Текст книги "Скажи это Богу"

Приложение 6
Григорий

Григорий всегда жил один. У него не было ни жены, ни любовницы. Только старая бодренькая матушка, с коей он давно разъехался обычным разменом, и вот остался он наедине со своими скульптурами, формами, фотографиями, картинами, фантазиями, деревянной мебелью собственноручной работы, вечной пылью на подоконниках и вычурными домашними цветами. Он никогда и никому не казался странным, поскольку в обществе появлялся чистым, удобно одетым, говорил немного, но мило. Все охали, ахали, даже плакали, когда видели его художества, справедливо признавали гениальным, покупали охотно, а если зрительница оказывалась целительницей от какой-нибудь редкой конфессии, она немедленно предлагала ему бесплатные сеансы тотального очищения.

Единственное, что он позволял себе во внешности, были длинные твердые квадратные ногти. Довольно-таки страшные.

Григорий пользовался метрополитеном без смущения. Машина? Возможно, однако вряд ли. Или когда-нибудь. Словом, и метро – это неплохо. Хотя по уровню снобизма он должен был ездить на линкольне.

Мы познакомились с ним в конце ХХ века, что симптоматично. Жить в конце века очень трудно, но некоторым везет: собираются наконец свои люди, свои вещи, складывается котомка, с которой можно перебраться в следующий век. Ловкость требуется необыкновенная, как в турпоходе: чтобы все кружки-ложки были привязаны, одеяло скатано, кеды по ноге. Впрочем, корректно и сравнение с танковым марш-броском и с чем угодно другим трансформационным.

Мужчинам в таковые времена требуются очень точные женщины. И наоборот. И детям – родители. И наоборот. Ну, мне так кажется. Проверить и сравнить – раньше возможности не было, или я не помню. Такие времена последний раз были ровно тысячу лет назад в прямом арифметическом смысле слова. Я не знаю – как перетекало человечество в тысячный год, в одна тысяча первый…

Мне было очень трудно, но хвататься за любые соломинки не хотелось: если уж как встретишь год – так и проведешь, то что говорить о как встретишь век? Тем более о как встретишь тысячелетие?..

Теперь я знаю, как я встретила ночь с 31 декабря 2000-го на 1 января 2001-го. В пяти метрах от входа в отель – Адриатическое море. С балкона видны: слева – Хорватия, справа – Италия. Плавание в бассейне с булькающей морской водой. Смятение чувств в обстановке пятизвездочного отеля, с новыми часами на руке – позолота, сапфировый кристалл на рукояточке подкрутки стрелок. И на банкете, прямо под бой часов наступающего века, нарастающая тревога от чеканных слов случайного соседа справа, московского миллионера: «Я никогда не видел других людей, особенно женщин, обладающих такой степенью внутренней свободы, как вы, Алина…»

У меня тогда, при Григории, было три основных нормальных состояния. Все остальные – промежуточные или подготовительные.

Эти три таковы: русские слова, любимый мужчина и красное вино. Если я не пишу, значит, занята любовью. Если не занята любовью и не пишу, то мной занято красное вино. Если ни то, ни другое, ни третье, значит, я потеряла крышу и умираю.

У Григория репертуар был не шире моего: либо он ваяет (рисует, снимает кино, фотографирует), либо путешествует, либо отдается каким-нибудь новым системам тотального очищения тела.

Дело в том, что когда творческий кризис приходит к талантливому человеку, то он страдает, пьет святую воду, некоторые водку, иные ложатся в клинику неврозов, – от каждого по возможностям.

Но когда кризис чего угодно налетает на гения, – это полная труба. (Интересно, как перевести это на английский?) Естественно, труба не только для гения, но и для всех его родных и близких, если таковые еще остались. Поэтому гению еще в детстве приходится выбирать очень узкий поведенческий репертуар в два-три основных занятия, чтобы в случае кризиса не терять времени и сил на поиск клиники неврозов, а мигом соскользнуть в соседнее, нормальное для гения поведение. Гений просто обязан всячески упрощать свою систему и сужать канал связи с этим миром, чтобы расширить – с тем миром, который обрек его на участь живого транслятора. Как встретите разностороннего человека, знающего сто языков, играющего на десяти инструментах, вышивающего гладью, увлекающегося лыжами, теннисом, разбирающегося в лошадях, женщинах и редких монетах, – будьте уверены: этот счастливчик – талант. А не гений. Не Григорий.

