Текст книги "Несломленная"

Слава богу, он не знает, что я проиграла.

Мы всей семьей идем на станцию, и он злится все больше. Он плюет в меня, и я уворачиваюсь в тщетной надежде, что это меня каким-то чудом спасет. Мне очень стыдно, что это все видят люди. А потом по какой-то не доступной моему пониманию причине мама вдруг решает сказать ему: «Так она проиграла». Я в ужасе от того, что она это сделала. Просто в ужасе.

Он оглядывается по сторонам, чтобы проверить, не смотрит ли кто-нибудь, и надвигается на меня. Он возвышается надо мной всем своим телом, пока я собираюсь с духом. «Ты проиграла?» – гремит и брызжет слюной мне в лицо. Он снимает ботинок и несколько раз бьет им меня по голове. У него строгие туфли с жесткой подошвой, так что мне будто дали по голове крикетной битой. Боль пронизывающая.

Пытаясь увернуться от ударов, я сползаю вниз. Он продолжает бить меня, пока его гнев немного не утихает. Дальше мы идем на станцию в тишине. Дома он достает ремень и осыпает меня проклятиями. У меня звенит в ушах после его туфли, спина разрывается от ударов ремня, мое сердце разбито.

3. Аутсайдер, 1995–1998

– Возвращались бы они туда, откуда приехали, – шипит строгая блондинка у меня из-за спины в сторону моего отца.

Это мама кого-то из теннисисток, и она бросает эти слова практически нам в лицо. Отец уже немного говорит по-английски, но вовсе необязательно знать язык, чтобы понимать, что нам, Докичам, тут не рады. В воздухе висит совершенно отчетливое раздражение от того, что беженке из Сербии дали государственную стипендию. Я выиграла все, что можно, обыграла всех, кого можно, я первая ракетка страны в нескольких возрастах – и тем не менее очевидно: некоторые родители считают несправедливым, что институт помогает иностранному ребенку с неуравновешенным отцом, который гремит металлической решеткой, чтобы сбить соперниц своей дочери, когда они подают.

– Она пять минут назад приехала в Австралию и уже получила все это, – слышу я, когда один из отцов жалуется ведущему тренеру. – Это нечестно.

Я очень расстраиваюсь из-за такой неприкрытой враждебности ко мне – ребенку, который за свою жизнь уже дважды спасался бегством и еле-еле может позволить себе ездить на тренировки. Почему они не могут просто заботиться о себе и своих детях? Я не могу понять, расизм это или обычная зависть.

Папе трудно даются новый язык и культура, и он с самого начала ощущает нас жертвами дискриминации. Он понимает, что другие теннисные родители считают, что мы заняли место их детей. Это становится еще очевиднее, когда некоторые из них не разрешают своим детям тренироваться со мной в «Уайт Сити».

Но среди этих враждебно настроенных родителей есть Дэвид и Морин Колдервуд – родители Бри. Морин Колдервуд воспитала своих детей в христианском духе: «Будьте к окружающим добры и не завидуйте», – говорит она им. И она делает то, чего не делает никто из родителей в «Уайт Сити»: организует нам с Бри совместную тренировку каждое воскресное утро. Так Бри, моя самая принципиальная соперница, становится моей соратницей. Она очень добра ко мне, и я стараюсь отвечать взаимностью, но мне нужно следовать папиным правилам, а значит, дружить мы не можем. Я хотела бы, но мне нельзя. Когда мы выбираемся в небольшую командную поездку, мы с Бри болтаем и проводим время вместе, но по возвращении в Сидней под наблюдением отца мне снова приходится закрываться. А ведь мне так хочется завести настоящего друга. Я понимаю, что ей, должно быть, трудно тренироваться в такой обстановке, но она стоит на своем. Ее доброта сильнее соревновательного инстинкта.

Двухлетняя сестра Бри, Тайра, подружилась с моим шаловливым четырехлетним братом Саво. Они с мамой по выходным иногда ездят на тренировки вместе с нами. В такие субботы, пока мы тренируемся, дети веселятся и валяются на сочных газонах, высаженных вдоль реки. Я иногда замечаю их при смене сторон, но в основном я сосредоточена на теннисе.

