Текст книги "Скажи это Богу"

Приложение 10
Москвичи, предки Анны

Анна расцвела, вспоминая старинные московские картины. Кружевные детали быта сохранились в ее душе прочно, как драгоценные мушки в янтаре. Но что в древних панорамах было ее собственное, а что рассказали бабушки-кумушки в раннем детстве, тут уж было не разобрать, да и не надо.

– Мне было и хорошо, и страшно одновременно, когда мама показывала мне краешек своего венчального платья. Вид на платье со стороны был таков, словно оно в нашем дубовом гардеробе стоит на страже. Караульное платье… Мама никогда не выводила этого часового из гардероба целиком. Только тронет, бывало, рукав или подол, помнет в пальцах, подтянет к глазам и словно сама не верит, что эта воздушная, чуть кремовая от темноты, прекрасная вещь – ее собственность.

В раннем детстве я не понимала ее трепета перед венчальным платьем, полагая, что ей тревожно за его ветхость. Позже я узнала, что никакой ветхости и в помине не было, а очень прочные ткани этого платья при всей своей легкости могли бы выдержать сотню венчальных обрядов. А расспросить с подробностями не решалась, особенно после внезапной смерти моего отца от отравления рыбой.

Только подростком, уже учась в хореографическом училище, вся насквозь пропитанная восторгом движения, упоенная своими успехами, я отвлеклась от матери, от всех проблем семьи вообще – только балет, балет, балет! И надо же так повернуться чувствам, что именно в этот период мама наконец захотела поговорить со мной, поделиться воспоминаниями! Может быть, она решила, что я выросла изрядно, и уж если я готовлюсь на открытой сцене прилюдно изображать человеческие эмоции, то неплохо бы мне узнать о них что-нибудь заранее.

У меня же как на грех совсем не было времени. Занятия каждый день, голова кругом, даже пальцы не болели, мне все легче и легче давались уроки, – это была первая в жизни эйфория, переходящая в самовлюбленность! Представляю, каким чудовищем я казалась моей скромной, почти застенчивой маме, нелепо овдовевшей в расцвете лет…

Так или иначе, она захворала. Говорили, что ничего особенного, но лежать ей приходилось часто – и дома, и в больницах. Все никак не могли врачи справиться с каким-то ее женским воспалением. Дело кончилось операцией, и только тут меня дернуло: она же в опасности! Она не жаловалась, но я-то где была? Почему даже подробностей не вызнавала у нее, ведь родная мать моя!

Словом, я поняла, что слишком заплясалась. По счастью, меня поняли преподаватели училища, мне удалось побегать к матери в больницу, а ей наконец удалось поговорить с собственной дочерью.

И знаешь, с чего она начала? Не с истории платья, вообще не с отца моего. А со своего деда, Алексея Ивановича. И эта история, мягкая, смиренная, рассказанная тихим-тихим голосом, в больнице, белыми от слабости губами, эта история почему-то стала фундаментом, на котором мне еще много лет удавалось держаться. Ну, пока я не сорвалась в свою возлюбленную гордыню вторично…

Родился он в феврале 1877 года неподалеку от станции Крюково, куда его отец был переведен настоятелем церкви. По окончании семинарии и Московской духовной академии получил назначение заместителем директора духовной семинарии в Твери. Сохранился весьма представительный его снимок в служебном фраке. Великолепен!

Алексей Иванович был остроумен, весельчак и первый танцор. Ему ничего не стоило приехать из Твери в Благородное собрание в Москву, на бал, и ночью выехать обратно, чтобы к утру быть на работе.

Какой душевный поворот заставил Алексея Ивановича через два года отказаться от представительной светской должности и принять сан? Да еще поставить условием, чтобы это была не московская, а сельская церковь?

Женился Алексей Иванович на Анне Николаевне К., дочери известного настоятеля церкви Спаса в Наливках, строителя православных церквей в Польше и Финляндии.

Отец Алексей мечтал сплотить прихожан и поднять авторитет священнослужителей, которых одна часть русского общества третировала как малоразвитых, а другая завидовала как мнимым богачам.