Конечно, он был чрезвычайно нестабилен в сексе. Получив удовольствие – а получал он сильно, – он как бы призадумывался: а что это мы тут сейчас сделали? Нечто довольно-таки смешное, не правда ли?

По указанной причине рассчитывать на него как на постоянного любовника или, упаси Боже, мужа – было невозможно. А пить с ним красное вино – очень скучно. От первой рюмки любого алкоголя он хотел спать. И засыпал. Даже если глаза его продолжали смотреть, а губы говорить. Да и не люблю я делиться красным вином. На это занятие мне компания не нужна абсолютно.

Но что до моего первого основного дела – тут Григорий был мне очень нужен.

Первое и важнейшее мое дело, как сказано выше, слова. Лучше письменно, однако устно тоже приятно. (Про звериную любовь к радио уже упомянуто.)

У меня плохое зрение. Я ничего не понимаю в живописи. Я в музеях изобразительных искусств – это выброшенные деньги. Говорят, мир прекрасен. Может быть. Говорят, художники призваны отобразить это, в чем я не разбираюсь совершенно.

Три года Григорий в самых жестоких формах пропагандировал среди меня то же самое: не думай! И тут еще – циничный плакатик из редакции. Словно ему в помощь. Доходчиво, без кровопролития.

– А что мне делать? Я все время думаю…

– Ну и дура. Редкостная.

– «Не думай»! А что же делать? Да и радио…

– Жизнь научит, – жестко обещает он. – А радио надо бросить.

Потом показывает мне свое новое кино.

Реагируя на видеоживописные кадры, начинаю словами я думаю, что…

– В самом деле? – саркастично уточняет он. – А не пошла бы ты…

Он все-таки отучил меня от думания. Он показывал мне прекрасные картины прекрасного мира, отчего у меня начинали болеть ослепленные его красками глаза, я кидалась к нему на шею и начинала целовать его глаза, которым с каждым днем доверяла все больше и быстрее. Он терпел сколько мог. Затем выставлял за дверь и на полгода прерывал связь.

Он ждал, когда же я перестану думать. Это он так формулировал. Он был убежден, что Бог создал меня для недумания.

(Конец Приложения 6)

Приложение 7
Справка для Степана Фомича

Если бы я и теперь любила тебя, то сказала бы так: друг мой, Степан Фомич, хороший мой добрый друг!

Пусть меня и убивали из-за тебя, у меня это не вызывает сомнений, но все равно – бывшее между нами чудо было прекрасно.

Ты спасал мою жизнь, когда хотел меня. Это весьма практичный подход. Пока я была нужна тебе, ты берег мое физическое тело так же, как свое. Ты подшучивал над всеми моими способностями, кроме способности быть твоей постельной принадлежностью.

Из чумазой развалины, с которой я познакомилась в радиоэфире весной 1994 года, ты к весне 2001 года превратился в холеного, разудалого павиана, жадного до все больших и новейших половых впечатлений. Получай, что ж теперь поделаешь… Каждому – твое. То есть каждой.

От впечатлений, оставленных тобой во мне, тоже, к сожалению, придется спасаться. А я так надеялась, что ты – последний!..

Впрочем, еще на заре флирта ты влегкую и честно рассказал мне, что идешь по жизни, как по вагонам. Поезд летит, а ты педантично изучаешь вагон за вагоном, но, изучив каждый новый, пройдя тщательно, переходишь в следующий, абсолютно выбрасывая из памяти предыдущий. Вплоть до полного безразличия к судьбе оставленного вагона. Да пусть его даже отцепят от поезда! – пусть. Так вот: я ошиблась, приняв эту дешевую демонизацию за самооговор[7]7
  В ироническом романе (1973) Степана Фомича есть превосходные строки. Поцитируем:
  «На путях стоял поезд. Екклезиаст уже было направился к нему, но тут дорогу ему преградила выбежавшая вслед за ним плачущая Коза. Она слезно начала молить о прощении, клянчила, чтобы Екклезиаст взял ее на поруки, и обещала исправиться. Но Екклезиаст был непреклонен. Конечно, ему было жаль Козу. Но он хорошо разбирался в психологии примитивных женщин и знал, что Козой владеют обывательские мечты: иметь богатого мужа, жить в отдельном хлеву и вволю наедаться квашеной капустой. Ничего этого Екклезиаст Козе предложить в настоящий момент не мог. Поэтому…»