Когда нам с Бри надо ехать в «Теннис Уорлд» в Эппинге – на вторую базу нашей команды, – Морин забирает нас с папой на станции Стратфилд. Добираться туда на общественном транспорте очень тяжело, к тому же нужно ехать на такси, что для нас слишком дорого. Если Морин видит, что мы с папой обратно идем под дождем, она всегда окликает нас и подвозит до вокзала. Она очень добрая и понимает, что мы еле сводим концы с концами. Когда мы играем в Сиднее, иногда она просит у папы разрешения сводить меня на ужин.

– Ладно, иди с ними, иди, – разрешает он мне.

Он очень хорошо относится с Колдервудам и доверяет им, чего не скажешь о большинстве людей из «Уайт Сити» – к ним он относится с опаской. На ужинах с ними я на несколько часов притворяюсь членом их счастливой семьи. Мы шутим, а я съедаю большую порцию спагетти болоньезе, которым они угощают меня в загородных итальянских ресторанах. Для меня это глоток свежего воздуха после домашних ужинов, во время которых никто ничего не говорит, лишь бы отец не взбесился и не начал швыряться едой, а то и самим кухонным столом.

На Рождество 1995 года Морин дарит Саво раскраску, которой он очень радуется. Дома мы с трудом наскребаем деньги на рождественскую елку и подарки. Но я к тому времени уже постоянно выигрываю мелкие турниры в Сиднее и округе, так что скопила немного призовых и купила Саво подарок сама.

* * *

К началу 1996-го я уже играю в теннис так, как никто в моем возрасте не играет: жестче и увереннее кого-либо. И хотя мои тренеры говорят, что я нереально талантлива, периодически я не справляюсь с давлением, которое испытываю от необходимости постоянно угождать отцу. Первый гадкий признак этого – на корте я перестаю играть честно.

Испытывая это чудовищное давление и связанный с ним страх, я начинаю делать ужасные вещи – жульничать на тренировках. Я делаю это, только когда он не видит, а ситуация на корте критическая. Я понимаю, что, если он меня поймает, он осатанеет и мне влетит так, как и не снилось. Он изобьет меня так, что у меня зубов не останется. В этом вопросе он тверд: на корте я всегда должна бороться честно. Но мой страх перед ним так велик, что, когда его нет поблизости, я говорю, что мячи моих соперниц, приземлившиеся близко к линии, ушли в аут[1]1
  Юниорские турниры проходят без линейных судей, и игроки сами определяют, попал ли удар соперника в корт (прим. пер.).


[Закрыть]. Я делаю это потому, что, если он вернется и увидит, что я не выигрываю, я буду в полном дерьме.

Мне стыдно за эту новую привычку. Я не такая, я ненавижу свое вранье. Ненавижу человека, в которого превращаюсь. Я понимаю, что поступаю плохо, но в конечном счете я готова на что угодно, лишь бы не встречаться с его коричневым ремнем.

Мои приемчики, конечно, приводят моих соперниц в ярость. Они чувствуют себя обворованными. Обманутыми. И они правы. Я вообще на корте держусь совсем не дружелюбно. Я нагнетаю давление. Ни одного очка просто так не отдаю. Если я расслаблюсь хоть на мгновение и позволю сопернице выиграть очко, как они делают это друг с другом, меня изобьют. Отец продолжает меня бить, унижать и плевать мне в лицо, когда не видят другие игроки, а мать – присутствовать при этом и молча наблюдать. Какие бы гадости он мне ни говорил, она никогда – никогда! – не вмешивается. Ни разу она не сказала ему перестать втаптывать меня в грязь. Иногда его слова так же болезненны для меня, как и его удары.

«Ты сука».

«Ты шлюха».

«Ты проститутка».

«Ты тупица».

«Ты безнадежна».

Мне всего 12 лет, и такое обращение травмирует меня не меньше, чем его зверские пощечины или удары его ремня. И мне кажется, что с каждым днем он становится все более жестоким.

Никто из моих соперниц не знает, с чем мне приходится мириться. Они не знают, что за каждый неудачный розыгрыш меня могут избить или плюнуть в лицо, так что они видят меня просто как безжалостную соперницу. Но я такая и есть. Под наблюдением отца я просто не могу позволить себе играть иначе. Кому-то из детей я кажусь надменной и грубой. На самом деле я совсем не такая, просто я оградила себя от них стеной. Для меня это единственный способ справиться со своей жизнью.

