Текст книги "Несломленная"

У нас всего три чемодана вещей и моя сумка с ракетками. Из Сомбора мы на автобусе едем в Белград, где ночуем в замызганном отеле. Утром мы загружаемся в грязный вонючий автобус, по виду которого и не скажешь, что он в состоянии проехать десять часов до столицы Румынии Бухареста, откуда у нас самолет. В автобусе тесно, сыро и воняет. Некоторые пассажиры сидят в проходе. Поездка ужасная. Дышать нечем, кондиционера нет. Мой брат мечется между мной и мамой. Я чувствую, как настроение отца мрачнеет с каждым часом.

Пока мы едем по сельской местности на север в сторону Румынии, меня опять накрывает тоска по школьным друзьям, от которых я уезжаю.

Наконец мы пересекаем границу и вылетаем из Бухареста в Афины. В Афинах мы пересаживаемся на самолет Olympic Air в Сидней. Когда самолет уже разгоняется на взлет, меня обуревает жуткий страх. Когда мы взлетаем, я оставляю позади жизнь, в которой у меня было свое место. В Осиеке я была счастливым ребенком. В Сомборе я повзрослела и стала сильной и уверенной в себе, несмотря на неуравновешенность и жестокость отца.

В Австралии эта девочка быстро исчезнет.

2. Австралия, 1994

Мы все вчетвером спим на старом двуспальном матрасе на грубом полу нашей крошечной двухкомнатной квартирки. Папа, мама, Саво и я изгибаемся как можем, чтобы уместиться на тесном матрасе и попытаться уснуть. Все наше имущество – это этот матрас и холодильник, который всю ночь гудит и громко трещит. В квартире темно и холодно, и вокруг нас бегают большие тараканы.

Первую неделю в Австралии мы провели у моей двоюродной бабушки Катицы, которая живет за углом. Потом она сказала, что с нее довольно, и мы нашли это место. На прощание она подарила нам матрас и холодильник. Как беженцы мы получаем государственное пособие, но убитая квартира – единственное, что мы можем позволить себе на эти деньги.

Я пребываю в тотальном культурном шоке. С самого нашего приезда я ничего не вижу от тоски по дому. Я несчастный, потерянный 11-летний ребенок без какого-либо знания английского. Бетонный пейзаж западного Сиднея с его многоэтажками красного кирпича и безжалостным солнцем совсем не похож на дом. При этом я прекрасно понимаю, что о возвращении домой не может быть и речи.

Все первые четыре недели в Сиднее папа проводит в безрезультатных поисках теннисных кортов и тренера. Один за другим возникают препятствия, от которых глаза наливаются кровью. Никто из нас ни слова не знает по-английски, у нас нет машины, почти нет денег. Две мои ракетки так и лежат в сумке нетронутыми в углу нашей тесной квартиры.

С каждым новым днем настроение отца ухудшается. Он весь кипит от раздражения, и мы все ходим по струнке еще больше, чем когда-либо. Пока я не начну бить по мячу, его мечта не начнет осуществляться, и это создает у нас дома просто невыносимое напряжение. К тому же я чувствую, что ему тоже некомфортно в этой новой стране, что он Австралию практически ненавидит.

Но потом нам наконец улыбается удача. По пути в местную пекарню, которую держат сербы, папа видит еще одного серба, который открывает багажник своей машины. Внутри рассыпаны теннисные мячи. В глазах отца это, наверное, выглядит как россыпь неоново-желтых бриллиантов. Он воодушевленно подходит к мужчине и заговаривает с ним по-сербски.

– Моя дочь играет в теннис. У нее большой талант. Мне нужен для нее клуб и контакт тренера. Можете мне помочь?

Мужчина отвечает, что постарается. Он берет у отца наш домашний телефон и говорит, что отзвонится.

И он свое слово держит: на следующий день он звонит и дает нам номер тренера по имени Джон Уилл.

Отец встречается с Джоном – тот ему нравится. Я прихожу к нему на пробное занятие, и мы сразу договариваемся, что он будет со мной работать.