[Закрыть]. Это, оказывается, была правда! Про отцепляемые вагоны.

И так далее. Не имея возможности (по дефициту места и терпения) полноценно цитировать роман Степана Фомича, то есть вкупе с его же, авторскими, примечаниями к собственному тексту, исполненными остроумно и ярко, цитируем неполноценно, однако по сути. И делаем это с целью достоверного выявления типического образа в типических обстоятельствах и в его революционном развитии.

Ты хороший человек, умный. Ты купил мне много еды, обуви, одежды, путешествий, напитков и безделушек. Спасибо. Потом ты, правда, убил меня своим гаремом, но я воскресла. И за это спасибо. Ты же не со зла убил. А токмо ввиду обычной похоти к разнообразию. А меня некуда было девать. Меня вокруг тебя было уже слишком много. Даже в загсе побывали. Совсем спятили… Возможно, у тебя просто интимофобия (модное словцо!) и склонность к эмоциональному расщеплению?

Так что в Судный день, когда тебя обо мне спросят, можешь предъявить эту страницу из моей книги в качестве официальной справки, что на переходе из второго тысячелетия Рождества Христова в третье ты морально и материально поддерживал в течение нескольких лет русскую писательницу имярек, переживавшую духовный, душевный, физический, социальный, профессиональный, творческий и мировоззренческий кризисы. И что писательница вовек не забудет твоей милостыни. Как ты говоришь: деньги есть – ума не надо!

А если на Суде спросят, почему прекратил подачу милостыни, смело дай полный и правильный ответ, а именно: что в твоем собственном юношеском романе, неопубликованном, эта ситуация уже была прописана, и что ты и сам с усам по прорицательской части, и что нет сил видеть, как женщина пишет книги прямо на глазах у влюбленного в нее мужчины! А если пишет – значит, кризисы могут повториться. И сколько можно носить на руках одну и ту же писательницу!..

Можешь смело настучать на меня во всех красках: и про курение, которого ты терпеть не мог, и про алкоголь, к которому у тебя и без меня особое отношение…

Лепи что хочешь. На памятник ты себе заработал: я тебя простила.

Вот и скажи это Богу.

(Окончание Приложения 7)

Приложение 8
Фрагмент чужого романа

Выше мы уже упоминали иронический роман (1973) «Екклезиаст, Солдат Судьбы» Степана Фомича, цитируемый здесь вследствие обнаружения его рукописи в шкафу Алины.

Вот еще один фрагмент:

«Только он попробовал стронуться с места, как почувствовал, что кто-то стоит у него на ноге и гладит его пузо своей головой. Он посмотрел вниз и увидел девчушку с соломенными волосами, причем извивающимися в самых причудливых изгибах. Он деликатно намекнул ей, что хотя ее вес не является, конечно, гибельным для его ноги, но тем не менее ему будет не совсем удобно передвигаться, если дама и впредь будет стоять на его цыпочках. Девчушка страшно смутилась и, зардевшись, застенчиво пролепетала: «Без очков я ничего не вижу, а в очках ничего не соображаю». Екклезиаст посоветовал ей носить очки. Он сразу догадался, что при этом варианте потери человечества будут ничтожны. Девчушка намотала совет Екклезиаста на ус и тут же надела лорнет. Она всегда следовала советам тех, с кем разговаривала только что. Порой следующий же разговор мог заставить девчушку изменить свое мнение по тому или иному вопросу в диаметрально противоположную сторону. Но на этот раз никто не стал отговаривать ее от ношения очков, ибо все гости сознавали правоту Екклезиаста… Вскоре она, которая теперь все видела, подбежала к Екклезиасту, трогательно поблагодарила его, крепко пожала руку и, убегая, задорно крикнула…»

