Текст книги "Несломленная"

Елена Докич
Несломленная

Jelena Dokic with Jessica Halloran

Unbreakable

© Jelena Dokic, 2017

© Ли В. С., перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Моей семье: Тину и Саво

Спасибо вам обоим за то, что любите и поддерживаете меня всегда и во всем. Нет слов, которые могли бы описать, как много вы для меня значите.

Тин, моя опора, спасибо за последние 14 лет, что ты со мной и все так же любишь меня, несмотря ни на что. Я бесконечно благодарна судьбе за то, что ты у меня есть. Когда было трудно, ты всегда оставался рядом и наши отношения становились только крепче. Я люблю тебя всем сердцем и душой.

Саво, мой родной братик. Я полюбила тебя с первого взгляда. О лучшем брате я не могла и мечтать. Мне бы так хотелось вернуть годы, что нам пришлось провести в разлуке, но, пожалуйста, знай, что ты был в моем сердце каждую секунду. Спасибо за твое понимание, доброту, любовь, терпение и поддержку. Я так тобой горжусь.

Пролог

Июль 2000

Я не знаю, где папа. Я жду его в роскошном уимблдонском лаунже для игроков. Оглядываюсь по сторонам. Мы должны пойти на праздничный ужин с моими менеджерами Иваном и Джоном. Мне 17, и я только что сыграла полуфинал. На Уимблдоне.

Можно предположить, что он будет доволен тем, как далеко я прошла на самом Уимблдоне. Предположить-то можно. В конце матча, пожимая руку Линдсей, я видела, как отец вскочил с зеленого кресла, и его грузная фигура быстро покинула Центральный корт. Обычно после моих матчей он стоит где-нибудь неподалеку от зоны игроков, и мне нужно его найти. Но сегодня его нигде не видно и не слышно. После пресс-конференции я позвонила ему, но он не взял трубку.

Я только что показала свой лучший результат на «Шлеме», и мне хочется узнать, что он скажет, и еще нам нужно договориться с Джоном и Иваном про вечер. Так что я снова набираю его, и наконец он отвечает.

По его громкой неразборчивой речи я понимаю, что он пьян. Я знаю этот тон: тон белого вина, скорее всего, смешанного с виски.

Он зол. В ярости, что я проиграла. Его голос гремит у меня в трубке:

– Ты жалкая, безнадежная корова, домой можешь не приходить. Мне стыдно за тебя. В гостинице не показывайся.

– Но пап, – говорю я тихо, пытаясь его разжалобить.

– Сама ищи, где будешь спать, – орет он во все горло. – Оставайся на «Уимблдоне» и спи там. Или еще где. Мне все равно.

Он бросает трубку.

Я только что сыграла в полуфинале Уимблдона. Но в глазах моего отца я недостойна того, чтобы прийти домой.

У игроков вокруг меня своя жизнь: они болтают, обедают, совещаются с тренерами. Я же одна и разбита. Денег у меня нет – или, по крайней мере, доступа к ним. Кредитной карты нет. Все это у папы. Он контролирует всю мою жизнь.

Меня начинает накрывать. Я такая неудачница. Полная неудачница. Проходят минуты, потом часы. Я забиваюсь на маленький диван в углу лаунжа, надеясь, что там меня никто не заметит. В конце концов я остаюсь одна.

Около одиннадцати приходит уборщица. Увидев меня, она подходит и говорит мягко:

– Тебе нельзя здесь оставаться.

– Мне некуда пойти, – откровенно говорю я ей, и тут же сама это осознаю. У меня в глазах встают слезы.

– Я должна сообщить начальству, – говорит она.

Приходит Алан Миллс, турнирный рефери.

– Что случилось? – спрашивает он ласково.

– Мне некуда пойти. Мне негде переночевать.

У меня по щекам текут горячие слезы, но я не объясняю, что меня бросил собственный отец. Как всегда, приходится его защищать. Но такое впечатление, что Алан и так все знает. Агентство Advantage, которое ведет мои дела, сняло чудесный дом в Уимблдоне; Алан звонит моим менеджерам, которые там живут, и они говорят, что я могу переночевать у них. Он вызывает мне турнирную машину, которая отвозит меня к ним.