Джон невероятно приятный и добрый человек, а еще он страшно высокий. В моих детских глазах двухметровый Джон – просто великан. У него есть два корта прямо дома, на заднем дворе, в десяти минутах езды на автобусе от нашего дома в Фэрфилде. В этом своем ухоженном пригородном дворе он дает теннисные уроки и иногда проводит однодневные соревнования. Для нас это место – как оазис. Оно дарит отцу надежду.

Мы с папой встаем рано и тихо, чтобы не разбудить маму и Саво. В 5:30 мы садимся на автобус, а в 6 начинается наша с Джоном тренировка. В моей группе, кроме меня, еще пять детей. Я тренируюсь на автомате, как робот, но по мере того как поднимается солнце, замечаю, что они тренируются с удовольствием. Мне, конечно, не до этого, потому что за мной наблюдает отец. Как и раньше в клубе «Зак», он наматывает круги вдоль сетчатого забора, не упуская ни одного моего движения.

Папе так нравится Джон, что скоро я уже занимаюсь с ним индивидуально дважды в неделю после школы. Мы платим ему деньгами из нашего пособия, так что оставшихся денег нам хватает только на еду и автобус. Мама сидит с Саво, поэтому пойти работать она не может. А папа едва говорит по-английски, что очень усложняет поиск работы. Родители ни с кем не общаются. Мы не пытаемся освоиться в местной сербской диаспоре. Папа одержим одной идеей – развитием моего теннисного таланта.

Вскоре после переезда я иду в Фэрфилде в школу. В первый день мне невыносимо страшно. Я обедаю в одиночестве, забившись в дальний угол двора, и ни с кем не разговариваю, потому что не знаю английского. Меня отправляют в класс к другим детям беженцев, чтобы мы выучили язык. К счастью, он дается мне легко, и уже через несколько недель меня переводят в обычный класс.

Но я сразу вижу, что мне там не место. И хотя в Осиеке и Сомборе я была популярна и легко заводила друзей, в Сиднее уверенность меня покидает. В этой новой стране я всего боюсь и ухожу в себя. Перемены я провожу одна, обедаю одна. Школа быстро становится для меня пыткой. Меня начинают дразнить. Издеваются надо мной. У меня на подбородке родинка, и, стоит мне пройти мимо одной компании, они надо мной из-за этого смеются. Я не терплю их издевки молча – я отвечаю, говорю, чтобы они отвалили, строю им рожи, окидываю их испепеляющим взглядом. Но ничто не помогает. Несмотря на всю силу духа, которую воспитала во мне жизнь после побега из Хорватии, я впервые начинаю бояться школы. От этого мне очень грустно. Раньше я так ее любила.

Вообще, странно, что я не влилась в школьный коллектив. Фэрфилд – многонациональный район, там есть дети из Камбоджи, Африки, Вьетнама. И все же никто из них меня не принимает, и мне приходится вести жизнь изгоя, невыносимо одинокую. Но когда я возвращаюсь из школы домой, на редкие вопросы папы я всегда отвечаю позитивно: «Да, в школе все хорошо».

Хотя вряд ли его интересует моя школьная жизнь. Ему нужно только, чтобы я училась на отлично. Как и в теннисе, ему важно только, чтобы в учебе я была лучшей. Так что я никому из родителей не рассказываю, как все в школе на самом деле. У них и без меня достаточно забот – нужно обустроить новую жизнь. Школа меня тяготит, но я из-за нее не убиваюсь. Хочу ли я иметь друзей? Да, конечно, очень хочу. Но в то же время жизнь меня достаточно закалила. Когда тебе дважды пришлось бросить свой дом, а твоих знакомых, которые этого не сделали, убили, что такое насмешки каких-то там детей? Я видела и похуже.

* * *

Как только Джон начинает заниматься со мной индивидуально, мой талант повергает его в шок. В конце одной из тренировок он поворачивается ко мне и просит перевести отцу: «Ваша дочь очень сильна. Она может как следует бить по мячу».