(Окончание Приложения 8)

Приложение 9
Сон

Представляешь, Анна, мне приснился сон. Будто сидим мы с профессором в прекрасном саду на качелях и беседуем. Очень добродушно, ласково – так, как никогда не беседовали. Так, словно не было ни зловещего контракта, ни моей бурной биографии, от которой я пыталась отделаться с помощью сочинительства, – вот ничего. Просто беседа двух вежливых людей разных поколений. И я ему, как старшему и умнейшему, поверяю свои самые заветные сомнения, страдания, задумки, а он терпеливо слушает и бережно отвечает. Умом не играет и меня не заставляет. Просто говорим и говорим, так хорошо, как мне всю жизнь мечталось с кем-нибудь поговорить – и не удавалось.

Да, вот еще что: в этом саду, где мы разговаривали, росли высокие сосны с красными стволами. Прямые, как струны, и даже чуть звенят, напевают нам свои вечные мелодии, взятые прямо с неба, в которое опущены их запредельные пушистые темно-зеленые кроны.

А внизу, вокруг нас – цветы. Ромашки, ромашки, только ромашки. Они тоже берут музыку белыми пальчиками и передают по стебелькам земле. И когда наши ноги касаются земли – мы ведь на качелях, – мы прикасаемся к переданной ромашками музыке. А когда взлетаем – то слышнее небесная мелодия, через сосны…

Дивный сад! Чудесный сон! В нем хотелось оставаться вечно. Мы говорили очень долго, но я все запомнила. Особенно хорошо было наше ровное дружелюбие. Никакой ненависти. Мы совсем другие. Нет вражды. Только нежное, благополучное общение – в радость.

Он спросил:

– Вам здесь нравится?

– В старинной советской киносказке «Золушка» именно так начинает беседу принц…

– А девушка отвечает ему: «Очень!»

– Да…

– Вы больше не будете пытаться писать книги?

– Откуда мне знать… Все от Бога.

– Правильно. Наверное, вы и прежде знали это.

– Я никогда не торопилась. Ведь я десятилетиями ждала, когда во мне прозвучит команда, придет приказ. Когда отступать будет некуда. Ждала и жила. А уж потом, когда переполнилась словами до краев, не выдержала напряжения и…

– Вы говорите об этом с затаенной печалью.

– Да. Вы правы… В России женщине быть писателем и одновременно женщиной – невозможно.

– Почему, как вы думаете?

– О, тут очень много причин. Вы заскучаете, пока я все перечислю…

– Не волнуйтесь, Алина, не заскучаю. В этом саду не скучают. И наше время неограниченно.

– Что же, начну с банальных причин, потом перейду к сущностным. Из простейших первейшая – бытовая. Наша традиция все еще толкает женщину к очагу, хотя после изобретения газо– и электропроводов поддерживать можно только метафизический очаг. Любой мужчина до сих пор машинально, бессознательно, не нарочно, не из вредности, а просто так, из генетической памяти – ждет, что борщ ему сварит женщина. Хотя когда речь заходит о кулинарии как об искусстве, все охотно соглашаются, что лучшие повара на свете все-таки мужчины. Особенно охотно с этим тезисом соглашаются сами мужчины. Редкие исключения не в счет. А мне некогда варить.

– А в моей клинике – повариха. Хорошая женщина.

– Романов не пишет?

– Нет, конечно.

– Вот видите!

– Алинушка, вы говорите глупости. Особенно про борщ. Вы прекрасно готовите еду и с большой радостью продемонстрировали бы это кому-нибудь. Может быть, от банальностей сразу к сущностному, а?

– Пожалуй. Все мужчины, как верующие, так и неверующие, с удовольствием цитируют да убоится жена мужа. Как вы думаете, это надолго?

– Надолго. Примерно до Второго Пришествия.

– Ну вот. Что делать?

– А что хотите…

– Как это – что хочу? Да мало что я захочу!

– Алина, вы, кроме своих, еще чьи-нибудь книжки читали в этой жизни?

– Бывало.