* * *

В феврале 1996-го, через полтора года после нашей эпической битвы при Канберре, мы с Бри снова играем друг против друга – на этот раз в чемпионате страны до 16 лет. Бри – пятнадцать, и она на три года старше меня. Она легко берет первый сет; я цепляюсь и в борьбе выигрываю второй. В решающем я тоже побеждаю и выигрываю титул. Бри, как всегда, великодушна, несмотря на поражение. Она поздравляет меня и обнимает.

После турнира мы с Бри едем на сбор в Институт спорта Австралии (AIS) в Канберре. С нами едет еще одна теннисистка – Алисия Молик. Мы трое – лучшие юниорки страны.

В день отъезда папа дает мне десятидолларовую купюру. Я знаю, что это его последние десять долларов. «Это на еду и воду в случае необходимости», – говорит он. Отдав эти деньги мне, моя семья осталась без ничего на неделю. Я твердо знаю, что даже не разменяю банкноту, и сделаю все, чтобы привезти деньги обратно. Я понимаю, как много это будет значить для отца. Но, разумеется, я очень рада уехать из дома. Для меня это отдушина.

В AIS очень круто. Это роскошный комплекс, и я очарована спортсменами из других видов, которые там занимаются, особенно миниатюрными мускулистыми гимнастами. Мне так любопытно, что я даже иду посмотреть их тренировки. Они потрясающе атлетичны и нереально талантливы. Еще мы ходим смотреть на гандболистов и пловцов. Вокруг бассейна, где готовят олимпийцев, мы бегаем на своих тренировках. Наш сбор длится две недели: мы много тренируемся и хорошо едим.

Мне нравится общаться с девочками, особенно с Бри. Мы хорошо ладим. Свободное время мы проводим вместе и иногда ходим к торговым автоматам. У девочек полно карманных денег, и они покупают леденцы, чипсы и лимонад, но мои десять долларов остаются у меня в кармане. Я не трачу ни цента и по возвращении домой с гордостью возвращаю деньги папе. Он убирает их в бумажник, а потом спрашивает, чему я научилась в AIS.

Вернуться домой было тяжело, потому что там меня ждал мой обычный ад – жизнь, полная боли, давления и бесконечного напряжения. Я спрашиваю себя: «Я ужасный человек, раз не хочу возвращаться к родному отцу?»

* * *

Обо мне узнают важные теннисные люди. Крэйг Миллер звонит Уолли Масуру и приглашает его в «Уайт Сити» посмотреть на меня. Когда я знакомлюсь с Уолли, он только завершил карьеру профессионального игрока, двумя годами ранее побывав 15-й ракеткой мира.

Масур проводит тренировку с нашей командой, и он, как рассказал мне Крэйг позднее, ошеломлен моим талантом. Он говорит, что я развита не по годам и по игре, и по психологии. Конечно, Уолли узнает и о моем отце – он, как и всегда, снует поблизости, накручивает круги вокруг корта. После тренировки Уолли ждет его, чтобы познакомиться. Отец с сердитым видом остается где-то в укрытии.

Я начинаю заниматься отдельно с Масуром. Он чудесный и очень спокойный. Я прекрасно знаю, как он талантлив и чего добился[2]2
  Уолли Масур – в одиночном разряде победитель трех турниров ATP и полуфиналист двух турниров Большого шлема; в парном – обладатель 16 титулов ATP (прим. пер.).


[Закрыть]. На одной тренировке он поднимает сетку повыше, чтобы научить меня придавать моим плоским ударам больше верхнего вращения. Через две недели нашей работы отец его за это увольняет.

– Иди скажи Уолли, что ты с ним все, – говорит он мне сразу после очередной тренировки.

Я в таком шоке, что практически отказываюсь. Но, конечно, приходится послушаться. Потом я чувствую себя ужасно. Масур отреагировал спокойно, но я вижу, что он удивлен. Я очень расстроена – он так мне нравился.

