Текст книги "Несломленная"

Я спокойно беру первый сет у шведки Осы Карлссон, однако во втором меня преждевременно накрывает волна эмоций: обстановка на корте наэлектризована болельщиками, и их поддержка так меня окрыляет, что я невольно забегаю вперед и уже вижу себя победительницей. Но, вовремя себя одернув, я успокаиваюсь, выигрываю тай-брейк и чувствую мощный прилив уверенности в себе.

Интересно, это из-за того, что я обыграла нескольких подряд теннисисток топ-10 или благодаря пертским болельщикам? Вот я уже реализую матчбол и привожу трибуны в экстаз.

Затем я сама занимаю место на трибуне и смотрю, как Марк побеждает Йонаса Бьоркмана в матче, второй сет которого тоже получается очень упорным и решается только на тай-брейке. Кубок Хопмана выигрывает Австралия! Я получаю теннисный мяч, инкрустированный бриллиантами, и чек на 100 000 долларов – неплохо для 15-летнего подростка. Это вызывает во мне особенные эмоции, отчасти потому, что мне трудно осознать, что я заработала столько денег одним-единственным турниром.

После нашего триумфа Лесли дает интервью газете The Age, в котором рассказывает о моем драйве. «Елена очень голодна до успеха. Она готова много работать, в ней есть целеустремленность, и ей нравится соревноваться. Чтобы стать топ-игроком, необходимо любить соревноваться – я видела много теннисистов, карьеры которых не сложились именно потому, что им не так уж нравилось бороться. Но ей нравится. Это отличает ее от остальных. У нее есть цель. Она точно знает, чего хочет».

Дома в Фэрфилде папа в восторге. Наступает мирный период: спокойствие и никаких упреков. Как обычно, я очень рада вернуться к своему братику. К маме – тоже. И все же я ловлю себя на мысли, что хотела бы быть с Лесли. Я очень по ней скучаю. После нашей сказочной поездки в Перт возвращение в реальность дается мне с трудом.

* * *

Выступление в Кубке Хопмана открывает передо мной новые двери. Директор Australian Open Пол Макнами дает мне wild card на турнир. У Лесли и ее чудесного мужа Билла есть друг с квартирой в Саут-Ярра, пригороде Мельбурна, – он пускает нас туда пожить, и там мы готовимся к турниру.

Место очень красивое, и я быстро нахожу ту игру, которую показывала в Перте. Каждое утро мы с Лесли выходим на пробежку на берег Ярры. Мы вместе готовим. Я представляю, что это мой дом, моя счастливая жизнь, разделенная с уравновешенными и спокойными людьми. Никто не швыряет еду об стену. Никто меня не избивает. Не поливает меня грязью часами. Просто спокойная, умиротворенная жизнь.

Пять дней я провожу в этом оазисе безмятежности с семьей Боури, но потом моя собственная семья приезжает в Мельбурн, и моему счастливому мирку приходит конец. Я переезжаю к своим в гостиницу.

В «Мельбурн-Парке» организуют показательный матч, и, к моему огромному удовольствию, на него ставят меня против Моники Селеш – той самой теннисистки, которая вдохновила отца, когда мне было всего шесть, и которая до сих пор вдохновляет меня. Моника – четвертая ракетка мира, и неудивительно, что я проигрываю ей 3:6. Тем не менее я довольна, что сыграла на достаточно хорошем уровне. Шестью годами ранее на Монику посреди турнира с ножом напал сумасшедший болельщик, но она уже восстановилась и перезапустила свою карьеру. Мы с ней обе застенчивые. В раздевалке она почти ни с кем не разговаривает, но мне удается с ней сфотографироваться. Этот снимок станет моим сокровищем. Папа тоже с ней знакомится и не помнит себя от радости, что перекинулся с ней несколькими фразами.