Вскоре Джон предлагает мне сыграть на однодневном субботнем турнире, где выступают местные игроки. Мне 11, а все мои соперницы взрослые – им за 20, 30, даже 40. Часть из них играют в теннис не один десяток лет. Но некоторых я обыгрываю очень легко. Я потеряла родную страну, однако, по крайней мере, сохранила талант.

С первым настоящим испытанием в Австралии я сталкиваюсь после двух недель индивидуальных тренировок с Джоном. Он заявляет меня и еще одну сербскую девочку из нашей группы на региональный турнир в Канберре для игроков до 14 лет. Эта девочка гораздо старше меня, но мы с ней немного общаемся, несмотря на неодобрение отца. Он никогда особо не жаловал моих друзей, но в Австралии стал еще строже.

Мама сербской девочки везет нас с ней и Джона с папой на своей машине в Канберру, столицу Австралии. Мы едем три часа, и, как только въезжаем в город, машина ломается. На улице холодно, и мы мерзнем на обочине в ожидании механика.

Когда мы добираемся на турнир, я за утро провожу несколько матчей, обыгрывая всех без особого труда. Пока я играю, отец выкрикивает мне указания и дает советы, будто я какой-то опытный боксер на ринге, а не маленькая девочка, размахивающая ракеткой на региональном теннисном турнире.

В четвертьфинале я встречаюсь с первой ракеткой турнира – 14-летней Бри Колдервуд. В моих глазах она выглядит устрашающе – через сетку она смотрится просто огромной. Я будто играю со взрослым человеком.

Я еще не знаю, что Бри – одна из лучших теннисисток страны. Она чемпионка Австралии в категории не только до 14, но и до 16 лет. Она одна из лучших юниоров и держится очень спокойно и уверенно. И она всегда улыбается. Оно и понятно – она лучше всех в своем возрасте. Впрочем, никто из собравшихся на том сонном канберрском корте ни черта не знает обо мне.

Когда судья на вышке объявляет начало матча, солнце уже низко. Прожекторы включены. Холодный воздух колется. Мы начинаем играть, и Бри ни одного очка не отдает просто так – как и я. Каждая из нас берет по сету.

Поскольку мой английский еще хромает, я не всегда понимаю, какой счет в гейме. Например, я не знаю, как по-английски «больше» или 40:15. Поэтому иногда я путаюсь.

Матч тем временем становится страшно увлекательным. Розыгрыши длинные и ожесточенные.

Пока все теннисные родители следят за игрой сдержанно, спокойно сидя на трибуне, мой отец носится вдоль корта. Когда они вежливо хлопают, он ревет как животное. Он кричит на хороших очках и на плохих. Своим раскатистым голосом он громко подсказывает мне по-сербски. Когда Бри оказывается с его стороны корта и она подает, он гремит металлическим ограждением у нее за спиной. Другие зрители начинают неодобрительно шипеть в его сторону. Я не поднимаю головы и продолжаю бороться.

Между розыгрышами я смотрю в сторону отца и вижу его с пивом. Для меня это необычно. Я вообще редко вижу отца пьющим, но вот он выпивает на юниорском турнире одно пиво за другим.

Розыгрыш заканчивается не в мою пользу, и он взрывается. Он швыряет бутылку пива в ограждение, а потом еще раз о землю. Такое впечатление, что кто-то запустил фейерверк. Толпа охает от звона битого стекла. Никто из зрителей ничего подобного на юниорском турнире никогда не видел. Даже я никогда не видела отца таким. Бри остается невозмутимой. Я тоже. Я концентрируюсь на Бри.

Некоторые решения судьи выглядят сомнительными, и я со многими спорю. Трибуны это не одобряют, но я уверена в своей правоте. Из-за пререканий нам дважды меняют судей на вышке – ими выступают другие игроки. В конце концов место на вышке занимает главный судья турнира.

Уже стемнело, а я продолжаю отважно принимать подачу моей гигантской соперницы, недостаток силы компенсируя рвением. Но через три с половиной часа побеждает все же Бри. Она реагирует очень милостиво и великодушно – особенно учитывая поведение моего отца, которое ей пришлось вытерпеть. Мне очень за него стыдно, а она, я вижу, добрая девушка. У сетки мы с ней обнимаемся.