Я приезжаю в слезах, и Иван с Джоном смотрят на меня озадаченно. Они говорят, что чуть раньше звонили отцу, чтобы договориться об ужине, но трубку взял мой девятилетний брат Саво. Джон говорит, что слышал на заднем плане голос отца. Но Саво сказал: «Папы нет».

От поведения отца мне одновременно невыносимо больно и стыдно.

Меня отводят в гостевую комнату. Ну, по крайней мере, сегодня он меня не избил.

Пытаясь уснуть, приходя в себя после шока и обиды, я начинаю понимать, что, наверное, никогда не смогу осчастливить своего отца. Что никогда не буду для него достаточно хороша.

1. Югославия, 1991–1994

Мне восемь лет, когда я впервые вижу труп.

Одним туманным утром у нас дома в хорватском Осиеке мы с отцом садимся в нашу маленькую деревянную лодку. Мы отчаливаем от берега реки Дравы – на рыбалку. И вдруг я вижу человека: его волосы спутаны, он покачивается на поверхности воды лицом вниз. Тело у него будто бы вздуто, руки синие.

– Папа, – говорю я, показывая на человека.

– Отвернись, – нервно отвечает он. Наша еженедельная рыбалка на этом заканчивается. Он разворачивает лодку и быстро гребет к берегу.

Назревает война, и этот труп – ее предвестник, хоть я и пойму это гораздо позже. После Второй мировой войны Хорватия вместе с Сербией, Словенией, Черногорией, Македонией и Боснией и Герцеговиной образовали федеративное государство Югославию. Столкновение стольких национальных самосознаний неизбежно должно было привести к войне. Хорватия, скажем, хотела стать независимой от Сербии, но Сербия не хотела давать Хорватии независимость.

В недели, предшествовавшие эпизоду с трупом, мы на себе ощущали, что на Балканах вот-вот снова разразится бойня. Наши соседи-хорваты открыто шли на конфликт с моим гордым отцом-сербом. «Убирайтесь отсюда или сдохнете», – говорили они. Нам домой звонили какие-то мужчины и угрожали выкинуть меня и моего младенца брата из окна нашей квартиры на 11-м этаже.

Страна раздроблена. Папа переживает. Мама напугана. А теперь еще этот труп. Напряжение нарастает.

Через несколько недель наша жизнь резко меняется. На улице 21 июня 1991-го жаркий летний вечер. Мой папа, невозмутимый водитель грузовика, возвращается домой поздно и очень встревоженным. Ему снова угрожали.

– Собирайте вещи. Утром вы уезжаете, – говорит он нам. Мы с мамой в шоке.

Отец остается в Осиеке. Думаю, он остается, чтобы еще попытаться отстоять свой жизненный уклад. Дома у него есть работа, а устроиться на новом месте будет сложнее. Он говорит, что мы уезжаем просто переждать опасность – на несколько недель. Пока ситуация в городе не успокоится.

Наутро мы прощаемся с папой и уезжаем. У нас с мамой по маленькой сумке, еще одна с вещами трехмесячного Саво и две мои драгоценные теннисные ракетки. Мы рассчитываем в скором времени вернуться. Мы забиваемся в маленькую машину впятером: дядя Павле, папин брат, нас везет, а рядом с ним спереди садится бабушка Ана – их с папой мама, сварливая старуха. Мой дедушка не хочет слушать доводы папы и Павле и отказывается ехать с нами.

«Пусть приходят убивают меня хоть сегодня, хоть завтра – я никуда не поеду», – говорит он.

Мы с мамой усаживаемся сзади. На коленях я держу своего неугомонного маленького брата. В машине сразу жарко и душно, в воздухе стоит едкий запах пота. Поначалу никто ничего не говорит, все подавлены. Мне страшно. Пять часов наша машина петляет по живописной хорватской сельской местности. Периодически мама перекидывается короткими беспокойными репликами с дядей и бабушкой.