Потом теннисный босс Нового Южного Уэльса Барри Мастерс звонит агенту из IMG Брайану Клуни и говорит, что он должен приехать посмотреть на феноменально одаренного ребенка, «которого ждут великие дела», как он любит выражаться. Но для меня не имеет значения, что думают другие, важно только то, что думает мой папа.

Брайан приезжает и приходит на мою тренировку. После нее мы с папой встречаемся с ним в офисе Барри. Брайан – крупный доброжелательный парень с мягким голосом. Он доходчиво объясняет, почему хочет меня представлять. IMG, говорит он, – всемирное спортивное агентство, которое работает с лучшими игроками планеты.

– Дженнифер Каприати – наш клиент, – замечает он с гордостью. – Неспроста все топ-игроки приходят к нам и остаются с нами. Мы представляли Крис Эверт, Мартину Навратилову и Билли Джин Кинг на всем протяжении их карьер.

В пользу Брайана говорит то, что приоритет IMG – благополучие их клиентов.

– Мы гордимся тем, какой заботой окружаем наших клиентов: предоставляем им лучших тренеров, составляем персональные планы развития и сбалансированные графики для наших юниоров.

Когда Брайан заканчивает свою презентацию, отец выглядит совершенно безразлично. Мы сидим в тишине не меньше минуты – слышен только стук теннисных мячей, раздающийся снаружи. Брайан смотрит на отца в ожидании ответа, какого-то сигнала.

Но мой отец еще до начала встречи все объяснил мне: я должна попросить денег. Сказать, что мы подпишемся с IMG только при условии, что они сразу нам заплатят, потому что мы на небывалой мели. Я заговариваю первой. Объясняю, что переговоры будут идти через меня, и перевожу все, что говорил мне отец. Как он и велел, я не хожу вокруг да около и сразу обозначаю нашу позицию.

– Какие у вас финансовые гарантии? – спрашиваю я Брайана. – Вы же заплатите за то, чтобы представлять меня?

Брайан обескуражен.

– Мы не предоставляем финансовых гарантий, – отвечает он. – У нас нет такой практики. Мы – ведущее агентство мира в области спортивного маркетинга. Мы обещаем нашим клиентам лучшие из возможных условий при заключении контрактов в будущем, но на данный момент я не могу дать никаких денежных гарантий. Что я могу гарантировать – это то, что в перспективе мы поможем вам заработать больше, чем какое-либо другое агентство.

На это я отвечаю ему то, что мне велел ответить отец:

– Без финансовых гарантий ваше предложение нас не интересует.

Встреча закончена. Мы с папой быстро встаем и уходим. Я расстроена, что не буду в IMG. Брайан мне очень понравился и показался человеком, который хорошо бы о нас позаботился. Но, как и всегда, мое мнение ничего не значит.

* * *

Руководство Института спорта Нового Южного Уэльса назначает совет, посвященный мне и моему отцу. Из-за него они не могут рассчитывать на меня. Он заставляет меня в последнюю минуту отказаться от командной поездки в Дарвин, так что я просто не приезжаю в аэропорт. Иногда он ни с того ни с сего решает не отпускать меня на другие региональные соревнования, иногда – на аттестацию по физподготовке. И я просто не приезжаю. Так, сначала я пропускаю соревнования Женской спортивной лиги, а потом – даже тренировки с Крэйгом. И все это – по указаниям отца.

Позднее я узнаю, что на этих совещаниях в «Уайт Сити» меня называют трудной и говорят, что я отказываюсь сотрудничать. Я понимаю, что этих людей раздражает поведение и моего отца тоже. Некоторые говорят, что мы с ним подрываем теннисный кодекс чести. Припоминают сомнительные ауты, которые я фиксирую на тренировках, а также то, как он отвлекает моих соперниц, дребезжа металлическим ограждением у них за спинами. И это не говоря о его привычке выпивать на турнирах и хаосе, который он постоянно вызывает своим присутствием.

Тренеры, боссы программ развития игроков да и вообще весь теннисный истеблишмент обеспокоены. У меня невероятный талант, но с моим отцом не оберешься мороки.

Отстранить ее? Или его? Что делать?

Но ничего не происходит. У них много лет не было такого таланта, как я, так что они оставляют все как есть.