Я нервно иду навстречу отцу, готовясь к потоку криков и ругательств. Но, к моему облегчению, его взгляд мягкий, слова тоже. Он дышит на меня пивом: «Мне нечего сказать. Ты боролась изо всех сил. Играла невероятно хорошо. Мне не в чем тебя упрекнуть».

Это были самые добрые слова, которые я слышала от него за всю карьеру. Один из считаных разов, когда он похвалил мой теннис.

* * *

Вскоре папа решает, что моих групповых и индивидуальных занятий с Джоном, а также соревнований выходного дня против взрослых женщин недостаточно. К тому времени мы уже нашли в Фэрфилде теннисный клуб и проводим там большинство вечеров. На закате он один за другим накидывает мне сотни мячей. У нас много разных упражнений. За вечер я должна сыграть как минимум три сотни мячей. Я тренирую подачу, а потом иду на полуторачасовую пробежку в местный парк. Пока я бегу, я слышу, как другие дети смеются и веселятся: они играют в теннис и футбол, развлекаются, дурачатся. Кажется, никто в западном Сиднее не вкалывает на таком физическом и эмоциональном пределе, как я. Никто не работает по столько часов.

Я часами торчу на корте, какая бы ни была погода: удушающая жара, холод, дождь. Под безжалостным австралийским солнцем моя кожа приобретает насыщенный карамельный оттенок. Я работаю, не зная отдыха. Но я никогда этому не сопротивляюсь. Теннис для меня – спасение от невыносимой школьной жизни. Отдушина. Я люблю эту игру и эти суровые тренировки.

Теперь я постоянно выигрываю турниры. Мало кто из соперниц хочет со мной играть, потому что они уже знают, что меня невозможно сломать и я никогда не сдаюсь. Никогда.

Я быстро поднимаюсь в рейтинге, и вот я уже № 1 в Австралии в категориях до 12 и до 14 лет. Слух обо мне проходит среди теннисных родителей. Я слышу, как некоторые ставят под сомнение мой возраст: что якобы я приехала без документов и мне не может быть 11 лет – очевидно, что мы об этом соврали. Я понимаю, что нам с отцом не рады в этой консервативной среде. Я для них слишком тихая и замкнутая, мой отец – слишком громкий.

Дома нам с мамой очевидно, что отец несчастлив и живет в постоянном стрессе. С самого первого дня он сетует, как ему везде дают понять, что он здесь незваный гость. Конечно, своим вызывающим поведением и громкими тирадами он к себе людей не располагает. Но угадайте, кому из-за этого прилетает? И на городских, и на загородных кортах отец чувствует себя белой вороной, неспособной влиться ни в один коллектив, и, когда напряжение зашкаливает, он срывается на мне.

Вечерами, после невыносимого школьного дня и длинной тяжелой тренировки, я обожаю возвращаться домой к моему братику, которому уже три года. Но, как бы я ни любила Саво, моя радость от общения с ним омрачена моей тяжеленной ношей – необходимостью постоянно радовать отца.

Каково в Фэрфилде живется маме, я даже не знаю. Ее мнение не имеет никакого значения, и выражать эмоции ей не положено. Она делает все то же, что делала в Сомборе: смотрит за Саво, стирает, убирает, готовит. Мы с ней разговариваем меньше и больше не откровенничаем, как раньше. Каждая из нас старается по-своему пережить этот переезд.

Я снова еду в Канберру на турнир, но в этот раз играю плохо и проигрываю уже в первом круге чемпионата страны в категории до 14 лет. По возвращении в нашу дешевую гостиницу отец несколько раз бьет меня по лицу, оттаскивает за волосы и уши, а потом высылает на пробежку. Лицо у меня горит от его пощечин, я рыдаю. День чудовищно жаркий, но он все равно заставляет меня час наматывать круги вокруг какого-то канберрского сквера, а сам стоит и смотрит. Я уже на последнем издыхании, когда он наконец говорит, что достаточно. Я вся мокрая, без сил, у меня болит все тело. И тогда он объявляет:

– Я заявил тебя на турнир до 18.