Накануне турнира мы с Лесли даем интервью The Age. Я как попугай повторяю взгляды моего отца. По правилам женского тенниса 15-летнему игроку разрешается в год сыграть только десять турниров WTA и четыре «Шлема». Я говорю, что эти возрастные ограничения смешны, и, возможно, я буду их оспаривать: я лучше буду проигрывать профессионалам, чем обыгрывать юниоров, потому что твой теннис прогрессирует только тогда, когда ты играешь с сильными соперниками.

Лесли считает иначе: на ее взгляд, я должна играть юни-орские «Шлемы», пока все их не выиграю. Да, в прошлом году я на них всех дошла как минимум до полуфинала, но победила-то только на одном – в Нью-Йорке. Ее мнение прямо противоположно папиному. Лично я согласна с ней, но, когда журналист спрашивает про планы на 1999 год, публично я озвучиваю взгляд отца.

Лесли: «Я считаю, что для Елены важно играть юниор-ские «Большие шлемы», пока она не наберет нормальный профессиональный рейтинг…»

Я: «Да, но…»

Лесли: «Подожди минуту. Пока она подпадает под возрастные ограничения WTA, играть только десять турниров бессмысленно, а иметь опыт «Больших шлемов» очень важно».

Я: «Я против юниорских «Шлемов», потому что профессиональные матчи против Кетцер и Санчес-Викарио – это хорошая тренировка независимо от результата, в то время как юниоры – это движение назад, а не вперед».

Лесли: «Рейтинг покажет, на какие турниры она будет попадать. С этим вопросом нам еще предстоит разобраться».

В этом интервью я говорила словами отца. Он всегда натаскивает меня перед интервью, проговаривает, что я должна отвечать. Естественно, если потом он прочитает в газете, что я сказала что-то из другой оперы, у меня будут неприятности. Поэтому я придерживаюсь папиной линии. Снаружи я могу выглядеть уверенной в себе, но на самом деле я просто испуганная девочка, которая не может допустить, чтобы кто-либо – особенно пресса – узнал, что происходит за закрытыми дверями. Поэтому я делаю то, что мне говорят.

В личных разговорах с отцом Лесли пытается убедить его, что незачем бежать впереди паровоза и мне нужно еще поиграть в юниорах. Он грубо отмахивается от нее со словами: «Елене нужно двигаться вперед». У него развилась навязчивая идея, что все вокруг вставляют мне палки в колеса.

Почти каждую утреннюю тренировку на Australian Open я провожу с Моникой – это огромная честь. Она яростная, никогда не халтурит, почти не разговаривает. Мой отец от нее в восторге.

Перед первым матчем я места себе не нахожу от волнения. Трибуны забиты до отказа. Когда я выхожу на корт, болельщики приветствуют меня криками и аплодисментами. Как и в Перте, эти люди любят теннис и разбираются в нем. В первом круге я играю со 123-й ракеткой мира Еленой Макаровой из России и каким-то образом вырываю у нее победу – 6:3, 5:7, 6:4. Это заряжает меня уверенностью, я успокаиваюсь и обыгрываю пуэрториканку Кристину Гранде, 67-ю в рейтинге – 6:4, 7:5. Я отлично сыграла, и болельщики на «Арене Маргарет Корт» потрясающие. Эмоции непередаваемые.

За пределами корта тоже кое-что меняется: на территории турнира меня начинают узнавать. Люди останавливают меня на улице и просят автограф. Сначала я в недоумении, но потом осознаю, что становлюсь известной – и это в 15 лет. Это большая нагрузка на психику, но я не ропщу. Такое новое внимание меня не напрягает.

Что мне дается труднее, так это присутствие отца на турнире. За последние месяцы я подзабыла, как он на меня действует. Я привыкла быть только с Лесли – у нас налажен отличный контакт, и нет ни давления, ни ругани. С отцом же все наоборот: я в постоянном напряжении и мечтаю, чтобы его не было рядом, и я чувствовала себя так же, как в Перте или в наших с Лесли поездках в 1998-м.

Моя следующая соперница – без пяти минут лучшая теннисистка планеты Мартина Хингис. Она вторая ракетка мира, и я нервничаю, когда выхожу играть с ней на «Арене Рода Лэйвера». За последние семь-восемь месяцев моя жизнь очень изменилась и привела меня сюда.