– Знаете, что на русском камушке написано было? Ну на том, который перед витязем лежал на перекрестке? То бишь на распутье.

– Знаю. Туда пойдешь, сюда пойдешь. И так далее.

– Вот и выбирайте.

– Пыталась. Хочу к Богу, иду в Храм, начинаю плакать. И знаете – от чего? А у меня вся душа переворачивается, когда я слышу, как какая-нибудь бабушка гладит младенчика по головке. И умиляется, сердечная. И у нее – и у него – слезки! Я кричать хочу! Я ненавижу эту хлюпающую, сопливую стилистику!.. Да та же бабушка меня сколько раз из Храма выставляла со злобной рожей, ругая мой наряд или походку, или еще что-нибудь…

– А вы, сударыня, дура. И переворачивается у вас не душа, а голова. Да эти уменьшительно-ласкательные суффиксы, от которых вас трясет, в православных текстах эти малюсенькие суффиксы являются кодом, это охранная грамота чуда, их абсолютно нельзя адекватно перевести на иностранные языки, это же сигналы для своих! Это, если хотите, сакральные суффиксы. А в Храм лучше ходить в приличествующей одежде. И не нападайте на суффиксы. Не выйдет. Они, слава Богу, сильнее вас.

– Правда?.. – Мне раньше никогда не приходило в голову такое решение моих нравственно-стилистических проблем.

– Правда, Алина, – с облегчением вздохнул профессор.

– Так почему этот код не доходит до меня?

– Значит, вы из другого отряда…

– Вы имеете в виду – как в школьной биологии – тип, класс, отряд, семейство, род, вид?

– Нет, другое. Отдохните…

А потом он почему-то взял меня на руки, как ребенка, и покачал. И я – странно – поместилась у него на руках, как будто он большой, а я маленькая, и мне стало так уютно-уютно. Словно есть неразрешимые вопросы, профессор позволяет мне говорить о них, но вот, дескать, именно сейчас, в этом саду, поспи на моих руках, буйная головушка, а с отрядом твоим попозже разберемся.

И сад вокруг нас дышит. И сосны звенят, и ромашки поют.

Там же, во сне, я заснула у него на руках.

Это очень мягко, нежно, приятно – спать во сне. Морфей с двойным дном… Он баюкает меня, все наладилось, ненависть испарилась, мысли утихомирились, душа успокоилась. Звучит голос – родной-родной. Напевает, навевает. И вдруг говорит:

– А вы помните, Алинушка, что такое POS-материалы? Вы знаете рекламную лексику?

– Помню, знаю, – сквозь сон отвечаю я, ничуть не удивляясь повороту разговора.

– Хочу предложить вам новый ход рассуждений. Это я уже про вашу нестерпимую любовь к Степану Фомичу.

– Буду рада, – бормочу я, надеясь на целительную новизну.

– Прежде всего договоримся о терминах. POS-материалы, по-английски point of sales, есть средства оформления мест продаж, задача которых повысить продажи какого-либо конкретного товара или группы товаров в данной торговой точке, мотивирующие потребителя совершить покупку «здесь и сейчас». Вы согласны с формулировкой?

– Я работала в рекламе. Согласна. Это еще и сопутствующие изделия, свита основного товара. «Короля играет свита»…

– Вот и посмотрите на дело с такой стороны. Берем просто мужчину. Берем? – улыбается профессор.

– Ну, берем…

– Он просто человек, голый под любой одеждой. Он, возможно, добрый, хороший, даже прекрасный, но вы этого еще не знаете. Что он должен сделать, чтобы вы узнали, каков он?

– Он может сам сказать мне об этом, – предполагаю я.

– Правильно. А чтобы подкрепить свои слова, он для убедительности надевает хороший костюм, качественные часы, окружает себя элегантными предметами, делает вам шикарные подарки и так далее. Все это – для обычной женщины – его личные POS-материалы. Чтобы она здесь и сейчас была покорена. Реклама. Просто реклама.

– Хороший товар сам себя хвалит… – бормочу я, не желая такого поворота применительно к Степану Фомичу. – Он не соблазнял меня подарками. Более того – он был жадина. А костюмчик поначалу вообще был из рук вон. Это потом все такое стало!.. Отменное.