У меня сердце уходит в пятки. Если я не выиграю, он меня просто прикончит. На следующий день на турнире все девочки гораздо выше меня и выглядят куда мощнее. А у меня еще и самая ужасная сетка – в первом круге мне выпала одна из лучших юниорок страны. Мне, 11-летней, предстоит сыграть со звездой австралийского юниорского тенниса. Выходя на свой первый матч, я испытываю страх. Не перед соперницами, а перед отцом. Как он меня изобьет, если я проиграю? То, как он бил меня накануне, оптимизма не внушает. Со страха перед отцом я обыгрываю шестую, четвертую, вторую и первую юниорок страны. Я продираюсь через свои матчи и каким-то образом выигрываю и финал. Я чемпионка страны среди игроков до 18 лет.

Это такое безумие, что практически смешно.

На улице начало 1995-го, и я заявила о себе на австралийской теннисной сцене.

Главный тренер Ассоциации тенниса штата Новый Южный Уэльс Крэйг Миллер узнает, что я выиграла этот турнир для девочек старше меня на шесть лет. Как и все, он ошеломлен, что 11-летний ребенок выиграл турнир для 18-летних. Он никогда не видел, как я играю, но один этот результат отобрал меня в сборную штата. Крэйг выходит на меня и приглашает в «Уайт Сити» – престижный теннисный клуб в восточном пригороде Сиднея, где тренируется юниорская сборная. Через несколько месяцев я получаю стипендию по программе Института спорта Нового Южного Уэльса (NSWIS). Это очень известная программа, и каждый теннисный родитель с амбициями мечтает, чтобы его ребенок в нее попал. Теннисные тренировки и физподготовка там полностью оплачиваются.

Из-за моих теннисных успехов мне разрешено уходить из школы в 13:15. Трижды в неделю я несусь из школы домой, пока мой тяжелый рюкзак колотит меня по потной спине. Я быстро обедаю и бегу на первый поезд в город. Конечно, вместе с отцом. Мы всегда первыми приезжаем на идеальные корты к востоку от города. Еще до начала основной тренировки я в течение получаса под его строгим наблюдением методично стучу мячом по кирпичной стене у входа в «Уайт Сити». Я делаю это с такой точностью и даже свирепостью, что из людей, проходящих мимо нас к станции Эджклифф, собирается небольшая толпа. Они заинтересованно наблюдают за мной как за теннисным то ли роботом, то ли маньяком, который не может остановиться. Они не могут отвести глаз. Крэйг тоже поражен тем, как я работаю у стены: по его словам, впечатление такое, будто я хочу мячом пробить бетон. Позже я узнаю, что другим тренерам он говорит, что никогда не видел, чтобы ребенок работал так самоотверженно, как я.

Сразу видно, что я очень отличаюсь от других девочек в «Уайт Сити». Большинство из них на хороших машинах привозят родители. Некоторые из этих машин стоят больше, чем наша квартира с тараканами. Из нее мы с папой десять минут идем до станции Фэрфилд, оттуда едем на одном поезде, потом на другом, а потом еще идем пешком в «Уайт Сити» на тренировки к Крэйгу.

Пока я ритмично стучу мячом по стене, приезжают другие девочки. Они сидят все вместе в тени и болтают, шутят, смеются, лениво растягиваются. Они обсуждают выходные, волосы, одежду, школу – темы, от которых я очень далека. Я понимаю, что им странновато видеть, как я обстреливаю стену, пока они сидят там сплетничают. При виде их я могу пробормотать невнятное приветствие, не поднимая глаз, но в их разговорах я не участвую. Сказать по правде, я в смятении. Я хочу общаться, но не могу. Во-первых, я парализована своими застенчивостью и неловкостью. Английский я еще только учу и говорю с акцентом. На фоне этих счастливых, непринужденно уверенных в себе девочек я выгляжу как инопланетянка. Но главное – отец запрещает мне с кем-либо разговаривать.

«Ты здесь, Елена, не для того, чтобы заводить друзей и веселиться. Ты здесь – чтобы побеждать», – говорит он мне.