Мы едем в город Сомбор на севере Сербии. Мы беженцы, то есть убегаем от войны в поисках безопасного места. В Сомборе безопаснее. Когда мы туда приезжаем, все кажется таким странным. Потом я понимаю, что Сом-бор очень похож на наш город: историческая архитектура и улицы, вдоль которых высажены деревья. Но это сходство меня не успокаивает. Я боюсь того, что ждет нас впереди. Я еще не осознала, что вот так за одну ночь мы собрались и уехали из дома. Я не успела попрощаться ни со школьными друзьями, ни с учителями, ни даже с дедушкой. Я уже скучаю по дому и хочу поскорее вернуться в Осиек.

Беженцы из Хорватии останавливаются в семьях. Нас приютили радушные сербы, которые пустили нас в свой маленький уютный дом, пока мы не встанем на ноги. Они живут на окраине города и соглашаются взять нас к себе на несколько недель, пока мы не найдем себе жилье. Они кормят нас и окружают добротой и заботой.

В первую неделю наша главная забота – Саво. У него врожденный вывих бедра, и ему требуется специальная шина, фиксирующая кости в правильном положении, а для этого его нужно каждую неделю показывать врачу. Дорога в город и обратно занимает у нас с мамой три часа. Ближе врача нет. Автобусов тоже нет. Мы с мамой по очереди несем моего милого братишку, у нас обеих отваливаются руки, а мимо с угрожающим грохотом проносятся грузовики. Если идет дождь, дорогу размывает, она становится грязной и скользкой, так что приходится быть еще осторожнее.

В течение нескольких недель мы вот так ходим к врачу раз в три дня. Это очень тяжело, мы вымотаны. Но потом папа сообщает нам радостную новость: его друг живет в городе гораздо ближе к доктору, и мы можем остановиться у него.

Это место, где мы можем остановиться, оказывается сараем – обветшалой постройкой по соседству с домом, от которой несет пылью, крысами и тоской.

На следующий день после нашего приезда туда дядя и бабушка собирают вещи.

– Мы возвращаемся в Осиек, – холодно объявляет бабушка.

Мне видно, что мама зла, но старается этого не показывать.

Не в силах скрыть свое огорчение и беспокойство, я говорю им:

– Но вы не можете нас бросить, мы одни не справимся.

Они все равно уезжают. Я чувствую себя преданной и обиженной.

Началась война, и мы стали беженцами в полном смысле этого слова – сербское правительство присвоило нам этот статус. Через несколько недель я иду в местную начальную школу, хотя еще не теряю надежды на возвращение в Осиек. Когда проходят месяцы, я начинаю понимать, что в ближайшем будущем этого не произойдет. Мои друзья по нашему многоквартирному дому, среди которых я была заводилой, друзья из теннисной секции, тренеры, учителя – никого из них я больше не увижу.

Теперь я живу в сарае.

У нас есть вода, электричество, старая двуспальная кровать и люлька для Саво. Одежду мы стираем руками. Есть маленькая ванная. Компанию нам составляют грызуны: по ночам по полу бегают мыши, пока крысы прячутся по углам. Плиты нет, но раз в несколько дней хозяева разрешают нам воспользоваться своей. Мама печет хлеб – обычно вечером на утро. Она накрывает его полотенцем и ставит на полку повыше в теплом углу комнаты, подальше от вредителей. Такой, по крайней мере, расчет. На деле же по утрам из хлеба часто торчат крысы, и мне приходится помогать ей все делать заново.

Но хотя бы у нас над головами есть крыша, а под ней – вода и даже тепло: два маленьких обогревателя в основной комнате работают на всю катушку, чтобы мы не мерзли. Вскоре я перестаю тосковать по своей прежней жизни. Теперь мне не до этого – нужно просто выжить в новой.

Я люблю папу, но в его отсутствие я не скучаю по хаосу и напряжению, которое он часто создает дома. Я не скучаю по его негативной энергии. По стрессу, который мы с мамой постоянно из-за него испытываем. Пока его нет, мы с мамой можем спокойно смеяться и свободно выражать свои эмоции. Нам не нужно ходить на цыпочках. Можно не переживать, что он наорет на маму, если ему не понравится обед. Посуда и приборы остаются на столе – когда его нет, никто их не швыряет. А ведь его выводит из себя не только еда – он может сорваться из-за самой безобидной мелочи. Так что в Сомборе нам хотя бы не нужно жить в страхе перед отцом. Но зато мы боимся за него.