Отца Алексея очень уважали, любили, считались с ним. Деревенский священник не мог тогда прожить без хозяйства; после революции у отца Алексея была корова, картофельное поле, огород. И везде он управлялся сам – с помощью сына и двух проворных дочерей-подростков. В проповедях отец Алексей знакомил слушателей с историей церкви, устраивал службы по образцу старинных. Например, всенощную с длинными чтениями и перерывами в службе для отдыха, во время которого пришедшим раздавали хлеб для поддержания сил. Предварительно он знакомил матушку и других развитых прихожан со своими планами, чтобы они поддержали его начинание. Он прекрасно чувствовал трагическую революционность эпохи и провидел будущее свое и прихожан…

Он был сух, высок, рыжеватый, борода в мелких завитках. Юные прихожанки, наблюдавшие за взглядом его грустных проницательных глаз со смеющимися лучиками-морщинками, всегда соблюдали внешнюю почтительность. Однако было и задорное детское любопытство: всегда ли он такой возвышенно-простой, невозмутимо-спокойный – или это его «выходная форма»? Даже многие взрослые поначалу принимали его простоту за показную и пытались охладить пыл прочих, буквально боготворивших его.

В конце концов все убедились, что служение отца Алексея было искренним и бескорыстным, многие потом публично перед ним извинились.

И в домашней обстановке он был мягким, уверенным руководителем и наставником, обожаемым всей семьей.

Он очень умно ладил с людьми. Например, когда в 1921 году в деревню явилась комиссия из города – изымать церковные ценности, он нашел свой подход к безбожникам. Вся комиссия была очень молода и самонадеянна; к своей работе она допустила только настоятеля (то есть отца Алексея) и старосту. Молодчики брали инвентарные книги и сами решали – что взять себе, а что оставить храму. Решали просто: храму всего оставлять по одному предмету. Серебряные оклады с икон сняли как сделанные в ХIХ веке, то есть не представляющие художественной ценности.

Видя аппетиты и компетентность прибывших, мудрый отец Алексей уговорил комиссию принять серебро – ложки, монеты – по весу… И молодые люди согласились, хотя во многих других случаях подобные комиссии ни за что не брали предлагаемое в обмен серебро, предпочитая отнять и изломать именно церковную утварь.

И пока матушка Анна Николаевна собирала свои семейные ложки (но их не хватило) и пока отец Алексей рассылал доверенных к знакомым, в щедрости которых он не сомневался, комиссию накормили обедом и они успели поиграть в футбол на лужке перед церковью. Расстались мирно.

Популярность отца Алексея с годами возрастала, и это, конечно, раздражало районных деятелей, а чинимые ими утеснения (лишение картофельного поля, доли в деревенском покосе и так далее) только увеличивали всеобщее сочувствие и уважение к нему.

В 1929 году исполнилось 25-летие его служения в селе. Он был награжден митрой и не удержался от устройства торжества при ее вручении: депутации с поздравлениями приехали со всей округи. А перед тем было поднятие колокола. Отец Алексей привез его из Москвы из подлежавшей сносу церкви, несмотря на увещевания его друга-юриста, бывшего однокашника по семинарии – не надо слишком громко звонить в таковые исторические моменты, когда «колокольный звон» не одобряется.

В те праздничные дни районные коммунистические власти и разработали тщательно обдуманный план: как избавиться от популярного, всеми любимого священника.

Как-то осенним вечером 1930 года при возвращении домой отца Алексея в кустах раздался выстрел, воспринятый им как нападение на него. Хотя отец Алексей шел в полном одиночестве, а о нападении сам он ночью никому, конечно, не сообщил, – наутро о происшествии чудом узнали все заинтересованные лица. Тут надо вернуться немного назад.

Незадолго до того в деревне по соседству появился присланный из города избач. Он, как водится, принялся ухаживать за деревенскими девицами, что закономерно обозлило местных парней. Избача два раза подстерегли и отколотили. Вот этим-то и воспользовались начальники: отца Алексея обвинили в подстрекательстве к убийству, а провокационный выстрел выдали за подтверждение. Утром провели обыск у отца Алексея. Ни ружья, ни следов никаких, конечно, не нашли, однако арестовали (по интуиции, так сказать) и в начале 1931 года выслали на вольное поселение под Архангельск на реку Пинегу валить лес. Оттуда его перевели в 1932 году на другой лесопункт, где сконцентрировали высланное духовенство работать на сплаве и распиловке.

Там отец Алексей подружился со своим напарником, тоже священником, и они поселились в комнатушке при домике, отведенном группе монахинь, которые стряпали и ухаживали за батюшками. Тут они могли в дружном единомыслии, плотно занавесив окна и заперев двери – шепотом, чтобы не услышали посторонние, петь праздничные службы и особенно – Великой Страстной недели и Пасхи. И так внутренняя жизнь не обрывалась. А в поддержку жизни телесной – дочери слали посылки. Правда, не все доходили до отца; например, очень нужные ему и с трудом приобретенные сапоги до адресата не дошли.