Папе важно, чтобы я выглядела презентабельно, так что о моем внешнем виде отдельно заботится мама. Вся моя форма куплена на распродажах и выужена из корзин уцененных товаров, да еще и давно – я носила ее еще в Сом-боре, и вещи уже затрепаны по краям. Но зато все они идеально выглажены. Другие девочки одеты в последние коллекции Nike, их кроссовки еще белоснежные, а мои – изношенные и дырявые. На новые у нас просто нет денег.

Остальные дети вальяжно собираются на корте, но я сразу начинаю работать и подаю, даже если они еще не готовы принимать. Со стороны, наверное, это выглядит как мое нетерпение, но на самом деле я просто ощущаю давление со стороны отца: терять время мне категорически запрещено. Девочкам моя манера не нравится. К тому же я для них слишком серьезная. На тренировках я никогда не демонстрирую эмоции, не гримасничаю, не швыряю ракетки, не ругаюсь. Даже когда у меня получается чистый удар или подача, я не улыбаюсь, как остальные.

За двумя часами тенниса следует час фитнеса. Через несколько недель групповых тренировок меня выбирают для индивидуальных уроков с Крэйгом – такой у меня талант. Мы занимаемся два или три раза в неделю, все покрывает стипендия NSWIS. Тренировки интенсивные и длятся по два часа. Отец все время где-то поблизости. Он может слышать, о чем мы говорим, и постоянно чем-то недоволен.

– Ну как она? – спрашивает он Крэйга потом. – Что думаете?

Он угрюм и хочет прямого ответа.

Крэйг видит, что у меня есть потенциал стать чемпионкой. С отскока я играю очень хорошо. Над подачей нужно поработать. Мое рвение, готовность бороться и самоотверженность вне всяких сомнений.

Прошло полгода с тех пор как мы приехали в Сидней, и от моей жизнерадостности не осталось и следа. Я больше не та девочка, какой была в Югославии: я не смеюсь и не шучу, как раньше. Меня поглотили грусть и застенчивость. Я заставляю себя не думать о том, что никто – ни в школе, ни на теннисе – со мной не разговаривает. Что в этой стране я никуда не вписываюсь и никому не интересна.

Мне не до этого, потому что у меня есть проблема посерьезнее. Эта проблема – мой отец.

* * *

По утрам, еще не подняв голову с подушки, я начинаю судорожно соображать: «Как сделать так, чтобы сегодня он меня не избил? Что сделать, чтобы не разозлить его?» Последнее время это трудно – он становится агрессивнее.

Такое ощущение, что с тех пор как мы вышли из сиднейского аэропорта, он несчастен, боится и паникует. Его взгляд больше не смягчается, как бывало иногда в Сербии. Он еще переживает смерть своего отца. К тому же родители до сих пор не нашли работу. Мы по-прежнему иногда едим только хлеб с маргарином и солью. Раз в две недели мы получаем пособие, и обычно за день до этого у нас остается восемь долларов, из которых шесть мы с папой тратим на проезд до «Уайт Сити».

К счастью, хотя бы моя работа приносит результат. В интенсивном тренировочном режиме «Уайт Сити» я прогрессирую очень быстро. За три месяца я добилась результатов, которых большинство добиваются за три года. Это большая редкость, но попробуй не прогрессировать, когда у тебя за спиной человек вроде моего отца. С ним нет других вариантов, кроме как постоянно прибавлять.

Он говорит мне, что я обязана прорваться, потому что это наша единственная возможность выжить в Австралии. Говорит он мне это постоянно: дома в Фэрфилде, по пути на тренировку: «Ты наша единственная надежда».

Я это понимаю. Так и есть. Я одна могу подарить нам всем лучшую жизнь в этой новой стране.

Из-за того, как высоки для нас ставки, мне начинает казаться, что каждый мой удар должен быть идеален. Папа так и говорит: что я на корте должна быть идеальна. Но, когда я выполняю все, что нужно, ему уже нужно больше. Когда я становлюсь лучшей среди игроков до 14, он сразу требует, чтобы я была лучшей до 16. И чтобы он пришел в ярость, нужно совсем чуть-чуть.