Раз в неделю родители говорят по телефону в основном доме. Это короткие разговоры, но мама после них всегда мрачнеет. Боль на ее лице говорит громче любых слов: в Осиеке идет война, там умирают люди.

Мама еще не нашла работу – она сидит с Саво. Когда я не в школе, им занимаюсь я, чтобы она могла отдохнуть. Саво великолепен. Я помогаю купать его в маленькой раковине нашей кухоньки. Я кормлю его и пеленаю. Я укладываю его спать – хожу кругами с ним на руках по нашему тесному жилищу. Ночами я встаю к нему, чтобы мама могла поспать. Я чувствую к нему необыкновенную любовь и привязанность. Когда он родился, и мы забирали их с мамой из роддома, я взяла и сама несла Саво, никому не давая к нему прикоснуться. С самого его рождения я чувствовала себя его защитницей.

Очень здорово, что врач Саво теперь находится поблизости. Лечение его бедра нам всем дается большим трудом. Дважды в день ему нужно надевать специальную кожаную шину, в которой ему очень некомфортно, – он всегда при этом плачет, вертится, изгибается. Он ненавидит эту штуку, начинает реветь, как только видит ее. Поэтому моя задача – отвлечь Саво, пока мама пытается засунуть его в эту несчастную шину. Я пою и размахиваю перед ним разными вещами – например, картинкой с Минни Маус, которую я вырезала из журнала. Почему-то Минни всегда его успокаивает.

Тем временем папа по-прежнему живет в нашей квартире в Осиеке – держит оборону, зарабатывает как может и посылает деньги нам. Зарабатывать нормально все сложнее: обстановка в Югославии накаляется, и доход становится нестабильным. У нас начинаются настоящие финансовые трудности. Нам хватает только на еду – мы едим хлеб с маргарином, но все равно к концу некоторых недель у нас нет ни гроша.

К счастью, я родилась с талантом, который может вытащить нас из этого ада.

* * *

Когда мне было шесть, я открыла для себя занятие, приносившее мне невероятное удовольствие и удовлетворение. Тогда я еще воспринимала теннис не как спорт, а просто как игру, смысл которой – прицелиться и направить маленький желтый мяч в человека по ту сторону сетки. Однако тогда же я впервые испытала со стороны отца давление и, что гораздо хуже, боль.

До тех пор папа никогда не повышал на меня голос. У меня никогда не было серьезных неприятностей. Пока в моей жизни не появился теннис, я росла счастливым беззаботным ребенком. Но в тот день, когда я начала играть, это изменилось: вместе с теннисом я узнала побои и насилие.

Мой папа может сорваться в любую минуту. Один из первых эпизодов произошел после моего очередного занятия с тренером. Тренировка была сравнительно легкой. Тренер шутит со мной и смеется сам, я тоже хихикаю. Я работаю на всю катушку – по-другому я просто не умею. Но сегодня это еще и весело.

Когда я выхожу с корта, на лице моего отца резкое неодобрение. По пути домой он говорит мне, что я его подвела. «Теннис – это не развлечение», – добавляет он и в наказание отправляет меня на пробежку по парку. Пятнадцать минут я бегаю, а потом мы садимся на трамвай и в тишине едем домой. Пока мы в лифте поднимаемся в квартиру, он начинает ругать меня на чем свет стоит. Ругань перерастает в крик. Он разносит меня за все, что я неправильно делала на тренировке, кричит, что я безнадежна.

Его ярость достигает апогея, когда мы заходим в квартиру. Мама на работе, так что мы с ним вдвоем. Он вопит все громче, и вот мне уже кажется, что стены дрожат от его криков. Потом он дает мне пощечину. Его огромная правая ладонь бьет по щеке шестилетнего ребенка – один раз, второй, третий. Мой шок даже сильнее, чем боль от удара. Он никогда ничего такого не делал. Отец никогда меня не бил. У меня по лицу бегут горячие слезы. Я не понимаю, что происходит. Да, я видела, как он в ярости переворачивал обеденный стол, кричал на маму и кидал об стену тарелки с едой. Но он никогда не бил меня.