Хингис гораздо опытнее и легко разделывается со мной – 6:1, 6:2. Во многих геймах была борьба, и я не считаю, что провела плохой матч. Но отец, конечно, недоволен. Он не бьет меня и не орет, но, как обычно, думает, что я могла сыграть лучше и пройти дальше. В 15 лет я дошла до третьего круга турнира Большого шлема, но его это не впечатляет.

После матча папа, Лесли и я встречаемся в подтрибунном помещении центрального корта у раздевалок, чтобы обсудить дальнейшие планы. Лесли говорит, что мне нужно сыграть юниорский Australian Open, и это выводит отца из себя. Он непреклонен: я не буду играть по юниорам, потому что это «движение назад».

Лесли смотрит на участие в юниорском турнире как на взвешенный подход к моему развитию: «Это не важно, она просто проведет еще одну неделю играя матчи», – говорит она. Мне полезна игровая практика, и я с ней согласна.

Отец не желает ничего слушать. Его «нет» – окончательное.

После Australian Open Лесли решает отправиться играть дальше. Я выступаю на турнирах WTA в Колумбии, США и Дубае. Отец с нами не едет – для него это слишком много перелетов.

Мои результаты не плохие, но и не хорошие. Отец недоволен, и, когда я возвращаюсь домой и слышу, что теперь он будет ездить по турнирам с нами, у меня сердце уходит в пятки. Он считает, что только в его присутствии я добьюсь успехов. Кроме того, он по-прежнему раздражен тем, что Лесли хочет продолжения моего участия в юниорских турнирах.

Как обычно, он все решает, а я выступаю посредником: я иду к Лесли и сообщаю ей, что он снова будет путешествовать с нами. Она реагирует сдержанно, но я вижу, что она этого не хочет. И разве ее можно в этом упрекнуть? Она знает, что он пьет – от него часто несет алкоголем. Что мы гораздо лучше работаем вдвоем. Но даже если Лесли собиралась отговорить отца от этой затеи, попытаться сделать это она не успевает – он решает ее уволить. По его мнению, я ее «переросла».

И расстаться с ней опять нужно мне, потому что он, конечно, делать это не станет. Его приказ повергает меня в шок и апатию. Мы с Лесли провели столько времени вместе, и я считаю ее единственным человеком, который понимает меня и то давление, под которым я живу. Она все видит. Я в ужасе от мысли, что мне нужно от нее отказаться.

Когда мы в следующий раз приезжаем в «Уайт Сити», папа напоминает мне, что Лесли больше меня не тренирует и я должна ей об этом сообщить. Я не понимаю, почему он так решил – мы же с ней отлично сработались. Я несчастна, совершенно опустошена. Я лишаюсь своего единственного убежища – наших с Лесли путешествий по турнирам.

Без Лесли я остаюсь одна. Запутавшаяся и испуганная.

5. Бирмингем, 1999

Мартина Хингис приглашает нас с мамой в свой роскошный дом на окраине Цюриха. За последние несколько месяцев мы с ней пересекались в туре и обменивались приветствиями, но так близко нас свело наше общее агентство – Advantage International. Мартине нужен сильный спарринг для подготовки к грунтовому сезону, и это я. Она великодушно настояла, чтобы мы пожили у нее, а не заморачивались с гостиницей.

Отец остался дома с братом. За Саво я не боюсь – на него папа никогда не поднимает руку и вообще ведет себя с ним совершенно по-другому. Слава богу.

Мы с Мартиной много тренируемся и постоянно болтаем. Довольно быстро мы становимся подругами – ну, насколько это возможно в теннисе. Может, никто из австралийских игроков не хочет меня знать, но лучшей теннисистке мира я очень даже нравлюсь.

Мы много разговариваем. У нас много общего.

Как и меня, Мартину с детства воспитывали как будущую теннисистку. Мама Мартины Мелани тренирует ее с тех пор, как она только начала ходить.