– Ну… потом! Потом-то и началось самое интересное. Обнаружив, что вы можете пригодиться ему не на одну ночь, а подольше, он, предположим, решил закрепить успех и блеснуть своим миром. Как внешним, так и внутренним… И блеснул. А потом устал. Ваш восторг, видимо, перестал быть достаточно искренним. Вы решили, что в принципе всего этого достойны. Он же так не думал изначально. Просто реклама. Ну как?

– Нормально. Пусть реклама. Но убивать меня не следовало.

– А может, от вас никак иначе нельзя было избавиться? Может, вы просто надоели ему. Приелось. Вот зачем вы, например, занимались его домашним хозяйством, а? Надо было праздники устраивать, а не рубашки стирать. Вы погубили его своей будничностью. Вы! Дама с наиредчайшей фантазией! Как же вы посмели так пасть в его глазах?

– Вы мой врач, а не его адвокат, – напоминаю я профессору.

– Вот я и не понимаю: вы то нападаете на него, романы пишете, а то вдруг лично защищаете.

– Я? Защищаю?! – Тут я проснулась, во сне, и посмотрела доктору в насмешливые глаза.

– Конечно. Вы же не хотите другого повелителя. Вы делаете Степану Фомичу такую рекламу, что он может теперь до гробовой доски спать спокойно. И даже после гробовой доски. А ведь он, как я понимаю, трус и пустышка. Хотя, конечно, интеллектуал, интеллектуал! Его интеллект – тоже его пиоэс. И многие еще попадутся, вы не одна такая будете.

– Ах, профессор, какое мне дело до многих… В конце концов, моими пиоэсами были мои умения, например, стирать, мыть посуду… Всего-навсего. Вы правы, к сожалению. Меня убить мало было…

– Точно. И еще. А любить? Вы умели любить его без его пиоэсов? Или вы были ослеплены, услаждены, покорены – и расслабились, сели на шею и поехали?

– Да, пожалуй. Села и поехала. Отстаньте, доктор. Если я когда-нибудь полюблю другого мужчину, я постараюсь не писать о нем романов. Уговорили вы меня.

– А этот – все-таки будете дописывать?

– Буду.

– Постараюсь все-таки не допустить этого безобразия, – пообещал профессор.

– Мужская солидарность? – спросила я.

– Житейская мудрость. Ну спите, ладно, спите, что-нибудь придумаем…

Я опять задремала – во сне, а сквозь дрему процитировала профессору еще кусок из иронического романа (1973) Степана Фомича «Екклезиаст, Солдат Судьбы»:

«От всего прочитанного у Екклезиаста стало плохо с сердцем. В царившем безмолвии он услышал, как щелкнул, разорвавшись, миокард, и догадался, что это конец… Какой-то остряк, очевидно, перепутав Екклезиаста с кем-то другим, начертал на кресте эпитафию: “Погиб под паровым катком истории”…»

Профессор прослушал цитату, усмехнулся и попросил меня онеметь и обеспамятеть. По голове погладил. И очень медленно проговорил мне цитату из Флоренского:

«…есть два рода образов: переход через границу миров, соответствующий восхождению или вхождению в горнее, и переход нисхождения долу. Образы же первого – это отброшенные одежды дневной суеты, накипь души, которой нет места в ином мире, вообще – духовно неустроенные элементы нашего существа, тогда как образы нисхождения – это выкристаллизовавшийся на границе миров опыт мистической жизни. Заблуждается и вводит в заблуждение, когда под видом художества художник дает нам все то, что возникает в нем при подымающем его вдохновении, раз только это образы восхождения: нам нужны предутренние сны его, приносящие прохладу вечной лазури, а то, другое, есть психологизм и сырье, как бы ни действовали они сильно и как бы ни были искусно и вкусно разработаны».

* * *

Я вспомнила, что с детства знала эти строки из «Иконостаса» наизусть, даже в свой дневник выписала их – красными чернилами. Как я могла так глубоко и надолго забыть это, самое главное?..

Чудесный был сон.

(Окончание Приложения 9)