* * *

В начале 1997-го мне 13 лет, и мне дают wild card на юниорский Australian Open в Мельбурне[3]3
  Wild card – специальное приглашение на турнир, предоставляемое нескольким игрокам, не проходящим на соревнования по рейтингу, обычно в качестве поощрения за успехи на соревнованиях уровнем ниже (прим. пер.).


[Закрыть]. К тому времени я уже знаю, что отец плохо реагирует на мою эмоциональность, так что встречаю эту новость без энтузиазма, подобающего такому событию. Его насилие надо мной не только физическое и эмоциональное – еще он высасывает из меня жизнь. Из-за его ежедневных тирад я напрочь истощена эмоционально. Так что это приглашение я воспринимаю просто как очередной шаг в нужном направлении, как то, что и должно было произойти, как галочку, которая и должна была появиться напротив моего имени. Что бы я ни выиграла и какого бы впечатляющего результата ни добилась, он всегда говорит: «Ничего особенного не произошло. Нужно двигаться дальше».

Я проигрываю во втором круге девочке из посева. Отец недоволен результатом и напивается до беспамятства. Он продолжает пить, пока мы в гостиничном номере собираем вещи. К тому времени, когда мы добираемся до автобусной станции на Спенсер-стрит, он уже цепляется к прохожим и кричит. Он выглядит как сумасшедший. Я даже начинаю держать от него дистанцию – пересаживаюсь подальше и делаю вид, что я не с ним. Он ведет себя просто безобразно. Мне еще никогда не было так стыдно за него. Я горю от стыда.

Но я не плачу. Я еле сдерживаю слезы, но не плачу, потому что знаю, что тогда ему точно сорвет крышу. Он скажет, что своими слезами я его «предаю», что я жалкая. Назовет меня соской. Так что я держусь из последних сил, пока он вопит, а все вокруг нас оборачиваются на орущего психа, который еле стоит на ногах. Вскоре приходят сотрудники вокзала и решают, что Дамир Докич не сядет в автобус в Сидней.

Непонятно, что нам делать теперь. Отец зол и наматывает круги, разговаривая по телефону с мамой и возмущаясь, что нас не пустили в автобус. Он пытается найти нам билеты на самолет. Денег у нас нет, но после трех телефонных звонков он занимает нужную сумму, и мы их покупаем. Понятия не имею, как мы будем за них расплачиваться. Для нас это непозволительная роскошь.

На ночь в отеле у нас нет вообще ни цента – все ушло на билеты. Даже на еду мы наскребли с трудом. Вокзал постепенно пустеет и погружается в мертвую тишину, нарушаемую только прибытием нескольких ночных поездов. Уборщики подметают и моют полы. Мы с папой голодные и уставшие. Он не прекращает ругаться на меня. В своем пьяном угаре он мелет без умолку. Он во всем обвиняет меня, хотя из автобуса нас выгнали из-за него.

– Это все ты виновата, – он плюет в меня. – Ты не работаешь так, как должна, чтобы вытащить нас.

Через несколько часов он наконец замолкает. Мы оба засыпаем на полу рядом с нашим багажом и моей теннисной сумкой. Мы спим всего два-три часа, до первого автобуса в аэропорт. Оказавшись в самолете, я сразу засыпаю, изможденная его бешенством.

* * *

К марту 1997 года мой талант в Австралии уже признан настолько, что меня впервые отправляют на международные соревнования – в Японию. Вечером накануне отъезда в Токио я раскладываю свою желто-зеленую форму на маленькой кровати, где сплю вместе с братом. Обживаясь в Сиднее, мы постепенно покупали мебель – местный магазин открыл нам долгосрочный кредит без первоначального взноса. Возможность представлять свою страну вызывает у меня восторг, а к тому же я еду одна – в смысле, без отца. Родителей в эту поездку не берут, но он меня все же отпускает, потому что международные соревнования покажут мой настоящий уровень. Я не могу дождаться того дня, когда уеду от него.

Я приезжаю в аэропорт Сиднея в радостном предвкушении нашего рейса, но и на нервах. Я рассматриваю других игроков-юниоров, стоящих в очереди на регистрацию. Они все старше меня минимум на три года и выглядят высокими и уверенными в себе. Еще они выглядят сплоченной группой – такой крепкой теннисной бандой, которой неинтересны чужаки вроде меня. Их лица мне знакомы – я помню их с региональных турниров: это золотая молодежь австралийского тенниса.