В качестве еще одного спарринга для Мартины к нам присоединяется Надя Петрова – еще одна перспективная юниорка. Наши тренировки ведет Мелани, и я восхищена всем, что они с Мартиной говорят и делают. Я бы сказала, что Мартина очень умна. Пожалуй, даже гениальна. На корте она всегда сосредоточена и играет в первую очередь головой. В 1997-м, когда ей было 16, она стала самой молодой первой ракеткой мира и чемпионкой Уимблдона. В 1998-м она выиграла одиночный Australian Open и стала лишь третьей теннисисткой, одновременно возглавлявшей одиночный и парный рейтинги. Но при всех своих «Шлемах» и званиях за пределами корта она очень простая и искренняя, что впечатляет еще больше. К нам с мамой она исключительно добра.

Впрочем, как бы я ни восхищалась Мартиной и ее достижениями, я перед ней не благоговею. Отчасти потому, что у меня в голове звучат папины слова: «Не думай о том, с кем играешь, – говорил он мне тысячу раз. – Не смотри, кто с другой стороны корта, не думай о том, какой у нее рейтинг. Уважение к сопернице не должно перерастать в страх перед ней». При этом, запрещая мне трепетать перед соперницами, отец запрещает мне и недооценивать их.

С Мартиной очень легко. К концу нашего пребывания в Цюрихе мне кажется, что мы стали хорошими подругами. Но я уже знаю, что произойдет, когда мы разъедемся и будем пересекаться на турнирах: в действие опять вступят законы моего отца, и я не смогу продолжить дружить с Мартиной. Так что я наслаждаюсь ее компанией, пока могу.

В свободное время она катает нас по Цюриху и показывает достопримечательности – например, магазин макарунов.

– Ты должна их попробовать, – говорит она. – Лучше них ничего не бывает.

Когда я пробую этот сладкий воздушный бисквит, я понимаю, что она имеет в виду.

Еще мы гуляем, катаемся на велосипедах, ходим в кино и рестораны, а иногда просто ничего не делаем. Завтракаем, обедаем и ужинаем мы все вшестером: Мартина, мама, Мелани, отчим Мартины, Надя и я. За столом мы разговариваем о теннисе и жизни. Родители Мартины – очень добрые и радушные хозяева. Моя мама чувствует себя в этой компании на удивление комфортно. Как и я, она расслабляется, когда рядом нет отца. Вдвоем с мамой нам всегда отлично.

Тренировки с Мартиной и Надей были для меня очень полезны, но возвращение в тур оказывается сложной задачей. Переезжая между турнирами и меняя один крошечный номер на другой, мы с мамой будто движемся на ощупь. Особенно тяжело без тренера. Мама не очень разбирается в теннисе. Она почти не видела, как я играла в Австралии, потому что либо работала, либо сидела с Саво. Иногда, по указаниям отца она направляет меня и говорит, сколько и как мне тренироваться. В таком режиме я дохожу до нескольких четвертьфиналов WTA, что для 16 лет очень даже хорошо. Отец, впрочем, благополучно убеждает меня, что радоваться нечему. Вскоре я снова погружаюсь в тоску и одиночество.

Мое следующее выступление – Кубок Федерации-1999, где я провожу две одиночки и одну из них выигрываю – у австрийки Барбары Шетт. В этот раз атмосфера в сборной Австралии не такая прохладная, я нахожу общий язык с другими девочками. Еще я снова вижу Лесли – она по-прежнему капитан команды. К моему облегчению, между нами все отлично. Никакой неловкости нет, несмотря на то что мы больше не работаем вместе.

Отец постоянно названивает – не дает вздохнуть спокойно и нагнетает давление. Он дает указания, советы, инструкции, но на корте мне все равно очень одиноко. Когда я смотрю на трибуны, я не вижу там никого, кто мог бы меня направлять. Мама мне в теннисе не помощница. Мне остается только делать то, что я знаю, и в целом я справляюсь, но не феерю.