Для человека, который в Югославии почти никогда не притрагивался к алкоголю, в Австралии он пьет очень много. Пиво, которое он пил на моем матче с Бри, – это цветочки. Думаю, все началось из-за тоски по дому; он пьет, чтобы подавить это ощущение, чтобы справиться с давлением. Он начинает заливаться спритцером – дешевым белым вином, смешанным с содовой, – практически с утра и не останавливается до ночи.

Дома бывают и хорошие периоды: например, несколько часов семейного ужина, когда папа готовит наше любимое блюдо. Но это всегда быстро кончается, и мы снова погружаемся в беспросветность. Я все меньше времени провожу с мамой – теперь вся моя жизнь вращается вокруг тенниса. Папа плотно занимается мной, чтобы из меня вышел толк.

Время идет, и радовать его все труднее. Даже когда тренировка проходит хорошо, он придирается к мелочам. Устраивает разнос из-за одного технического нюанса, орет, что я плохо работаю ногами. Он распекает меня на чем свет стоит, если у меня недостаточно энтузиазма. И он становится жестоким.

* * *

Его ремень коричневый, грубой твердой кожи и режет, как нож, когда он хлещет меня им. Посредственная тренировка, поражение, плохое настроение – поводом может стать что угодно. Особенно – поражение. Я редко проигрываю, но, когда это происходит, отец свирепеет. После проигранных матчей он стабильно меня выпарывает. Видимо, он решил, что пощечин и обычных побоев уже недостаточно.

Когда матч складывается не в мою пользу, он начинает ходить туда-сюда вдоль корта. Если он понимает, что я уже не выиграю – еще до «Гейм, сет, матч», – он резко уходит. И потом, после того как я пожму руку сопернице и судье и соберу сумку, мне нужно его найти. Это ужасная игра.

По ее правилам я должна найти его, несмотря на невыносимый страх перед тем, что он со мной сделает.

Каждый раз он там, где никто его не видит: за деревьями, дальними кортами или на парковке, – и зло смотрит на меня, когда я наконец его нахожу. Если вокруг никого нет, он осыпает меня оскорблениями, которые тоже стали грязнее, и дает несколько затрещин. Часто он плюет мне в лицо, таскает за уши. Но на этом наказание никогда не заканчивается. Дома он продолжает орать, что я безнадежная и жалкая. Снова и снова. Что я «тупая корова», «идиотка», «позор» и «шлюха». И там-то, когда это видят только мама и Саво, он уже может приложить меня со всей силы.

Мама никогда не пытается его остановить – только иногда так грустно, тихо и вежливо говорит:

– Ну хватит, пожалуйста.

Он всегда поворачивается к ней и орет:

– Заткнись и отвали, – и продолжает.

Она остается поблизости, наблюдая, как разверзаются врата ада. Саво иногда тоже это видит, но обычно его отправляют в его комнату.

Я начинаю понимать, что для моей мамы побои – это обычное дело. Я домысливаю, что и ее он годами не только унижал и изводил словесно, но и бил.

Дальше наступает выход коричневого ремня. Перед этим этапом наказания он иногда выставляет маму и брата из квартиры. Я уже очень хорошо знаю этот ремень. Он все время на папе, и, когда он вытаскивает его из брюк, меня уже начинает трясти. Он велит мне замолчать и не реветь – не показывать эмоции. Потом говорит снять рубашку. Когда тебя порют через одежду, это совсем не так больно – поэтому-то он и говорит мне раздеться. Я стою спиной к нему, в одном бюстгальтере, и он велит мне не двигаться, пока бьет. Периодически ремень почти разрезает мне кожу. Иногда боль такая сильная, что я убегаю и забиваюсь в угол – он меня догоняет, хватает, снова разворачивает спиной к себе и продолжает бить. Боль как в аду. Это и есть ад.

Он издевается надо мной по-разному: то эмоционально, то физически. Стоит мне пережить порку, начинается бесконечная брань. Смысл – «Елена, ты безнадежна».

