилось острое счастье, когда она ушла за ворота, и острое несчастье, когда он вернулся в город и собирался рулить к дому, а поехал, как за веревку притянутый, к Алине.

– Подумайте над моим предложением. Путешествие, командировка – как угодно. Расходы все мои. С вашим издателем я договорюсь об отсрочке. Не сдавайте ваш текст в редакцию, подождите, не надо. – Он встал и направился в прихожую.

– А вы упрямы, – сказала Алина, открывая дверь.

– Спасибо за кофе, – ответил профессор.

Последний разговор с женой

Весь вечер он кружил по Москве, перегрел двигатель и к ночи вернулся в клинику. Поднялся в кабинет, налил коньяку, сел у холодного камина и почувствовал, что вот-вот заплачет. Неслышно вошла жена.

– Как она? – с тревогой спросила Вера.

– А тебе не интересно – как я? – спросил Василий Моисеевич.

– Очень интересно. Дальше некуда как интересно…

– Я уезжаю в командировку, – сказал он небрежно.

– Катись, пожалуйста, хоть к чертовой бабушке! – отрезала жена.

– Вот и поговорили. – Профессор одним махом опрокинул рюмку.

– Налей мне, – сказала жена.

– Нет проблем. – Он налил.

Она посмотрела на свою рюмку и выплеснула коньяк в лицо мужу.

Первый день в монастыре

Матушка-настоятельница вошла в затруднение. Солнечное дитя, без особых комментариев присланное ей старинным знакомцем Василием Моисеевичем, было ни на что не похоже.

Матушку попросили сделать все возможное. И все. А что возможно, если дитя словно новорожденное – в двадцать-то лет!

Матушка разговаривала с Тимой два часа. Примерно так:

– Почему ты решила прийти к нам?

– Я не знаю.

– Ты знаешь, что такое монастырь?

– Не знаю. Читала в журнале…

– Может быть, ты любишь Бога?

– Не знаю. Мама не говорила мне об этом.

– А папа?

– Он доктор, он не знает… Он сказал, что не знает, может ли Бог сосчитать оттенки.

– Понятно. – Матушка задумалась. – Деточка, а что ты любишь?

– Все.

– Все-все? Даже плохое, злое?

– Я не понимаю.

– Ну хорошо, а что ты умеешь?

– Смотреть.

– Ты училась в школе?

– Не знаю.

– Скажи, ты болела чем-нибудь?

– Не понимаю.

И так далее в том же ключе. «Лукавит? Страдает? Что с ней?» Отпустив Тиму, настоятельница задумалась и потянулась было к телефону. Потом убрала руку с аппарата и пошла к службе. Загадочная девушка настолько поразила матушку, что принятие любого решения, выбор линии поведения – все эти обычные вещи сейчас казались ей нереальными, недостижимыми, и только на Бога было ее упование. Давно матушка так не нуждалась в совете Всевышнего. И было еще какое-то воспоминание, неуловимое, как незаписанный сон. Надо было обязательно что-то очень важное вспомнить – матушка чувствовала это всем сердцем, – но ответ пока не приходил. Значит, ждать и молиться…

Тиме выделили небольшую комнату в пристройке, где хранился огородно-садовый инвентарь. Комната пустовала с незапамятных времен, а сейчас для Тимы никто не смог придумать ничего более подходящего: ни с послушницами, ни, разумеется, с монахинями Тиме жить вместе было нельзя.

Поставили кровать, стул, тумбочку. Имелся встроенный шкафчик, куда Тима с трудом впихнула привезенный гардероб на все сезоны.

В углу жила икона, и Тима разглядывала ее полдня, удивляясь странному свойству изображения: с этой женщиной очень хотелось поговорить. Казалось, стоит только спросить – а ответ уже готов: такое было лицо у женщины. Но Тима не знала, что спросить, и озадаченно ходила по комнате взад-вперед, возвращаясь к доске и мучаясь, как от немоты.

К ночи она устала и уснула не раздеваясь.

Перед дорогой

В тот день у Алины появилось новое чувство, с которым она не знала, как обращаться.

Она опять была в Храме и молилась Богу.

Иногда поглядывала на прихожан – от этой привычки избавиться не удавалось.

Ничто не предвещало.