– Иди делай уроки, – гремит он.

Я киваю и послушно ухожу, не в силах сдерживать слезы. Папа уходит из квартиры, громко хлопая входной дверью.

Трясущейся рукой я снимаю телефонную трубку и звоню маме на работу. Я так сильно плачу, что едва могу говорить.

– Он меня ударил, мама, – с трудом выговариваю я сквозь слезы.

Вдруг дверь распахивается – он вернулся. Он подлетает ко мне, выхватывает трубку и бросает ее. Я сжимаюсь в ожидании очередного удара, но его не следует. Вместо этого он ругает меня за звонок маме и выгоняет.

Когда мама приходит с работы, она не призывает его к ответу, не заступается за меня. После этого моя жизнь уже никогда не будет прежней.

И тут ко мне пришло ужасающе ясное понимание: я боюсь своего отца.

Впрочем, оно дарит мне то, благодаря чему я буду блистать на корте: страх. Страх перед ним будет заставлять меня вкалывать, чтобы стать лучше. Быть посредственной теннисисткой – не вариант: последствия, которыми это чревато, слишком ужасны.

С того дня теннис постоянно становится поводом для вспышек его ярости. Я знаю, что, если в чем-то окажусь недостаточно хороша, если не покажу должного усердия, если не выполню важный удар, он меня изобьет. Это может произойти где угодно. Однажды это происходит во дворе нашего дома, где я стучу мячом по стене. Он, как обычно, стоит рядом и напряженно наблюдает за мной, и вот когда я ошибаюсь, он снимает ботинок и бьет меня им. Бьет по голове, а потом еще в спину.

Конечно, мне обидно и больно, я несчастна. Но я быстро учусь сразу брать себя в руки и начинать заново. Чтобы стать лучше. Я не хочу огорчать отца.

* * *

Именно благодаря моему бойцовскому духу и теннисным успехам мы с мамой и Саво летом 1992 года переезжаем из сомборского сарая с крысами в нормальный дом. Он, конечно, старый и заброшенный, но все-таки дом.

Наш переезд в Сомбор не помешал моему теннисному прогрессу. Он не стал даже заминкой в моем игровом развитии. Как только мы там устроились, мы с мамой нашли по соседству корты, и я стала сначала заниматься там, а потом и выступать на турнирах в окрестных городах. Вскоре обо мне узнают и начинают говорить о моем роскошном таланте. Теннисные чиновники из Сомбора видят мой потенциал и связываются с Федерацией тенниса Сербии, а те обращаются в местное правительство, и вот нас уже переселяют в отдельный дом. То, что мы беженцы, а Саво еще совсем маленький, сыграло нам на руку.

Наш новый дом заметно выигрывает в сравнении с сараем, где мы провели несколько месяцев. Он очень потертый, но зато там есть ковер и отопление, так что зимой после ванной мы не мерзнем. И он просторный – там столько места по сравнению с сараем. Дом даже больше нашей квартиры в Осиеке – в нем две спальни. Целых две! Это особенно кстати, потому что отец тоже бежал от войны, и мы снова живем все вместе.

Через несколько недель после нашего переезда из Осиека к нам приезжают и бабушка Ана с дядей Павле, потому что там все совсем чудовищно. Я скрываю свое раздражение, думая про себя: «Когда мы жили в ужасной крысиной дыре, вы бросили нас, мать с маленькой дочерью и младенцем на руках». Я с ними почти не разговариваю – у меня свои дела: теннис и школа.

В сомборской школе я популярна: я общительная, приветливая, со всеми болтаю. Я легко завожу друзей, так что у меня их много. Да и учусь я хорошо почти по всем предметам, включая географию. Разве что творческие предметы даются мне не очень – я больше люблю точные науки. Еще я люблю, когда все чисто и аккуратно. Доходит до того, что конспекты, написанные в классе, я вечерами дома переписываю начисто в другую тетрадь. Я стремлюсь к совершенству и одержима порядком: карандаши у меня всегда заточены, каждая вещь на своем месте. Я люблю школу, и у меня там все получается, как это было и в Осиеке.