Он никогда потом не раскаивается. Будто считает, что поступает правильно. Либо винит меня. «Ты сама виновата, ты вынудила меня», – говорит он иногда.

Каким-то образом на следующий день я иду в школу и на тренировку и веду себя будто ничего не было. Я заставляю свое сознание блокировать эти воспоминания и боль. Я трачу адски много сил на то, чтобы вытолкать отцовское насилие из головы.

Отец заставляет меня носить кофты с длинными рукавами в школу и на корты, чтобы не было видно следов от побоев, этих темно-синих и фиолетовых синяков у меня на плечах и по всей спине, напоминаний о его гневе. Я и сама не хочу их видеть, но иногда все же смотрю на себя в зеркало – и у меня на теле нет живого места. Вся спина у меня в синих, красных, пурпурных ссадинах и кровоподтеках. Иногда еще они кровоточат и постоянно болят. Прикоснуться к ним невозможно.

Никто меня о синяках не спрашивает. Не знаю, замечает ли их кто-то. Знаю только, что никто не спрашивает. Но иногда скрыть его побои невозможно. Однажды он хочет ударить меня по голове, но промахивается и попадает в левый глаз. Сразу появляется фингал. В результате я три дня пропускаю тренировки, не хожу в школу. Отец прячет меня, чтобы не начались вопросы.

Во время тренировок, если ему не нравится то, что я делаю, но на корте тренер или вокруг есть люди, он отзывает меня в сторону и делает вид, что дает мне полотенце. На самом деле под полотенцем он зло сжимает мою руку, так что его ногти впиваются мне в кожу.

– Ты тренируешься как говно, – говорит он и ухмыляется. – Подожди, увидишь, что тебя ждет.

После тренировок – и без того продолжительных – он еще заставляет меня бегать на длинные дистанции, в особенно плохие дни – до десяти километров. Тогда я ухожу в себя и веду с собой мысленный диалог. Убеждаю себя, что все будет хорошо, что я могу это вынести. Что я выживу.

Еще я говорю с собой потому, что однажды поняла: я почти совсем не разговариваю. Я никому никогда не расскажу, что со мной происходит, – я слишком боюсь отца. У меня не возникает даже мысли сказать хоть слово хоть одной живой душе, потому что моя расплата за это будет адской.

* * *

Бабушка тоже приехала в Австралию и теперь живет с нами. Дядя Павле пока что в Сербии, но и он подумывает о переезде. Родители, конечно, знают о зверствах войны, которые переживают наши близкие, оставшиеся на родине. Но мне уже нет дела ни до чего, кроме тенниса.

По мере того как меня узнают в австралийских юниор-ских кругах, папино поведение ухудшается. Это странно, но чем лучше я играю, тем злее становится он. Он продолжает пить на турнирах. В тех редких случаях, когда я дохожу до финала, но не выигрываю, он забирает у меня «приз неудачницы» и разбивает его.

Однажды я проигрываю финал турнира в «Уайт Сити». В глазах моего отца это провал. Он зол и по пути на станцию уже сложил на меня горы ругательств. Теперь мы стоим на платформе Эджклиффа. Вдруг он выхватывает мой хрустальный «приз неудачницы» и швыряет его о кирпичную стену поблизости. Звук бьющегося стекла привлекает внимание людей на перроне – они оборачиваются. Я ползаю по платформе, собирая осколки, чтобы выбросить их в урну, пока люди печально за мной наблюдают. Мне стыдно, я несчастна. У меня по щекам текут слезы. Иногда на корте он начинает один за другим швырять мячи из корзины, чтобы я их собирала, и я боюсь, что то же самое начнется сейчас. Он уже заставил меня нести все наши вещи на станцию – тоже в наказание.

Как-то утром на групповом турнире в пригороде Сиднея он снова обезумел от алкоголя. После упорного матча против соперницы старше меня я получаю новую порцию проклятий, как только мы уходим из виду других родителей и тренеров. Мама и Саво беспомощно стоят рядом. Он думает, что я выиграла, потому что не видел итоговый счет, и злится потому, что я играла плохо. Продолжает обливать меня грязью.