Толстая бабища-служка, обычно резво выкидывающая прихожан из этого Храма строго сразу по окончании службы, на сей раз почему-то помалкивала, хотя дело подошло к финалу.

«Охрипла, – подумала Алина про бабищу. – Или совесть… Хотя откуда…»

Подошла маленькая приветливая старушка, почистила подсвечники. Эта старушка, наоборот, никогда никому не хамила. Чуя неофитов своим мягким сердцем, отвечала на все их праздные вопросы, подсказывала молитвенные тексты – и вообще была очень приятный человек.

Алина перекрестилась и краем глаза подсмотрела: как ведет себя свечка, которую она поставила за здоровье своих родных пять минут назад.

– Матушка… – начала было Алина, чтобы старушка не трогала ее свечку, но примолкла.

Старушка аккуратно обошла вкруг свечки пушистым веничком, сбросила крошки в ладошку и тихо исчезла.

Свечка рыдала черными слезами. Бывающие в храмах знают это состояние свечек.

«Что же такого плохого у нас в родне? – подумала Алина. – Так, суета, конечно, любви мало, нечуткости многовато, но не до такой же степени…»

Свеча не оплывала даже, а обливалась сама своими краями, быстро сворачивающимися в густо-черные валики. А потом они опадали под своей тяжестью, тучностью, они плюхались в подсвечник и пугали бедную Алину, ничего не понимавшую в сегодняшнем выступлении свечки.

Алина очень осторожно вздохнула, чтоб не напугать свечу. «Может быть, нас не видно? Может быть, наша семья не слышна, не пробивается? Ведь написана же про что-то сказочная шапка-невидимка!..»

И вдруг ей захотелось совершить невероятное: поставить свечу о здравии самого Господа Бога…

Куда поставить? Почему она имеет дерзость… даже выговорить нельзя. Молиться надо Ему! Но за Него? Перед кем? Ну не перед бабищей же толстой!

Огорошенная своим желанием, своей глупостью и бессердечием, Алина покинула Храм, даже не перекрестившись на выходе. Забыла. Руки-ноги-голова вразлад пошли. Туманное объятие полустраха, полувосторга. Она очень медленно спустилась во дворик, увидела неподалеку скамеечку, но сесть не решилась и побыстрее пошла прочь, как будто кто-то мог слышать ее грешные мысли: она ведь только что хотела защитить Бога. Но не знала – кому бы свечку за Него поставить. Это кощунство или как?

У нее не было не только подобного опыта, но и никого из доверительных друзей, с кем разговор такого толка мог бы состояться вообще. Духовника у нее не было. Она не знала ни одного священника, а и знала бы – как сформулировать вопрос? Да и боязно. Все священники казались ей недоступно серьезными. Все ее вопросы – заведомо неправильно сформулированными. Ей предвиделась очень стыдная, неприятная сцена: она подходит с вопросом, а вместо ответа слышит: исповедовалась? причащалась? в Храм ходишь?

Почти бегом – домой, домой. Забралась под одеяло с головой и опять стала молиться, бессвязно, как попало выговаривая слова и толком не понимая – кому она все это направляет. Сейчас ей было стыдно перед всеми святыми, пред Ангелом-Хранителем своим и, конечно, – перед Ним, кого она сегодня очень-очень сильно хотела от кого-то защитить. Очень сильно. И это желание не прошло. Алина уснула среди ночи в страхе Божием в самом прямом смысле слова.

Тима и ангел

Мягкий, как кошачья шкурка, ветер коснулся лица. Тима улыбнулась: было чуть щекотно и очень приятно. Кто-то спросил:

– Тебе нравится здесь?

– Пахнет хорошо…

– Ты любишь запахи?

– Да, очень.

– Это у тебя с детства, – объяснил голос, принесший ветер.

– Мне все говорят про какое-то детство, я не понимаю, а все остальные понимают. Ты знаешь, что это? – Тима почему-то сразу поверила мягкому голосу.

– Да, знаю. Спрашивай у меня. Я расскажу тебе. Но не сразу все, а понемногу.

– Кто ты?

– Твой ангел, – ответил голос.

– Где ты?

– Сама посмотри.

Тима увидела золотистый туман.

– Красиво, – сказала она.