Я получаю wild card на свой второй Большой шлем – Открытый чемпионат Франции. В первом круге мне выпадает играть с француженкой Эммануэлль Куруше. Естественно, трибуны поддерживают ее неистово, а когда навылет пробиваю я, слышны только редкие вежливые хлопки. Моя соперница выигрывает первый сет на тай-брейке, но я беру второй – 6:3.

Третий сет получается настоящей зарубой. Мы играем до вечера, и никто из нас не отступает ни на дюйм. Сет заканчивается в ее пользу – 11:9. Я смотрю на табло, и все погружается во мрак. «Я и правда дерьмо, – говорю я себе. – И правда безнадежна».

Матч продолжался больше трех часов и вроде бы стал одним из самых продолжительных в истории «Ролан Гаррос». Я необычно эмоциональна, раздавлена поражением, занимаюсь самобичеванием. Я растеряла всю уверенность, которую набрала своими успехами в 1998-м и на Кубке Хопмана с Australian Open в начале 1999-го. На корте я потеряна, будто разучилась играть. Мой теннис куда-то от меня ускользает, и я не знаю, как его вернуть.

Прислонившись к шкафчику темного дерева, я реву, пока у меня в голове крутятся все эти мрачные мысли. Мне очень горько, что я не смогла показать свою игру. Приходит мама и садится рядом, пытаясь меня утешить, но я рыдаю еще сильнее.

– Не хочу я играть в этот теннис, – говорю я ей. – Не хочу играть.

Я думала, что мы в раздевалке одни и никто меня не слышит. Но тут я слышу какое-то движение сбоку. Видимо, кому-то в занавешенной кабинке делали массаж. Этим кем-то оказывается Моника Селеш. Кумир моего детства подходит ко мне, заливающейся слезами. Я ошарашена ее появлением.

– Все наладится, – говорит она мне мягко. – Сейчас тебе не хочется продолжать, но это пройдет. Уже завтра пройдет. Тебе еще только 16, а ты уже очень хороша.

– Спасибо, – отвечаю я ей, полная признательности.

Эта неожиданная поддержка сразу же воодушевляет, но тут у мамы звонит телефон – это отец. Она передает мне трубку, и все мое наболевшее выходит наружу. Беспорядочные слова и мысли. «Мне плохо, я не чувствую уверенности. У меня никого нет».

А потом я говорю слова, которые, казалось, никогда не захочу сказать:

– Пап, пожалуйста, приезжай.

В тот миг мне кажется, что это мой единственный оставшийся теннисный козырь. Я разрываюсь: я знаю, что будет ад, но в то же время мне нужна его помощь. Тем более он все равно рано или поздно приедет в Европу, так пусть уж приезжает сейчас, пока мой теннис не стал совсем плох.

* * *

Через двое суток самолет моего отца приземляется в Париже, и одного взгляда на него мне достаточно, чтобы горько пожалеть о своих призывах на помощь. Он с похмелья, потому что заливал свой панический страх летать. Но он хотя бы привез моего дорогого Саво, которого я сжимаю в объятиях, пока папа бормочет невразумительные приветствия. Любезности – не его конек.

С приездом отца мы с мамой снова начинаем ходить на цыпочках. В воздухе повисает напряжение. Я понимаю, что мне нужна его помощь на корте, но тем не менее его присутствие возвращает меня в состояние перманентного страха и беспокойства. «Ну почему он не может быть нормальным?» – думаю я про себя.

На следующий день мы едем в британский Бирмингем на турнир WTA, который проходит там каждый июнь в качестве разогрева перед Уимблдоном. Мы забиваемся в крошечный дешевый гостиничный номер: хоть теперь у нас и есть деньги, спускать их на проживание в нашей семье считается непозволительной роскошью. Пора возвращаться к работе.