В начале 1930-х годов, когда проводилась кампания по паспортизации, матушку Анну Николаевну с детьми лишили московского областного паспорта и, чтобы окончательно очистить Московскую область от засоряющих ее элементов, отобрали у нее дом и имущество. Изгнанные на все четыре стороны элементы, к счастью, нашли временный приют в Москве у родственников и знакомых, где они мыкались до 1934 года, когда отца Алексея освободили – без права проживания в Московской области. Он получил назначение в одну отдаленную сельскую церковь, древнюю, деревянную, закрытую из-за ареста священника.

Там отец Алексей прежде всего занялся ремонтом, и сейчас же вокруг него сплотился коллектив единодумцев.

Четыре года, прожитые с семьей, в покое, почти на опушке огромного леса, где водились и грибы, и ягоды, и медведи, и волки, – были последними в свободной жизни этого исключительного по своей цельности человека.

16 февраля 1938 года его вызвали в райцентр «для проверки паспорта», арестовали, и он исчез в безмолвии и неизвестности. Когда впоследствии Анна Николаевна подняла вопрос и получила реабилитацию Алексея Ивановича «за отсутствием состава преступления», искали и перебирали документы и списки и наконец сообщили ей не место его смерти, а только дату – 20 января 1943 года.

У Алексея Ивановича были дети, судьбы которых сложились по-разному – в полном соответствии с тягостными обстоятельствами эпохи: сын публично отрекся, старшая дочь тоже, но младшая, которая к моменту высылки отца Алексея еще училась в школе, наотрез отказалась позориться, она не отреклась, чем и обеспечила себе и невозможность учиться в институте, и неустроенность служебную, и все прочее.

Она была превосходная мастерица, портниха – золотые руки, и это спасало ее в лихие времена. После войны она вышла замуж за священника, чудом вернувшегося из концлагеря, родила дочь и сына – и вскоре овдовела.

Ее дочь с детства любила читать, постоянно расспрашивала мать обо всем церковном и даже мечтала о жизни в монастыре или хотя бы при монастыре. Это, Алина, и есть моя родная мама, та, у которой в шкафу жило священное для нее венчальное платье.

Так вот где начинается загадка. Когда мой отец скоропостижно и страшно умер от отравления, а мать заболела и попала на операцию, ей посоветовали родить еще одного ребенка. Мама сдержанно напомнила врачу, что она вдова с двумя детьми. Но врач не смутился таковой отповедью, а сказал маме, что если ей угодно поднять уже имеющихся детей, то лучше всего родить третьего.

Мама вернулась из больницы домой, я – в хореографическое училище, брат подумывал о летном училище, и мы на какое-то время отвлеклись от ее проблем. Времена настали более просторные, и наличие у нас реабилитированных предков-священников не имело значения для наших перспектив. Мы готовились к большому плаванию и ничего не видели вокруг себя. Как ослепли-оглохли.

Поразительно, но мы действительно не заметили, как в самом начале 1980-х годов мама очень располнела, потом куда-то исчезла на пару недель, мы чуть с ума не сошли, а тут и она появилась, резко похудевшая, почерневшая, необычайно молчаливая. На вопросы отвечала какой-то бессмыслицей, часто лежала уставившись в потолок, читала только Библию. Однажды утром мы обнаружили, что она не проснулась.

Было вскрытие, и мы с изумлением узнали, что недавно она рожала, причем трудно. И никаких следов новорожденного младенца найти не удалось. Нашли врача, давшего ей достопамятный совет оздоровиться третьими родами, но он даже вспомнить толком не мог свою пациентку. Я тайком сбегала к знакомой гадалке, та что-то пошептала, побледнела и сказала мне одно: родилась девочка. Где она, в чем дело, кто отец, – ничего не ответила мне гадалка. Сказала, что «не видит». Временное выпадение ясновидения.

Я ей, конечно, не поверила, но делать нечего. Так и живу, с хорошей памятью о прадедушке Алексее Ивановиче, с горем по рано усопшим родителям и с чудовищной загадкой о судьбе неведомой девочки, моей сестренки…

– Анна, ты спрашивала у нашего профессора что-нибудь о своей пропавшей сестренке? – Алина встревожилась, будто приблизившись к какой-то разгадке.

– Да, конечно, он же в самом начале долго разговаривал со мной о семье, о предках. Я очень надеялась на его подсказки, но он ответил, что узнать про сестренку я пока не смогу. Я должна пройти у него курс обучающего лечения – тут ты все знаешь, – а по результатам, может быть, он и разыщет для меня какую-нибудь информацию, если это будет полезно. Я очень жду этого дня и боюсь, что он передумает…

– Вот оно что… – сказала Алина. – Вот оно.

И подумала: «Я знаю твою сестренку…»

(Окончание Приложения 10)

Москва, 2002