Мама начинает на полставки работать в маленьком местном супермаркете, а папа следит за братом и мной. Дома у нас атмосфера совсем не душевная. Родители никогда не обнимаются и не берутся за руки. Отец моментально злится, если хоть что-то сделано не так, как хочет он. Еда приготовлена не так? Кто-то хлопнул дверью? Он сразу взрывается. Мы с мамой реагируем на это молча и послушно. Вокруг него мы ходим на цыпочках, вертимся как белки в колесе, чтобы только его ублажить. Мама готовит так, чтобы ему понравилось, я на корте делаю все, чтобы он был доволен. Возвращаясь из школы домой, я всегда очень жду маму с работы. Когда я не на корте, я стараюсь лишний раз не попадаться папе на глаза: делаю уроки или играю с братом, которого все так же обожаю.

Иногда я чувствую себя виноватой за то, что сторонюсь отца. За мысли о том, как мирно и дружно мы могли бы жить с мамой и Саво без него. Когда его нет, мама уделяет нам больше внимания, она становится добрее, помогает мне с домашним заданием; мы вместе готовим. Но когда отец дома, она сразу замолкает и отстраняется. Такое впечатление, что при нем ей нельзя демонстрировать свою любовь к нам, а можно только угождать ему, делать все, как хочет он. Когда мы жили в Сомборе втроем, было спокойнее. Но вернулся отец, и с ним вернулось напряжение.

* * *

Папа получает то, что хотел: в девять лет я выигрываю чемпионат страны для игроков не старше десяти, и ему больше не нужно работать водителем грузовика – теперь он полностью посвящает себя моему теннису. Мы едем в сербский город Нови-Сад, где я участвую в чемпионате для детей до 12 лет. Я выигрываю финал – 6:0, 6:2. Это радостные мгновения, но отец в ярости от того, что я проиграла два гейма сопернице, которая на три года меня старше. За зданием клуба – там, где нас не увидят тренеры и другие родители, – он со всей силы бьет меня по щекам. Он громко распекает меня за проигранные геймы и ударяет еще несколько раз, чтобы мне было неповадно.

Уже умея забывать о его побоях, в 12 лет я выигрываю чемпионат страны для игроков до 14 и сразу заявляюсь в категорию до 16 и до 18, хотя тут даже мой бескомпромиссный отец говорит, что эта миссия невыполнима. Действительно, выходить на корт против мощных долговязых тинейджеров мне страшновато. Одно мое участие в этом турнире становится новостью национального масштаба. Репортерам очень нравится фотографировать миниатюрную меня на фоне моих высоких соперниц. И я многим из них задаю жару: девочки, входящие в топ-5 национального рейтинга 18-летних, обыгрывают меня только в трех сетах. Я маленькая, но авторитетов у меня нет.

Тем временем в нашем родном городе уже гибнут наши знакомые. На Драве нашли еще одно тело – задушенной акушерки, принимавшей роды у моей мамы. Денег едва хватает – мы живем на мизерную мамину зарплату и доход от лавки на местном рынке. Из-за войны в Сербии действуют разные эмбарго и другие торговые ограничения, так что становится трудно достать даже товары первой необходимости. Поэтому дядя Павле каждый месяц ездит в Венгрию, где закупает туалетные принадлежности, и их-то мы и продаем. В выходные я сама становлюсь за прилавок и продаю мыло, туалетную бумагу и зубную пасту.

Иногда не удается достать даже хлеб и молоко, так что, когда их привозят, за ними выстраиваются длинные очереди. Стоять в них приходится часами. Отец с дядей иногда поднимаются в четыре утра, чтобы занять очередь первыми.

Как бы ни приходилось тяжело, мне живется нормально. Вокруг я вижу людей, которым еще труднее. Некоторые голодают. Я же люблю школу, и в теннисе у меня все получается. Теннисный клуб «Зак», где я, несмотря на свой нежный возраст, уже стала звездой, был для меня вторым домом.