В Бирмингеме без конца идет дождь, так что я тренируюсь в помещении на сверхбыстрых кортах. Отец снова ходит взад-вперед вдоль площадки и раздает указания, и, несмотря на все мои опасения, я чувствую, как его присутствие придает мне уверенность на корте. С ним я будто расправляю плечи и становлюсь выше. Да, я боюсь его, но еще я знаю, что он разбирается в теннисе. Нескольких его замечаний достаточно, чтобы я перестала сомневаться и поверила, что буду в порядке. «Вот этот удар играй вот так», – говорит он, и я чувствую в себе постоянный внутренний конфликт. Как бы отец ни бывал неуправляем и жесток, но, когда речь идет о теннисе, он знает, о чем говорит. У моих тренеров, особенно Крэйга и Лесли, он перенял разные технические и тактические приемы. С самого первого моего дня на корте он слушал и наблюдал за специалистами. Он запомнил все полезные, на его взгляд, упражнения и использует их в наших тренировках.

Поэтому с ним я и чувствую себя увереннее – я знаю, что он понимает теннис, и это он привел меня туда, где я сейчас. Но это никак не уменьшает мой страх перед ним и обстоятельствами, в которых я оказалась. Он переступил через собственный страх самолетов и прилетел мне на выручку, чтобы гарантировать мне успех. Чтобы мое восхождение к теннисным вершинам продолжилось. Ему плевать, радостно мне или грустно. Ни разу в жизни он не говорил мне, что любит меня. Но он так хорошо разбирается в теннисе, и мне так отчаянно хочется, чтобы он был нормальным.

В течение недели я как следует тренируюсь и прохожу два квалификационных круга – обыгрываю Лизель Хубер из ЮАР и болгарку Любомиру Бачеву, 97-ю ракетку мира. Так я выхожу в Бирмингеме в основную сетку.

Отец вроде бы доволен моей игрой, и все, кажется, наладилось. Или нет? Я никогда не знаю наверняка.

Начинается турнир, и на дальних кортах я играю с итальянкой Ритой Гранде. Я уверенно беру первый сет, но уступаю во втором, когда слышу какое-то беспокойство на трибунах. Позднее я узнаю: отцу по ходу матча показалось, что две британские болельщицы смеются надо мной после каждой ошибки. Это выводит его из себя, и в итоге он поворачивается к ним и называет их «старыми английскими коровами». Это возмущает людей вокруг, и начинается шум-гам. Я стараюсь не обращать на него внимания, но, как бы я ни была привычна к разным отцовским трюкам на моих матчах, это выбивает меня из колеи.

Я продолжаю бороться и стараюсь не отвлекаться, но тут вижу, что он резко встает и уходит с трибуны. Что бы там ни было, я ничего не могу с этим поделать, так что я изо всех сил стараюсь концентрироваться на игре. Это очень сложно, потому что я понимаю, что что-то произошло.

Потом я узнаю, что он ушел в лаунж для игроков и там по телевизору смотрел новости с кадрами бомбардировки белградской больницы «Драгиша Мишович» войсками НАТО. Отцу однажды делали там операцию, так что ему дорого это место, а теперь НАТО разносит больницу по кирпичикам. К тому же звуки взрывов переносят его в ужасное прошлое, и, конечно, он напивается. Он пьет, чтобы заглушить боль, перестать чувствовать давление, забыть о враждебности трибун и вообще обо всем, что его злит.

Он заказывает в лаунж вино. А потом еще. После двух бутылок он решает вернуться на корт и досмотреть мой матч. Он пьян и теперь уже очень зол. Оказавшись рядом с кортом, он снова начинает кричать на сотрудников турнира и болельщиков, только в этот раз громче. Мне все труднее концентрироваться на матче, и вот я уже могу думать только о папе, а в матче-то идет третий сет.

К отцу подходит директор WTA Бренда Перри и просит его уйти. Днем ранее она уже делала ему предупреждение из-за того, что он вопил посреди моего квалификационного матча. Теперь он отталкивает ее и отказывается уходить. Этот толчок становится для него роковым: к ситуации подключается охрана и заканчивает наконец этот спектакль. Чтобы сдвинуть грузного отца с места, требуется шесть человек, и даже им с трудом удается протащить его через зрителей к дальнему выходу из «Эджбастон Прайори Клаб».