Никто из них не здоровается со мной, когда я встаю в очередь. Наоборот, они делают вид, что не замечают меня.

Когда мы приземляемся в Токио, я уже со всей ясностью понимаю, что я там изгой. Когда мы перед ужином собираемся всей командой в лобби отеля, сразу видно, что я не такая, как они все. Они все одеты очень хорошо: джинсы, классные футболки, модная обувь. У меня нет даже джинсов, не говоря обо всем остальном. Мы не можем их себе позволить, да и к тому же, по мнению папы, мне не нужно ничего, кроме теннисной одежды. Так что пока все одеты по последней моде, на мне мой спортивный костюм. На меня косо смотрят. Мне неловко, и я выдумываю оправдание:

– Я не знала, что мы в джинсах идем.

– Ну так иди наверх, переоденься, – отвечает кто-то.

Тогда мне приходится выдумывать, почему я не могу.

Остальные игроки тусуются друг у друга в комнатах, играют в карты, дурачатся – проводят время, как и все тинейджеры, – но меня не приглашают. Однажды вечером я собираюсь с духом. Моего отца нет в этой поездке, и он не диктует каждое мое движение, поэтому я очень хочу воспользоваться этой свободой, чтобы влиться в коллектив. Хотя бы попытаться. Я завожу себя: попрошусь поиграть в карты с ними.

Я подхожу к двери номера, где все собрались. Меня пробирает волнение. Я стучусь. Мне открывают. Они встречают меня отсутствующими взглядами. Я сразу понимаю, что мне не рады.

– Вали откуда пришла, – говорит мне один из игроков и захлопывает дверь у меня перед носом. Комната взрывается общим хохотом – будто этот человек рассказал самый смешной анекдот на свете.

Эти слова потрясают меня до глубины души. Я забиваюсь в свою комнату, залезаю на кровать и рыдаю. Я так отчаянно хочу, чтобы меня приняли, но не остается никаких иллюзий: никто не собирается меня принимать. И откуда этот расизм? Почему один подросток говорит другому, чтобы тот проваливал откуда приехал? Их что, родители этому учат?

На следующий день ко мне настроены так же враждебно и говорят даже не пытать свое счастье с ними снова.

– Можешь не приходить, – говорят они мне. – Мы не хотим с тобой общаться.

Вот так просто.

Так что я больше не пытаюсь ни с кем подружиться. Остаток поездки я провожу либо в одиночестве у себя в комнате, либо с игроками из других стран, либо с тренерами, которые нас сопровождают.

Несмотря на то что в Японии меня не достают побои и унижения отца, я все равно чувствую давление от необходимости побеждать. Я могу быть в тысячах километров от отца, но он все равно отслеживает каждый мой результат. Если я не выиграю или хотя бы не сыграю более-менее успешно, если по возвращении домой моя техника будет хуже, чем была, я больше никогда в жизни не поеду никуда без него, как сказал он мне по телефону.

Я выигрываю все свои одиночные матчи. Наша команда становится чемпионом.

Поездка увенчалась успехом. Теннисное руководство довольно моим выступлением в Японии, и в мае 1997-го меня и нескольких других игроков на шесть недель отправляют в Европу играть в турнирах до 16 лет. Папа снова остается дома.

Я еду вместе с Алисией Молик. Мы с ней нормально ладим, но я больше дружу с девочками из других стран. С ними мне легче быть собой – например, с Энсли Каргилл, восходящей звездой американского тенниса, которую все хотят обыграть. С ней мы очень подружились. Этим девочкам все равно, откуда я приехала, и я начинаю думать, что, может, со мной все нормально, что я вполне могу понравиться. Потом я размышляю: может, это чисто австралийская особенность, обусловленная консервативностью теннисных кругов и их неприятием чужаков? Понятно, что мой отец сеет хаос на австралийских кортах, но мне кажется, что ко мне настроены враждебно не только из-за него. Я чувствую предубеждение из-за того, что правительственную стипендию получает беженка, пусть я и лучшая сразу в трех возрастных группах.