Меня тренирует Милан Лацко, отличный парень, но от него я перехожу к Йосипу Молнару, который очень нравится папе. Больше всего ему нравится то, что Йосип тренировал Монику Селеш. Один из любимых матчей моего отца – финал Открытого чемпионата Франции– 1990, в котором 16-летняя Селеш безжалостно расправилась с первой ракеткой мира Штеффи Граф. Папа любит порассуждать об этом матче – он думает, что я могу сделать нечто подобное. Что я могу стать как Моника.

Йосип – спокойный тренер, но, когда я что-то делаю неправильно, он строг. За первый год работы с ним я выигрываю все национальные титулы. Мы много времени проводим втроем, разъезжая по турнирам на машине Йосипа. Дорога между крупными сербскими городами занимает по несколько часов. На турнирах я продолжаю всех обыгрывать. Поскольку денег у нас нет, мы спим в машине и едим дешевые сэндвичи из местных лавок. Вскоре у меня уже столько кубков, что приходится складывать их отдельно в сарай. Каждая победа для меня как праздник, и папа доволен моим прогрессом. Благодаря тому что я выигрываю все подряд, обо мне узнают по всей Сербии.

Еще обо мне узнает Adidas. Однажды к нам в клуб приходит немец и внимательно наблюдает, как я тренируюсь и играю с другими детьми. Он вполголоса о чем-то разговаривает с моим тренером и, конечно, с отцом. В первый же день нам делают очень заманчивое предложение – спонсорский контракт Adidas и приглашение во всемирно известную академию в Германии.

Эту невероятную новость нам с отцом сообщают на встрече в одном из клубных кабинетов. Я вне себя от радости. Вот он, наш шанс. Еще меня приглашают выступить на турнире в Германии, чтобы я своими глазами посмотрела на академию. Отец, Йосип и я добираемся туда целый день. Когда мы наконец приезжаем, папа поражен: красивые корты, спортзал с иголочки. Территория огромная и роскошная – я никогда ничего подобного не видела.

Первый день турнира проходит как в тумане, после чего мы заселяемся в дешевый отель по соседству. Я играю и на следующий день тоже, и снова побеждаю. Но мы не рассчитывали, что задержимся на турнире так долго, и у нас нет денег на еще одну ночь в отеле, поэтому мы спим в машине. Папа и Йосип садятся вперед и откидывают кресла, а я залезаю назад, чтобы хоть как-то вытянуть свои уставшие ноги. Укрываюсь я своей спортивной курткой. Спится не так уж плохо, и наутро я даже отдохнувшая. В тот день меня выбивает из турнира более опытная и взрослая соперница. По пути домой папа рассуждает о переезде в Германию – мы оба очень воодушевлены.

– Это огромная перспектива для развития, – говорит он.

Я киваю и молча ликую. «Мои надежды сбываются», – думаю я про себя, пока мы петляем по ночной дороге по пути в Сомбор.

Но эта дорога к теннисным звездам оказывается закрыта, когда дело доходит до виз. Германия больше не принимает беженцев и любых выходцев из бывшей Югославии. Наши надежды на то, что из-за моего теннисного таланта нам сделают исключение, рушатся, когда на наши заявления отвечают отказом. Обойти этот отказ невозможно – в Германию мы не едем.

В день, когда мы об этом узнаем, отец закатывает скандал на нашей кухне в Сомборе.

– Нам нужно уехать! – вопит он. – Нужно уехать! Здесь будущего нет!

Мы с мамой молчим. Конечно, я ужасно огорчена. Но я свои мысли и чувства держу при себе. Нужно сидеть тихо, чтобы не разозлить его еще сильнее.

Потом однажды поздно вечером звонит телефон, и приходит страшное известие. Моего милого доброго дедушку задушили. Никто не знает, кто это сделал, и для папы, дяди Павле и бабушки это чудовищный удар. Не в силах в это поверить, мы все сидим за столом и ошеломленно молчим. Я плачу, но папе должно быть еще хуже – он потерял единственного родителя, который его любил.