За воротами клуба его отпускают, но его тирада там не прекращается. Он продолжает ругаться и вопить, как хорошо в Австралии и как ужасно в Англии. Он выкрикивает, что члены «Эджбастон Прайори Клаб» – «нацисты, которые поддерживали бомбежки Югославии». Дальше он запрыгивает на капот машины, скатывается с него, неровной поступью пускается вниз по улице и кидается на проезжую часть под колеса проезжающей машины, за рулем которой женщина, а на заднем сиденье – ребенок. Она в последнюю секунду уходит от столкновения с ним.

Охрана клуба задерживает его и не отпускает в течение часа до приезда полиции. Он продолжает вести себя как псих: периодически падает на колени перед охранниками и начинает молиться.

Приехавшие по вызову полицейские берут его под арест за пьянство и нарушение общественного порядка и увозят в изолятор.

Я тем временем продолжаю играть и бороться за победу в своем матче, не имея ни малейшего понятия о происходящем по соседству хаосе. Наступает вечер, и играть в сумерках уже невозможно. Матч останавливают при счете 2:1 в мою пользу в третьем сете.

Только после этого ко мне подходит сотрудник турнира и сообщает, что моего отца арестовали.

Я не удивлена, но очень зла услышать это. Я прошу, чтобы меня подвезли до полицейского участка, куда его забрали.

Там полицейские объясняют мне, что его арестовали «для его собственного блага». Три часа спустя, когда он немного протрезвел, его отпускают без обвинений, и он возвращается в гостиницу. Там он ведет себя так, будто ничего не произошло. Никто из нас об этом не говорит. Точнее, никто не смеет. Я ложусь спать очень поздно в расстроенных чувствах, понимая, что нормально закончить матч назавтра будет очень трудно.

* * *

На следующий день папино «выступление» – во всех газетах. Там подробно описывают, как у отца «одной из самых перспективных юниорок» поехала крыша и он обезумел. Таблоиды обозвали его «теннисным папашей из ада».

Я прочитала, что глава WTA Барт Макгуайр до конца недели запретил отцу появляться в «Эджбастоне». Член клуба Рой Диксон сказал репортерам: «Я в жизни ничего такого не видел. Я помню происшествие с отцом Мари Пьерс[6]6
  Отец теннисистки Мари Пьерс был отстранен от турниров за «продолжительные словесные помехи» во время ее матчей и два инцидента на «Ролан Гаррос». В одном из них он толкнул болельщика.


[Закрыть] и некоторые другие – тоже в теннисе. Я 45 лет играю в теннис, из них девять – на «Уимблдоне», но ничего подобного этому никогда не видел».

Я иду разминаться перед продолжением нашего с Ритой матча. Из-за произошедшего у меня не было возможности договориться с кем-нибудь о разминке, поэтому приходится найти стену и стучать мячом об нее, утопая в своей печали. Мне хочется пробить эту стену насквозь. К началу матча я уже в полном раздрае и за малым не в панике. Очень трудно абстрагироваться от того, что произошло накануне. Рита тоже не отступает, и победа достается ей, но, надо заметить, в очень упорной борьбе – 9:7.

После матча у меня пресс-конференция. С ощущением полной беспомощности я сажусь перед репортерами и жду их вопросов. Но, еще не раскрыв рта, я уже знаю, что у меня нет другого выбора, кроме как защищать отца. От этого мне противно, потому что на самом деле я не разделяю его взгляды и не поддерживаю его поведение. Больше того, я полная его противоположность и мне очень за него стыдно. В конце концов, это уже не юниорский тур, это большой международный турнир.

Начинаются вопросы. Естественно, все спрашивают только об отце и устроенном им скандале. Я через силу говорю, что он просто «болел за меня».

– Я не вижу никакого ущерба, – говорю. – Просто человек болел. В этом нет ничего плохого.

Этого недостаточно, и на меня продолжают давить вопросами о его неподобающем поведении. Тогда я отвечаю:

– Никто не пострадал. Его поведение ничем не отличается от того, что происходит по всему миру. Думаю, в следующий раз он будет держаться тише.