Я возвращаюсь из поездки, и через несколько недель меня отправляют еще в одну – на этот раз в Северную Америку на август и сентябрь. Я беру с собой учебники и много времени провожу за ними.

В этой поездке, как и в Японии, наш главный тренер – Лесли Боури. Лесли играла в 1960–1970-х. В 1964-м она была второй ракеткой мира и минимум по разу побеждала на всех турнирах Большого шлема, а одиночный титул на «Ролан Гаррос» брала дважды. С самой первой нашей встречи я проникаюсь к ней симпатией. Это стройная, как гончая, женщина, которая говорит редко, но метко. Тренер из нее прямой, умный и сильный, и она умеет меня раскрыть. Подход у нее одновременно твердый и деликатный, и она нас всех настраивает очень хорошо. Я очень быстро ей доверяюсь и чувствую с ней тесный контакт. Мне кажется, ей не все равно.

В Америку снова едет Алисия и еще одна талантливая юниорка примерно моего возраста – Рошель Розенфилд. Алисия и Рошель всегда селятся вместе, и я оказываюсь третьей лишней. Но я привыкаю, что мое дело – играть и выигрывать матчи. В Филадельфии я обыгрываю мою подругу Энсли Каргилл в тяжелом матче – 7:5, 4:6, 6:4, а потом в финале – Алисию. Матч упорный, и я побеждаю в трех сетах. Я чувствую облегчение и удовлетворение – выиграть такой титул в 14 лет дорогого стоит.

Мы едем в Вашингтон, где я дохожу до четвертьфинала, а потом – в Нью-Йорк, где мы живем в отеле «Гранд Хайатт», зажатом между знаменитым Центральным вокзалом и Крайслер-билдинг. Я влюбляюсь в ритм и бесконечное движение этого города. Для меня, девочки из провинциального Осиека и дважды беженки, такие роскошные нью-йоркские гастроли – большое событие. Ради этого я вкалывала как проклятая, и я не удивлена, что пробилась – другого выбора у меня не было. В этот раз Алисия, Рошель и я живем в одной комнате, и между нами все нормально. На юниорском US Open я в первом круге проигрываю теннисистке из Словении.

Из Штатов мы едем в Ванкувер на Молодежный кубок мира NEC. Несмотря на то что в команде меня не приняли и в этой поездке мне бывало так же одиноко, как в Японии, я в восторге от возможности играть за сборную и представлять свою страну. Я очень люблю играть за Австралию и всегда с гордостью надеваю национальные цвета. Каждый спортивный костюм, который мне выдают в сборной, для меня сокровище.

* * *

К концу 1997-го мама находит работу на конвейере хлебозавода Tip Top на западе Сиднея. Ее зарплата кормит нас и покрывает мои теннисные расходы. Саво уже ходит в школу, а воспитывает его, по сути, моя бабушка, потому что никого из нас почти никогда не бывает дома. Мама работает очень много – мы ее почти не видим. На мои турниры она больше не ездит, потому что крутится как белка в колесе, работая то ночные, то двойные смены. Но даже с ее безумным рабочим графиком наша финансовая ситуация не улучшается, потому что теннис очень дорогой. Моя стипендия NSWIS покрывает только групповые и индивидуальные тренировки, больше никаких денег мы не получаем, и ездить по стране – а это необходимо для прогресса – приходится за свой счет. Теннисная экипировка, струны и все остальное тоже влетает нам в копеечку, а свободных денег у нас нет и без этого.

В январе 1998 года мы собираемся на Открытый юни-орский чемпионат штата Виктория в Траралгоне, небольшом городе в нескольких часах езды от Мельбурна. Папа подумывает купить палатку, потому что денег на проживание нет вообще. Чтобы мы смогли поехать, мама берет дополнительные смены в Tip Top и какое-то время работает по 16 часов в сутки. Я прекрасно понимаю, что у нее нечеловеческий график, и мне очень ее жаль.

Благодаря маме у нас появляются деньги на гостиницу, хоть и самую дешевую в городе, – мотель «Траралгон».

Траралгон – сонное место, но оно оживляется к нашему турниру, крупнейшему в преддверии Большого шлема. У меня все получается, и я в шикарном стиле прохожу всех своих соперниц, пока отец гаркает указания с трибуны. По пути в финал я проигрываю всего два сета.