Вне себя от горя я вспоминаю, когда последний раз видела дедушку. Два года назад за несколько дней до нашего отъезда из Осиека мы навещали его у него дома в Чепине. У нас был семейный обед. Я помогала дедушке его готовить. Я всегда буду жалеть, что так и не попрощалась с ним, уезжая, – я знаю, что он очень меня любил. А я любила его.

В скором времени у отца возникает новый план, и этот план – Австралия. Точнее, Сидней. Сестра моей бабушки Катица живет там в пригороде, который называется Фэрфилд. Отец решает, что Катица поможет нам обустроиться в Австралии – стране, подарившей миру великолепных теннисистов из числа лучших в истории: Рода Лэйвера, Тони Роча, Джона Ньюкомба и Ивонн Гулагонг. Мы поедем туда вчетвером; бабушка и дядя Павле решают пока что остаться в Сомборе. Родители знают об Австралии только из телефонных разговоров с тетей. Я не знаю вообще ничего.

Мы подаем документы на австралийские визы и проходим медосмотры. Тетушка Катица выступает нашим спонсором и оплачивает перелеты. Никто из наших друзей не в курсе. Папа не хочет никому рассказывать, чтобы ничего не сорвалось.

Мне очень грустно уезжать из Сомбора. Я приехала туда без ничего, но построила для себя жизнь в школе и в теннисном клубе, научилась их сочетать. Как все будет в этой новой стране? Мне страшно об этом думать. Мне тяжело уезжать от школьных и теннисных друзей, я очень их люблю и не хочу все начинать заново. Но папу ничто из этого не волнует, и он окончательно оформляет все документы.

Мама, как обычно, послушно выполняет все, что он говорит. Мне уже кажется, что для нее это в порядке вещей: что он один принимает все решения, что кричит на нее, бьет ее и переворачивает стол с едой, потому что еда – «паршивая».

Только потом я узнаю, что моя мама мирилась с его жестокостью, потому что была преисполнена решимости вырастить своих детей с отцом. У нее самой практически не было отношений со своим папой. Ее мама умерла, когда ей было 14. После этого ее воспитывали три сестры, ей пришлось тяжело, и поэтому она во что бы то ни стало хотела, чтобы мы с Саво росли в полной семье.

Через шесть месяцев после фиаско с немецкой академией нам сообщают, что наши австралийские визы оформлены. Не осталось никаких препятствий, и мы скоро уедем из Сербии. Отец рад, что бумажная волокита закончилась. Но и он не рад, что нужно уезжать. Мне по-прежнему очень жалко расставаться с друзьями и этим новым домом, который я полюбила.

Отец объявляет, что прощаться мы ни с кем не будем. Через двое суток, говорит он, мы покинем Сомбор, и нас ждет длинное путешествие с автобусами, пересадками и самолетами. Он еще раз подчеркивает, что никто не может об этом знать, даже мой тренер.

С Йосипом я хочу попрощаться больше всех, но папа непреклонен. «Нет», – повторяет он. Так я и не скажу ему спасибо за то, как сердечно он поддерживал меня и всю нашу семью. Мне так обидно, что папа не разрешает нам с ним проститься. Но, к моей радости, через сутки он смягчается и сам звонит Йосипу сказать, что мы уезжаем, и поблагодарить его за все. Для Йосипа это шок, и он очень-очень расстроен. Сначала он уговаривает нас остаться, но потом соглашается и говорит, что понимает. Больше мы с ним никогда не увидимся.

Папа уступает еще кое в чем: в последний момент он разрешает мне попрощаться со школой. В утро, когда я в последний раз вхожу в сомборскую школу, идет дождь, и это вгоняет меня в еще большую тоску, когда я стою перед классом и говорю, что уезжаю в Австралию. Перед собой я вижу расстроенные лица, потом мы обнимаемся. С каждым следующим прощанием мне все грустнее, и из прямоугольного здания школы я выхожу под дождь уже совершенно несчастной. Я плачу.

Мы уезжаем вечером 21 июня 1994-го – жутковато, что это именно тот день, в который мы тремя годами ранее уехали из Осиека. Я прощаюсь с Павле и бабушкой, но уезжать от них мне не так уж печально.