Наедине с собой я очень жалею, что мне приходится защищать отца и все его дерьмо.

Но какой у меня выбор? Если я этого не сделаю, оказаться в больнице рискую я сама. Некоторые теннисистки закатывают глаза, когда я встаю на сторону отца, и я в курсе, что понять это сложно. Но разве от меня что-то зависит? К тому же я не понимаю, почему он так загоняется. Когда я играла по юниорам в Австралии, давление было гораздо больше, потому что тогда еще было непонятно, на что я способна. Но сейчас я уже доказала, что могу играть на профессиональном уровне: с начала сезона я обыграла уже трех теннисисток топ-20, а мне исполнилось только 16 лет.

Очевидно, что можно немного расслабиться – все говорит о том, что я на пути к тем вершинам, на которые он всегда нацеливался. Может, дело в деньгах? Но о них тоже можно не переживать, потому что я зарабатываю сотни тысяч долларов на спонсорах, рекламе и призовых. Это те самые деньги, с помощью которых мы, по его словам, должны были «выбраться из ада», и я их зарабатываю! Наше финансовое положение за три года улучшилось настолько, что мы сняли в Фэрфилде квартиру побольше, с тремя спальнями, пусть и по-прежнему скромную. Мы купили новую машину.

Так что я в полном замешательстве и не понимаю, почему отец не стал счастливее. Происшествие в Бирмингеме так вообще показало, что ему стало хуже.

В тот вечер в нашем маленьком гостиничном номере он смотрел телевизор, а я думала, глядя на него, и в тысячный раз задавалась вопросом: «Ну что еще мне сделать, чтобы ты был доволен? Почему ты делаешь все это? Тебе самому не стыдно? Ты позоришь меня и всю семью! Ну почему?»

* * *

Я отделяю эмоции от дела: чувства зарываю поглубже и полностью переключаюсь на покорение теннисного мира. Мое прошлое научило меня игнорировать хаос и неудачи, с которыми приходится сталкиваться в жизни. И все же скандал, устроенный отцом, на мне отразился. После его пьяной выходки на нас обрушилась лавина дурной прессы, и нам приходится залечь на дно. Иван Брикси договорился, чтобы к Уимблдону мы готовились в частном клубе.

Восемь дней я не показываюсь на людях и тренируюсь, не щадя себя. Мы живем в очередном бюджетном отеле – на этот раз это «Трэвел Инн» в районе моста Патни. Готовясь к квалификации Уимблдона, я провожу на корте три часа утром и два – после обеда. Моя жизнь снова превратилась в день сурка: я сплю, ем и неустанно тренируюсь. При этом я чувствую себя уверенно, потому что со мной на корте отец, который говорит, что делаю правильно, а что – нет. Шесть месяцев, прошедшие с моего расставания с Лесли, показали, что я не могу тренироваться сама по себе. В конце концов, мне всего 16 лет.

Потом мы перемещаемся на поле следующей битвы в нескольких километрах от знаменитого Всеанглийского клуба – корты в Рохамптоне, где проходит уимблдонский «квал». Там за место в основной сетке борются как юниоры вроде меня, так и взрослые игроки, которым Уимблдон до сих пор не поддался. Все жаждут воспользоваться этой возможностью. Но я сильно сомневаюсь, что кто-то жаждет больше или работал усерднее, чем я.

Я уверенно прохожу бельгийку Патти ван Акер, которая стоит в рейтинге чуть ниже меня – 146-й против 129-й. Австрийке Эвелин Фаут я тоже шансов не оставляю – отдаю ей всего один гейм. В следующем матче моя соперница – соотечественница Ренне Стаббс. Ее я также обыгрываю в двух сетах.

Мне 16 лет, и я прорвалась через три круга квалификации в основную сетку Уимблдона. Отец, впрочем, не считает это достижением, достойным похвалы. Он вообще не видит пользы в похвале. Он убежден, что простимулировать меня на успех можно только давлением. Я сижу на его диете из страха и наказаний.

«Но пока что я справляюсь», – думаю я про себя.