В финале я играю с Ревой Хадсон – талантливой новозеландкой на три года старше. Меня снова мотивирует страх, но не перед Ревой.

Большинство зрителей, пришедших на наш матч на девятом корте, сидят на трибунах, и только мой отец стоит немного в стороне, опираясь на старую кирпичную стену. Как обычно, он немного в тени, но все и так знают, где он, потому что своим раскатистым голосом он отдает мне приказы. Он делает это на сербском, но и так понятно, что это указания, причем временами – совсем не благожелательные. Но, что бы кто ни думал, подобные реплики кого-то из команды игрока считаются тренерскими подсказками, а они запрещены правилами. Местный стрингер[4]4
  Специалист по натяжке струн.


[Закрыть] и тренер Грэм Чарлтон по ходу матча делает отцу замечание:

– Хорош уже жульничать, дружище, – говорит он. – Это нечестно.

Отец бросает на него злой взгляд и возвращается в тень трибун. Я продолжаю делать свое дело и легко выигрываю финал – 6:3, 6:3. Моя победа ненадолго обезвреживает отца – некоторое время он будет доволен. Мне 14, и я одна из самых молодых чемпионок этого турнира. Сегодня он меня не изобьет, хоть его самого и пристыдили за его поведение. Последнее время я стала замечать, что он становится особенно несдержан на решающих стадиях турниров. Несмотря на то что я исправно до них дохожу, он страшно нервничает и – как следствие – пьет, а потом скандалит.

Следующий турнир, на который мы едем перед Australian Open, – хардовый чемпионат Австралии в теннисном клубе Ноттинг-Хилла между Мельбурном и Данденонгом. Туда с нами едет Саво – у него каникулы, и папа решает взять его с собой. Мы заселяемся в гостиницу «Брюс Каунти» в Маунт Уэверли по соседству с клубом, и вот там-то все и выходит из-под контроля.

Вечером накануне старта этого международного турнира организаторы совмещают жеребьевку с барбекю на территории клуба. На улице смеркается, и теплый воздух над кортами наполнен запахом горячих сосисок. Местные и приезжие игроки со своими родителями и тренерами собираются все вместе, чтобы поесть и немного развлечься.

Но кое-кто на этой вечеринке настроен совсем не миролюбиво. Это мой отец – он напился. От него несет вином.

Все спокойно, пока не объявляют мою соперницу: это Рева Хадсон. Отец взбешен. Он решает, что против меня какой-то заговор, раз мне в первом круге выпала Рева, с которой я на прошлой неделе разыграла титул. В знак протеста он начинает громко хлопать. В тихом вечернем воздухе раздается его громкий иностранный выкрик:

– Это мухляж, мухляж.

Дети перестают играть и болтать. Все замолкают. Я съеживаюсь и опускаю глаза, отчаянно желая исчезнуть. Саво тоже насторожился. Мне так стыдно.

Отец называет директора турнира лесбиянкой. Он кричит на нее, надувая свою огромную грудь, нетвердо стоя на ногах и повторяя, что турнир нечестный. Никто уже не ест сосиски, вечеринка вконец испорчена. Ситуация выходит из-под контроля, пока я безуспешно прошу его успокоиться. Другие родители тоже пытаются угомонить его, но никто не может вывести его из этого состояния, и вот некоторым уже становится страшно. Только какое-то время спустя удается его утихомирить.

Это только цветочки.

На следующий день я обыгрываю Реву 6:2, 1:6, 6:2. Несмотря на положительный результат, проигрыш второго сета приводит отца в ярость, и, когда я выхожу с корта, он кипит.

На бесплатном автобусе, который везет нас в гостиницу, на меня выливается поток брани и унижений – мы единственные пассажиры. Оказывается, я бездарность. Жалкая. Безнадежная. Ничего из меня не выйдет. К тому времени, когда нас высаживают на парковке отеля, он уже не может держать себя в руках. Удар. Еще один. Ему будто уже все равно, видит его кто-то или нет. Я вздрагиваю от боли и пячусь в попытке увернуться от пощечины, после которой моя щека покраснеет. Но он продолжает бить меня снова и снова. Я же выиграла – за что это?