– Потом ты увидишь очень много красивого, я помогу тебе.

– Покажи сейчас!

– Уже утро. Просыпайся… – Голос утих, туман рассеялся.

Тима открыла глаза, села и удивленно осмотрелась. В комнате было солнечно и пустынно. Подойдя к иконе, Тима сказала: «Доброе утро!»

Солнечный луч перепрыгнул на краешек серебряного оклада, отразившись от блестящего дощатого пола, и убежал.

Тима ничего не знала о правилах, принятых людьми для внешней жизни. У нее не было привычек, воззрений, мечтаний, огорчений – ничего, что создает эти самые правила. От двадцати лет, проведенных в обществе мамы и профессора, теперь остался сияющий хаос ощущений, не закрепленных ни в словах, ни в образах, ни в чувствах. Время, в котором у Тимы не было физического зрения, в лоб столкнулось со временем очевидности, и произошла тонкая бескровная авария, перепутавшая все картины всех миров.

Тима не знала – чего она не знает.

Тихо стало в ее душе этим солнечным утром. Ангел, поговоривший с ней ночью, принес покой и будто стер неудобные швы между перепутанными мирами. В мозаике представлений, оставшихся в Тиме, были частицы-голограммы, были цветные прозрачные и непрозрачные кусочки, были вакуумные полости, и энергетические вихри, и вязкие провалы, и если бы хоть один обычный человек хоть на одну секунду смог представить себе этот уникальный приемник, коим ныне являлась Тима, то бежал бы нормальный человек сверкая пятками. Например, увидеть себя с ее точки зрения не согласился бы никогда: вместо носа – голограмма запахов, вместо глаз – пестрые лужайки или мрачные черные дыры. И каждый звук голоса вызывает цветовую вспышку.

По личному произволу Тима могла настроить картинку, как у всех, – на трехмерное изображение. Но так же легко ее трехмерные видения становились многомерными, звучали, двигались, переливались из цвета в ритм, и это ей было понятно и удобно. Но она еще не знала, что только ей. Атмосфера монастыря быстро творила с ее душой что-то новое, воздушное, окрыляющее. Само собой волнами приходило понимание безграничности, которую невозможно выразить…

Например, первый взгляд на икону вышел плоскостным. А наутро все изменилось: складки одежды зазвучали, глаза женщины ожили и посмотрели на Тиму прямо, а младенец на руках, казалось, пошевельнулся и даже что-то сказал, очень тихо.

* * *

Тима пошла к двери и подергала ручку. Заперто. Это – первое настоящее удивление. Ей казалось, что все двери всегда открываются, если взяться за ручку. Это было как воспоминание. А эта дверь была какая-то необычная: не поддавалась. Странно.

Тима еще не умела бояться. Сев на кровать, она закрыла глаза и поискала в своей мозаике видений что-нибудь себе в помощь. Вынырнули разноцветные рыбки, те, что жили в ее прежней комнате у профессора, в громадном аквариуме, – и разговор, случайно донесшийся до ее слуха через несколько стен и этажей.

«– Счастливых людей обязательно надо запирать на замок, – это был голос доктора.

– Почему же? – голос мамы.

– Для их собственной безопасности. Неужели это непонятно!..»

Тогда Тима подумала – а сейчас вспомнила, – что рыбки, наверное, очень счастливы, потому их и заперли в аквариуме. Но тогда это была лишь игра слов и рыбок, а сейчас – ситуация, данная в ощущениях. Счастье – это причина, по которой закрыта дверь этой комнаты. Так?

Девушка открыла глаза и подошла к иконе вплотную.

– Убери счастье и открой дверь, пожалуйста! – попросила она. – Я хочу поплавать, но не в аквариуме.

– Иди… – долетел откуда-то ночной голос.

Тима вернулась к двери, толкнула ручку – и весь двор, зеленый, травный, с медом и золотом – весь предстал перед ней, с белокаменным горизонтом и голубоватым воздухом. Она шагнула в светящееся пространство. Сердце сжалось, как нищенский кулак с копейкой. Больно.

– Ты же попросила убрать счастье, – напомнил тот же голос.

– Здесь… что-то… – Тима положила руку на грудь, не умея выразить свою внезапную боль.

– Везде – что-то, – сообщил голос.